Красный Ярда

Глава двадцать шестая

Чехословаки подняли мятеж. В Самаре оказалось слишком мало сил, чтобы удержать ее. Ревком приказал красноармейцам погружаться в вагоны и отступать. В «Сан-Ремо» хранились документы отряда, и Гашек поспешил туда. Он шел дворами, стараясь никому не попасться на глаза, и в гостиницу проник незамеченным.

Взяв наугад несколько листов, Гашек сунул их в черный зев печки, чиркнул спичкой. Бумага вспыхнула. Он быстро подкидывал в огонь списки бойцов отряда, приказы, распоряжения, переписку с местными и правительственными учреждениями и чутко прислушивался. Издалека доносилась оживленная перестрелка. Бой шел где-то на Заводской улице — там Александр Масленников с группой самарских большевиков оборонял Клуб коммунистов. Разворошив полуистлевшие листки, чтобы лучше сгорели, Гашек подбросил в огонь последнюю пачку и выпрямился. Отставив кочергу, он вытер пот со лба и щек и увидел свое отражение в зеркале: лохматый субъект с красным от печного жара лицом, полоса пепла и сажи, пересекавшая лоб и щеку. Гашек хотел было стереть сажу, но вдруг сообразил: надо прикинуться дурачком от рождения… Гашек сбросил военную одежду, достал штатское тряпье, которое валялось в шкафу, еще больше взлохматил волосы и вымазал лицо теплой золой. Перестрелка затихла. Вошли или не вошли? Гашек выскользнул из номера и, поворачивая ключ в замке, подумал, что идти на вокзал бесполезно — чечековцы, скорее всего, уже прорвались в город.

Незаметно прошмыгнув двором, Гашек вышел на улицу и огляделся. На глаза ему попались красные флаги. «Вся власть Учредительному собранию!» — прочел он на них и — ниже, — «Российская Федеративная Демократическая Республика». Быстрота, с которой были развешаны эти флаги, убедила его, что самарская учредилка не дремала, контрреволюционное подполье работало.

Гашек мельком прочел несколько прокламаций и афишек, расклеенных на заборах и тумбах. Они были написаны от лица Самарского правительства, которое обвиняло большевиков в сговоре с немцами и призывало изгнать большевиков и немцев из России, обещало созвать Учредительное собрание, создать сильную армию, чтобы рука об руку с союзниками довести войну против прусского милитаризма до победного конца.

Находиться в Самаре было нельзя, спрятаться, переждать немного — необходимо. Ему ничего не оставалось, как воспользоваться советом Оли Миненко, правщицы газеты «Солдат, рабочий и крестьянин», в случае опасности скрыться на даче ее дяди Каноныкина под видом внука Олиной няни Дементьевны.

На закате «потомок» Степана Разина и «внук» Дементьевны добрался до дачи Каноныкина. Огромный барбос встретил его истошным лаем. Гашек подошел к нему, тихо посвистывая.

Оля выглянула в окно и увидела трогательную сцену: возле клумбы сидел на корточках незнакомец, а пес ластился к нему, виляя хвостом.

Оля подошла к двери, открыла ее и спросила:

— Вам кого?

— Я к бабушке. Из Ташкента, — громко ответил незнакомец.

Дементьевна вышла на крыльцо, прищурилась и воскликнула:

— Господи! Как это ты добрался сюда? Чумазый какой! Небось собрал по дороге грязь со всего божьего света!

Гашек обнял старуху.

— Иди в дом, касатик! — ласково сказала она.

Пока Гашек, подчиняясь указаниям няни, приводил себя в порядок, Оля сходила в погреб за кислым молоком и накрыла на стол. Через полчаса в столовую вошел Гашек — чистый, причесанный, в дядиной пижаме.

— Как видите, я воспользовался вашим приглашением, — сказал он.

Пес снова залаял. Оля выглянула в окно. У дверей стоял чешский патруль.

— Что вам угодно? — спросила девушка, еле держась на ногах от страха.

— Провьерка документув! — небрежно пробурчал поручик.

Оля напустила на себя надменный вид:

— Это дача члена Самарского правительства. Она неприкосновенна. Здесь, кроме меня, няни и ее внука, никого нет.

— Открывайте. Мы провьерим, — строго сказал поручик.

— Это самоуправство. Я буду жаловаться на вас Самарскому правительству, — сердито сказала Оля, впуская патруль.

Поручик с двумя солдатами прошли по комнатам и обшарили все углы. Из кухни, навстречу нм, вышел босой лохматый человек в пижамной куртке и кальсонах. Он стоял навытяжку, приложив руку к виску. На его лице блуждала странная улыбка. Солдаты едва не прыснули со смеху.

— Здравия желаю, господа! — сказал по-немецки субъект в кальсонах. — Вы пришли с ответом пана Чечека? Какой награды он удостоил меня, в какой полк зачислил?

Поручик растерялся — он даже забыл о проверке документов. А лохматый человек, не переставая, тараторил:

— Какая удача! Какая удача! Всю жизнь я мечтал стать солдатом и совершить какой-нибудь подвиг. Но мне не везло. В царскую армию не брали, в белую не берут. Им почему-то кажется, что я не в себе… Это чепуха. Я хочу совершить подвиг! Может быть, у меня в ранце маршальский жезл! Хочу помочь чехам расхлебать русскую кашу.

За спиной Гашека Оля делала знаки поручику, показывая, что перед ним — больной.

— Короче. Что вам угодно? — спросил поручик.

— Я совершил подвиг. Мне нужна награда. Я спас чешского офицера.

— Как вы его спасли? — снисходительно улыбнулся поручик.

— Это было на станции Батраки, — радостно откликнулся полоумный. — Чешский офицер так нализался, что еле держался на ногах. Я заметил, как он шел в вокзальный сортир. Ну, думаю, пропадешь ты там ни за что ни про что. Мне стало жаль его. Я вернулся, подошел к сортиру и стал ждать, когда он выйдет. Сколько я так стоял — не знаю. Но он не выходил. Тогда я вошел в сортир и увидел его в дыре — он провалился туда и не мог выкарабкаться. Я схватил его за волосы, вытащил наружу, повел мыться. От воды он очухался и ушел, а я побежал к коменданту. Комендант обязан дать документ, подтверждающий, что я совершил подвиг, а он только ржал и послал меня к черту. Я спас офицера, а комендант отказался дать мне справку. Завтра я пойду к господину Чечеку. Пойдемте вместе к нему, господа!

И полоумный подскочил к поручику, взял его под руку и стал уводить из кухни.

— Оставайтесь дома! — строго сказал поручик, брезгливо освобождаясь от руки сумасшедшего. — Ваш орден пришлют сюда. Он никуда не денется.

— Вот это порядок! — просиял полоумный. — Вот что значит Европа! Хорошо, господа, я буду ждать! — он хитро прищурился и подмигнул поручику: — А если я опять совершу какой-нибудь подвиг, мне дадут два ордена?

— Конечно, дадут! — понимая, что лучше не спорить, ответил поручик.

— Благодарю вас! Благодарю вас! — воскликнул полоумный, бросаясь на шею поручику и целуя его слюнявыми губами. Поручик отшатнулся. Тогда он стал лобызать солдат, но и те отворачивались, не скрывая своего отвращения.

— Не выпускайте его из дома, — сказал поручик Оле, когда она вышла, чтобы закрыть за ним и солдатами дверь. — Этот идиот может натворить такое, что вам потом не расхлебать.

— Он безвредный, — объяснила Оля, — мы обычно запираем его в чулан, чтобы не надоедал нам своей болтовней. Но тут недавно он вырвался на волю и бродил несколько месяцев — где, мы не знаем. Няня к нему очень привязана, жалеет его.

— Вот и держите его в чулане, — ответил поручик.

Солдаты, вышедшие раньше своего командира, хохотали, задрав головы: у окна стоял полоумный, вытянувшись по стойке «смирно», и отдавал честь. Поручик еле увел их.

Оля долго стояла за дверью, глядя в щелку, не вернется ли патруль, — ей было и страшно, и смешно. К ней подошел Гашек — одетый, причесанный, с керосиновой лампой в руке:

— Опасность миновала. Они не скоро явятся сюда, — сказал он.

— Я так боялась! — призналась Оля. — Но теперь я вижу, что вы умеете не только спорить и воевать. По-моему, вы еще и великолепный актер.

Гашек ответил ей:

— Нужда пляшет, нужда скачет, нужда песенки поет!

На рассвете Гашек покинул дачу Каноныкина и пошел в село Большая Каменка. Там жили родители бывшего председателя Самарского губернского совета Алексея Дорогойченко. Писатель надеялся, что Алексей, если он жив, подастся к родным.

Гашек прикинулся полоумным от рождения, сыном немецкого колониста из Туркестана. Крестьяне жалели «божьего человека», кормили, пускали переночевать, и он благополучно добрался до Большой Каменки. Здесь жили и русские, и мордва. Гашек постучался в крайнюю избу с резными ставнями.

Переступив порог, он увидел в углу комнаты икону, а под нею, за столом, большую семью. Из одной деревянной чашки черпали еду старик, старуха, четверо сыновей и четыре дочери. Гашек поклонился.

— Мир вашему дому! — сказал он. — Скажите, здесь живет Яков Федорович Дорогойченко?

— Это я, — ответил старик.

— Вам кланяется сын Алексей…

— Спасибо. Давно ли ты видел его?

— Неделю назад.

— Ты, наверное, голодный, — сказал хозяин. — Присаживайся к столу. Чем богаты, тем и рады.

Гашека не нужно было упрашивать. Он сел за стол с краю. Хозяйка подала ему чистую ложку, хозяин подвинул хлеб и нож. Вылив остатки варева из чугуна в глиняный горшок, хозяйка подала его гостю.

Когда писатель поужинал, старик повел его на чердак. Только теперь, с глазу на глаз, старик спросил:

— Бежишь? — и объяснил: — Сразу видно, что не нашенский. Онучи и лапти завязываешь не по-мордовски.

Гашек понял, что от старика ничего не скроешь, и рассказал ему о падении Самары.

— Я думал, что встречусь здесь с Алексеем. Вдвоем пробираться в Симбирск было бы легче…

— Идти вам пока некуда. Везде белые. Говорят, они уже взяли Самару, Казань, Бугульму, Бугуруслан, Уфу. Пересиди у нас. К этому времени, может, подойдет и Алексей. Ты можешь пока поработать со мной.

Гашека тронула чуткость Якова Федоровича — старик понимал, что чужой человек не пожелает стать дармоедом.

— Умеешь обжигать кирпичи?

— Умею, — ответил Гашек, хотя никогда этим не занимался.

— Будем делать кирпичи и строить школу. Я тебе заплачу, а харчи мои.

Гашек наотрез отказался от платы.

Обжиг кирпичей оказался несложным делом. Гашек легко справлялся с ним. Хозяин и работник вставали рано, по рожку пастуха, завтракали и уходили к кирпичным сараям. Трудились до самого вечера, возвращались в сумерках. В деревне почти никто не видел нового помощника Якова Федоровича.

Эта идиллия продолжалась до тех пор, пока новая власть не заинтересовалась Большой Каменкой.

Однажды в деревню прикатил на рессорной коляске, в сопровождении десяти верховых с карабинами, чиновник из Самары. По его приказу староста собрал всех взрослых мужиков у церкви. Пришел на сходку и старый Дорогойченко.

— Граждане! — обратился приезжий к мужикам. — Правительство Российской Федеративной Демократической Республики приняло решения, касающиеся и вашего села. 8 июня оно издало постановление о денационализации земель и фабрик. Ваше село обязано уплатить контрибуцию за пользование помещичьей землей в сумме 100.000 рублей. Весь хлеб и урожай, собранный с этих земель, находится под правительственным арестом. Если вы не уплатите 100.000 рублей обиженному помещику, весь урожай будет передан ему в качестве компенсации за причиненные ему убытки.

— Снова помещики! — крикнул один мужик.

— Опять за старое, кровопивцы! — поддержал его другой.

— Народную власть не оскорблять! Это наказуется, — предупредил чиновник. — Неужели вы нуждаетесь в нагайке, последнем средстве гражданского самосознания?

— Насчет нагайки вы мастера…

Чиновник вытянул шею, словно выискивая смутьянов, потом приосанился и заговорил:

— Граждане крестьяне! Я вижу, народ у вас при большевиках сильно распустился. Нам известно, что из вашего села вышел один «политический деятель», который перебежал к большевикам, — чиновник намекал на Алексея Дорогойченко, и крестьяне посмотрели на Якова Федоровича. — Большевистскую блажь пора выкинуть из головы. Другое решение правительства РФДР тоже касается вас. Правительство создает сильную армию. Оно призывает молодых людей 1897 и 1898 годов рождения. Ваше село выделит армии тридцать лошадей. И люди, и лошади нужны для народной армии, которая разгромит и немцев, и большевиков. У вас в деревне скрываются дезертиры. Если вы не выдадите их, то вместо них будут призваны все мужчины, родившиеся в 1895 и 1896 годах. Учтите, граждане! Если вы не выполните постановлений правительства в срок, оно пришлет карательный отряд с пушками и казаками, будет всеобщая порка нагайками.

Люди не верили, что беляки заняли всю губернию.

— Душегубцы! Разбойники! — кричали возмущенные мужики. — Не испужаешь!

Чиновник сел в коляску и сказал старосте:

— На все даю неделю. Не ждите экзекуции. Это неприятное зрелище…

— Постараемся, — угрюмо ответил староста.

Коляска помчалась по пыльной дороге, верховые — за ней.

Яков Федорович вернулся домой расстроенный.

— О чем говорил этот приезжий? — спросил Гашек.

— Беда, — вздохнул старик, — снова помещики и казацкая нагайка. — И он пересказал Гашеку речь самарского чиновника.

— Дело худо. Так нам школу не построить, — отозвался писатель и задумался.

Оставаться в мордовской деревне стало так же опасно, как и пробираться к своим. Облава на дезертиров не лучше встречи с чехословацкими патрулями.

— Утром мы расстанемся, Яков Федорович, — твердо сказал Гашек. — Пойду на Симбирск. Иначе меня расстреляют или забреют в «народную армию».

Старик опустил голову и глядел в пол. Потом встрепенулся:

— Хочешь, отвезу тебя к хорошему знакомому, богатому татарину? Власти ему доверяют. Он тебя спрячет и прокормит. Ты не белоручка. Будешь пасти кобылиц и делать кумыс. И к Симбирску поближе.

— Это мне по душе, Яков Федорович.

— Ты правильно решил, — наконец признался старик. — Вчера к нам приходил полицейский и спрашивал, где Алексей. Полицейский, видать, человек порядочный, — шепнул мне, что Алексея схватили в Самаре, избили, отвели к чехам, а те отправили его «поездом смерти». Алексей-то мой, не будь дурак, убежал в Уфе из этого поезда. Теперь скрывается где-то. Свет не без добрых людей, может, и его спасут…

Старый Дорогойченко выехал к татарину еще до зари — в телеге под сеном лежал Гашек.