Красный Ярда

Глава двадцать восьмая

Боевой дух легионеров сильно упал. Они больше не верили, что, воюя с большевиками, сражаются за освобождение своей родины. Солдатские мятежи вспыхивали то в одном, то в другом полку. Разочаровавшийся в миссии корпуса, бессильный перед этими бунтами, застрелился Йозеф Швец, командир полка имени Яна Гуса. Начальство испугалось — оно сняло с боевых позиций деморализованную дивизию Чечека, куда входил полк Яна Гуса, и поставило на них части Войцеховского. Замена не помогла — легионеры отступали.

Через три дня после провозглашения Чехословацкой республики народный комиссар иностранных дел РСФСР Г. В. Чичерин отправил радиограмму чехословацкому правительству с предложением мира и безопасной эвакуации корпуса на родину. Это предложение осталось без ответа.

18 ноября адмирал Колчак сверг коалиционную Директорию и захватил власть в свои руки. Начались разногласия между Колчаком и масариковцами. Масариковцы не желали ни защищать режим диктатора-самозванца, ни уезжать домой. Они перешли в распоряжение командующего антантовскими войсками в Сибири генерала М. Жанена, чтобы он «как можно лучше использовал их в интересах союзников».

В день захвата власти Колчаком на Дальний Восток прибыл министр национальной обороны Милан Штефаник, ранее занимавшийся астрономией. «Он будет искать тунгусский метеорит или наблюдать затмение Солнца в бухте Петра Великого», — острили легионеры. Кочующий астроном-политикан привез указание главнокомандующего взять солдат в ежовые рукавицы и удержать их на фронте против наступающей Красной Армии. Еще недавно легионерам велели двигаться на восток, а теперь приказали наступать на запад…

Штефаник решил, как можно скорее собрать корпус в одном месте и пробить себе дорогу через Россию, поскольку, мол, договориться с Советским правительством о пропуске корпуса через нее невозможно. Вместо Одбочки была учреждена Специальная коллегия, во главе которой стали Богдан Павлу и Ян Сыровый.

Штефаник приказал легионерам петь чехословацкий гимн — вслед за его чешской частью «Где родина моя?» нужно было исполнять словацкую часть «Сверкают молнии над Татрами».

Стихи Йозефа Каэтана Тыла и Янко Матушки будили у солдат не те мысли, на которые рассчитывали власти. Новый гимн заражал солдата ностальгией. Где родина моя? Почему я должен сражаться за свою родину на Урале и в сибирской тайге, где гремят пушки и полыхают пожары?

Но Штефаника мало беспокоили чувства солдат. Он реорганизовал корпус, ввел в действие французский военный устав, упразднил Советы и комитеты, запретил созывы съездов, приказал судить тех, кто сочувствовал большевикам. Хотя комитеты были только призраками солдатской демократии, но и они мутили солдатские головы — от гуситской свободы и демократии перекидывался мостик к большевистским комитетам и Советам. У солдат оказалось много свободы, но мало дисциплины. Меры, проведенные Штефаником, удержала корпус от разложения, но не спасли от поражений.

В это время был освобожден ранее интернированный Прокоп Макса — он изъявил желание передать президенту Чехословакии предложение Советского правительства о заключении мира и о возвращении корпуса на родину. Президент снова промолчал. Красноармейцам пришлось силой изгонять чехословацкое войско, не желавшее убираться восвояси.

Накануне нового, 1919, года Пятая армия вошла в Уфу. Политотдел навел порядок в городе, очистив его от колчаковцев. Реввоенсовет армии решил издавать ежедневную газету «Наш путь». Ее редактором был назначен питерский рабочий, поэт-правдист, комиссар 26-й стрелковой дивизии Василий Сорокин. Редактору недоставало опытного журналиста и комиссара типографии, и он попросил Чугурина подыскать людей.

— Обойдешься одним, — ответил Чугурин. — Есть у меня на примете хороший политбоец. Он говорит: «Очень хочу писать, прямо-таки руки чешутся». Сейчас он в Бугульме.

Чугурин позвонил по телефону коменданту Бугульмы и поинтересовался, как справляется со своими обязанностями Ярослав Гашек.

— Хороший работник, настоящий боец-интернационалист, дисциплинированный, исполнительный, инициативный организатор и хороший товарищ, — не задумываясь, ответил Широков.

— Он — газетчик, и мы отзываем его в Уфу.

Три дня спустя Гашек прибыл в большой красивый дом с башенками. Начальник Поарма, поговорив с Гашеком о Бугульме и о его новых обязанностях в газете, улыбнулся, достал из папки какой-то листок и сказал:

— Мы послали в Москву запрос о тебе после того, как ты пришел в нашу армию. Твои земляки, Гашек, ни черта не знают о тебе. На, прочти сам.

Гашек пожал плечами:

— Из Москвы не увидеть, чем я занимался на Волге.

Чугурин послал Гашека к Сорокину с запиской. Прочитав ее, редактор сразу же ввел новичка в курс дела:

— Тебе, товарищ Гашек, сначала надо взяться за типографию. Организуй работу печатников, наведи порядок в хозяйстве. Газета должна выходить ежедневно и бесперебойно, несмотря на недостаток бумаги и краски. Будешь также печатать листовки, плакаты и другие заказы Уфимского ревкома.

Освоившись в типографии, Гашек нашел себе еще одно занятие — ходил в клуб и рассказывал военнопленным о политике Советского правительства. От взгляда Гашека не ускользало и то, что делалось в городе. Старые чиновники в советских учреждениях, буржуи, лавочники ненавидели советский строй, устраивали диверсии, ждали возвращения белогвардейцев в Уфу.

Когда появилась свободная минута, Гашек взялся за перо. О чем писать — он знал, не знал только, как писать — в каком жанре и на каком языке. Впрочем, сама жизнь диктовала ему, что о врагах надо писать фельетоны, а о друзьях — статьи. Материал у него местный, уфимский, и надо писать для здешней газеты. Как писать: по-чешски или по-русски? Разговаривал он по-русски куда лучше, чем писал. Ему самому становилось смешно, когда у него вместо русских слов и выражений на перо просились чешские. Он попробовал писать на родном языке. Но теперь в текст сами собой проникали русские словечки. Материал был русский, и о нем лучше писать по-русски.

Захватив свое первое русское сочинение вместе со сверстанным номером газеты, он пошел к Сорокину. Редактор просмотрел верстку, похвалил Гашека и подписал номер в печать. Вынув из кармана несколько листков, Гашек попросил Сорокина прочесть их.

Сорокин быстро пробежал листки глазами, несколько раз улыбнулся и, возвращая их Гашеку, сказал:

— Хороший фельетон, Ярослав! Особенно хорошо, что ты написал его в форме дневника. Переживания уфимского буржуя во время бегства белогвардейцев из Казани сменяются, словно в калейдоскопе. Удачная форма! — Сорокин прищурился. — О содержании я не говорю — то, что надо! А вот язык придется почистить…

Сорокин помолчал и тихо сказал, словно боясь обидеть автора:

— Меня вот только смущает одно преувеличение… Как там у тебя сказано про германских солдат?

— «Наши очистили Казань потому, что, как секретно сообщил мне чешский офицер Паличка, в Казань прибыло два миллиона германских солдат», — прочитал Гашек. — Это?

— Да. Астрономическая цифра! Тут ты явно загнул.

Гашек возразил:

— Загнул не я, а белочешский капитан-враль Паличка. Он вроде гоголевского Хлестакова. Тот врал супруге городничего и его гостям, будто у него в Петербурге великолепие и почет, на столе арбуз в семьсот рублей, суп прямо из Парижа, а в департаменте — тридцать пять тысяч курьеров!

— Убедил. Оставим два миллиона германских солдат под Казанью, — сдался Сорокин.

В присутствии Гашека он «почистил» язык фельетона и сказал:

— Отдай в наборный цех. Пойдет.

Через несколько часов в типографию зашел Сорокин. Он увидел Гашека у двери наборного цеха.

— Иди сюда! — позвал Гашек. — Наборщики читают мой фельетон. Судя по голосу, Степа Ганцеров…

За дверью раздался хохот.

Вспомнив недавний разговор с Гашеком о Хлестакове, Сорокин улыбнулся:

— Еще очко в твою пользу! Говорят, первыми ценителями повестей Гоголя были наборщики. Набирая «Вечера на хуторе близ Диканьки», они так смеялись, что не могли работать.

— Вот это меня и пугает. Они нарушают установленный порядок.

Редактор поглядел на комиссара типографии, пытаясь понять, шутит он или нет. Тем временем Гашек открыл дверь и вошел в наборный цех. Наборщики бросились к своим рабочим местам, Степа Ганцеров, завидев Гашека, фыркнул.

— Степа, что с тобой? — спросил Сорокин.

— А мы тут читали фельетон товарища комиссара! — признался Степа. — Ух, и смешной! А того французского капитана с отмороженными ушами, что открытки продавал, я, товарищ комиссар, сам видел! Как говорится, пришел незваным, а ушел драным.

— А ты — перец! — сказал Гашек смешливому Степе.

С этого дня Ганцеров стал Степой Перцем.

Над фельетоном «Из дневника уфимского буржуя» смеялись не одни наборщики — смеялись уфимцы и вся Пятая армия. Он очень понравился красноармейцам. Агитаторы читали фельетон неграмотным бойцам, переводили его на разные языки.

Немного погодя Гашек опубликовал продолжение дневника уфимского буржуя. И снова смеялись и наборщики, и вся Пятая армия. Не смешно было только казанским, уфимским и прочим буржуям.