Красный Ярда

Глава тридцатая

Для венгерского красноармейского «Будапештского театра» Гашек написал пьесу на немецком языке и назвал ее «Домой, на родину!» По просьбе артиста Эрвина Мадьяра командир отдельного батальона Матэ Залка перевел пьесу на венгерский язык. Мадьяр, заметивший у Гашека актерские способности, предложил ему сыграть небольшую комическую роль. Гашек выучил роль будапештского жандарма, показал ее и получил одобрение.

На премьеру спектакля Гашек пригласил Шуру. Та не возражала, но сказала:

— Венгры будут говорить по-своему. Я ничего не пойму.

— Поймешь, Шура, — уверял ее Гашек. — В пьесе говорится об одном венгерском красноармейце. Он возвращается домой и не застает своей семьи, не находит своей лавки, а его самого жандармы сажают в тюрьму как большевика…

— Ты писал что-то похожее по-немецки, — сказала Шура.

— Да, писал. Положение венгра похоже на положение немца… — объяснял Гашек.

В театре Гашек немного посидел с Шурой, а потом удалился. Открылся занавес.

На сцене за столом сидели штатские люди и говорили по-венгерски. Потом неожиданно появился мужчина в венгерском мундире, он где-то долго пропадал, — наверное, в России… Мундир у него такой же потрепанный, как у красноярских венгров. Это — отсталый, забитый солдат Лайош. Он вернулся из Сибири в родную Венгрию, сбросил грязный мундир, надел свой старый костюм. Его жилетка — такую носит и Ярослав — наконец-то соединилась с будапештскими брюками и пиджаком. В России он ничему не научился, мечтал о спокойной, сытой жизни. От тетки Жужи он узнает, что его жена расстреляна во время голодного бунта, а дети умерли от голода. Бакалейная лавка Лайоша разгромлена. Будапешт похож на пороховую бочку — вот-вот взорвется от малейшей искры. Все недовольны, бастуют. Брат Лайоша — рабочий Ференц — стал настоящим революционером. После падения Венгерской советской республики Ференц уходит в подполье, но скоро попадает в лапы жандармов. Жандармы сажают в тюрьму и Лайоша, они считают большевиком всякого пленного, вернувшегося из революционной России.

Спектакль настроил Шуру на грустный лад. Она представила себе судьбу Ярослава похожей на судьбу этого венгра. Правда, Лайош — темный, несознательный человек, а Ярослав — революционер, коммунист, красный комиссар. Вернись он домой, власти не оставят его в покое.

Развеселил Шуру только жандарм. Он был очень смешной и, видимо, говорил смешные вещи — венгры так и хватались за животы…

Представление окончилось. Гашек, сняв жандармский мундир и смыв грим, подошел к Шуре и, как ни в чем не бывало, сказал:

— Прости, задержался…

— Что же ты не сказал, что будешь играть в пьесе?

— Не понимаю, — удивился Гашек. — Кого и где я играл?

— Жандарма. Я тебя сразу узнала.

— Значит, я плохо играл, — с сожалением признался Гашек. — Хорошего актера легко не узнаешь…

— Ты играл хорошо. Венгры помирали со смеху, а сзади меня сидели русские, которые тебя очень хвалили.

Гашек и Шура вместе со зрителями вышли из театра.

— Шура, — обратился к ней Гашек, — скоро окончится война, а мы с тобой до сих пор не оформили свой брак, все приглядываемся друг к другу. Мы любим друг друга?

— Любим.

— Ты обещала выйти за меня замуж?

— Обещала. Но… — начала Шура и замолчала.

— Не было времени сыграть свадьбу, да? — закончил Гашек.

— Нет, не это. За полтора года я хорошо узнала тебя. Ты — честный, порядочный, деловой человек, преданный революции. Но как же быть с Ярмилой и Ришей?

— Не беспокойся, Шура. Я разошелся с Ярмилой за два года до службы в австрийской армии. От Риши я не отказываюсь — он мой сын.

— Где же мы будем жить?

— Это будет зависеть не от нас, а от партии. Если партия скажет, что мы должны остаться в Сибири, останемся здесь. Если она пошлет нас в Чехословакию, поедем туда.

— А тебя не посадят там в тюрьму, как Лайоша?

— Нам нечего бояться своих врагов. Мы — коммунисты, борцы. Победили Колчака, а он был самым опасным противником, победим и чехословацких колчаковцев.

Гашек расстегнул гимнастерку и показал Шуре надетую под ней жилетку:

— Видишь? Эта жилетка должна вернуться в Прагу, на Винограды, к пиджаку и брюкам — они ждут ее там более пяти лет.

По дороге они зашли в загс. Шура поняла, что Гашек уже все обдумал.

Вечером, когда к Ярославу и Шуре зашли инструкторы интернационального отделения, чтобы поздравить молодых и пожелать им счастья, Гашек, сидя за самоваром, развлекал гостей. Он показывал им, как пьют чай уфимские купчихи. Поставив чашку на стол, писатель обратился к своим гостям:

— Благодарю вас за участие в нашем семейном торжестве. Наш ужин скромен — у нас нет ничего подходящего для такого случая — ни яств, ни закусок. Генерал Жанен скверно воспитан — не прислал нам французского шампанского. Но у нас есть русский чай. Посмотрите на эту синюю чашку! Она напоминает мне пузатый библейский ковчег Ноя или судно, на котором чешские легионеры хотели удрать во Францию, и которое село на мель.

— У нас это называется остаться у разбитого корыта, — не утерпела Шура.

— Россия, — продолжал Гашек, — показала нам пример упорядочения национальных отношений. Русские учат нас, как надо решать национальный вопрос. Чешский вопрос — вопрос об участии малой нации в мировой революции — прошел не только через судьбу моего народа, но и прямо через мое сердце. В споре с руководством чехословацкого белогвардейского корпуса я оказался прав. Легионеры признали Советскую власть, выдали ее представителям Колчака, подписали договор о капитуляции. Чехословацкое войско сначала раскололось на два лагеря — революционеров и контрреволюционеров, а потом на несколько разных групп. За полтора года чешские и словацкие солдаты научились думать. Они отказывались служить колчаковцам, охранять сибирскую железнодорожную магистраль, усмирять повстанцев. Когда Жанен запугивал, их, что откажет им в помощи, они ответили: «Наплевать!» Сейчас главари чешской контрреволюции удирают во Владивосток. Их зверства от Пензы до Владивостока не дают им покоя. Они удирают и от большевиков, и от своих солдат.

— Это правда, Гашек, — спросил инструктор-немец Браун, — что ты занимаешься японским языком?

Венгр, игравший в спектакле тетю Жужу, ответил за Гашека:

— А вдруг ему на днях прикажут выпускать газету для японского пролетариата?

Шура вздохнула:

— Скорее бы совершилась мировая революция! Тогда, наверное, все заговорят на одном языке, и Ярославчику не придется издавать столько газет и листовок на разных языках.

— Это будет не скоро, — ответил Гашек. — Но ты, Шура, не унывай: мировой пролетариат говорит на разных языках, а думает одинаково.