Красный Ярда

Глава сорок первая

В начале декабря писатель заболел. Доктор Ладислав Новак осмотрел его, выписал лекарства, запретил пить пиво, велел лежать в постели. Гашек по виду врача понял, что тот сильно обеспокоен состоянием его здоровья. Он подчинился всем предписаниям, а Шуру попросил придвинуть к постели стол и положить на него бумагу и ручку.

Работа не шла. Вскоре писатель потерял аппетит. Его тошнило. Новак посоветовал пить молоко и минеральную воду «Шаратица». Болезнь не отступала. У Гашека отекали ноги и усилились боли в сердце. Они то проходили, то снова появлялись. Писать было трудно — лежачее положение сковывало движения, а работать за столом он мог только урывками, когда боли отпускали.

— Как только поправлюсь, куплю пишущую машинку, — сказал он своему секретарю.

Писатель продиктовал Штепанеку сцену офицерской пирушки в Золтанце — на эту пирушку с опозданием прибыли поссорившиеся в пути подпоручик Дуб и кадет Биглер:

Штепанек ждал, когда писатель снова подаст знак записывать, но тот больше не диктовал. Он не мог.

Весть о болезни Гашека быстро разнеслась по Липнице. К нему приходили друзья, справлялись о его здоровье. Писатель шутил, что он уже не похож на одесского матроса, которого едва не убили в драке пьяные моряки, а смахивает на стивенсоновского пирата Билли Бонса, которому врач запретил пить ром и который обзывал врача шваброй, кричал, что докторишки ничего не смыслят в медицине — ведь он, Билли Бонс, побывал в таких странах, где люди, как мухи, дохли от Желтого Джека, где ром для него был и едой, и питьем, и женой, и другом. Шура, слушая мужа, объясняла гостям с обезоруживающей серьезностью:

— Все это он выдумал. В России Яроушек не пил никакого рома и болел не Желтым Джеком, а тифом.

— Шура права. Я несколько раз болел тифом. Только она меня и выходила. У них, в семье князей Львовых, сохранился удивительный рецепт лечения брюшняка. Они хранят его в тайне, — соглашался Гашек и, подмигнув друзьям, добавлял: — Рому в России я не пил. Там есть знаменитый самогон. Он вроде нашей коржалки, только покрепче…

Штепанек аккуратно приходил к Гашеку каждый день, подолгу просиживал возле больного, но уже ничего не записывал.

Накануне Нового года Гашеку полегчало. Обув сибирские пимы, он вышел во двор, взял лопату и стал разгребать снег перед калиткой. Шура подбежала к мужу, хотела взять лопату, но он сказал:

— Мне полезно поработать. Залежался я, Шуринка. Может быть, немного похудею…

Шура отошла от него.

Гашек скоро утомился и сам вернулся в дом. Тем временем Шура и Штепанек внесли в большую комнату кровать, сделанную по заказу писателя, придвинули к ней стол и поставили на нем маленькую елочку. Шура украсила деревце, зажгла на нем свечки…

— Здесь даже не поставишь настоящую елку… — вздохнула Шура. — У вас и лес-то на лес не похож.

— Если бы перенести сюда самую большую сибирскую ель да забраться на ее макушку, то мы бы с тобою увидели Уфу! — пошутил Гашек.

— Шутки шутками, а мне, может быть, этих елок как раз и не хватает.

Гашек снова услышал, какая тоска по родине прозвучала в словах и голосе жены. Он ничего не сказал ей. Маленькая елочка на столе напоминала Гашеку и рождественские елки, которые украшала мать, скромные праздники детства, и — неожиданно — могучие омские ели, под которыми он с Шурой встречал 1920 год во время недолгой остановки типографии.

К ним приходили друзья, поздравляли их с Новым годом. Они желали Гашеку здоровья, его роману — успешного окончания и огорчались, что Гашек не может выпить с ними.

— Не могу. Я выше головы напичкан всякими лекарствами. Меня то поят, то колют ими. Лучше приходите ко мне в день Трех волхвов на сибирские пельмени. В России никто не умеет делать их лучше княгинь Львовых. Шура получила этот секрет в наследство от своей бабки…

Второго января Гашеку стало плохо. Шура позвала врача. Новак осмотрел больного. Сердце сильно сдало, началось воспаление легких. Новак сделал ему инъекцию камфары и велел лежать. Писателю полегчало. Шура укутала его, и он уснул. Доктор еще несколько раз заходил к писателю и убедился, что это улучшение было временным. Шура поняла, что Ярославу осталось жить считанные часы. Она боялась показаться ему плачущей, но не могла сдержать слез. В такие минуты ее заменяла служанка Мария-Терезия, румяная крестьянская девушка, тезка австрийской императрицы. Ловкими руками она ставила компрессы на сердце, ноги и пятки больного. Эта «императрица» служила в семье бывшего большевистского комиссара только второй месяц, но успела сильно привязаться к своим хозяевам. Когда она готовила обед, ее сменяла Мария Влчкова, строгая, немолодая жена шорника.

Поздней ночью Гашеку стало еще хуже. Шура опять позвала Новака. Врач провел бессонную ночь у постели больного. Сердце писателя отказывалось работать, его подстегивали только инъекции камфары. В половине второго Мария Влчкова поставила компресс на сердце. Гашеку стало жарко. Немного придя в себя, он сел в постели и попросил перо и бумагу.

Новак догадался, что писатель решил написать завещание. Видя, что рука больного дрожит и плохо повинуется, Новак предложил ему свои услуги. Писатель откинулся на подушку и начал четко, громко, без запинки, диктовать свою последнюю волю. Видимо, он давно все продумал. Новак понял, что Гашек беспокоится о судьбе Шуры и боится, что она после его смерти останется одна, под открытым небом без гроша в кармане, если он своевременно не укажет в специальном письменном завещании, что она — его наследница.

Писатель продиктовал завещание, взял его у врача и прочел. Исправив две орфографические ошибки, он подписал его и попросил доктора поставить свою подпись. Доктор исполнил его просьбу. Потом завещание подписали свидетельницы Мария Влчкова и Мария-Терезия Шпинарова, которые уже несколько дней и ночей стояли, как судички, у его постели.

Выразив свою последнюю волю, Гашек успокоился и задремал. В пять часов доктор пошел к старосте Райдлу и сообщил ему о кризисном течении болезни писателя.

В половине восьмого утра Гашек очнулся. Обе Марии, находившиеся у его постели, увидели, что он плачет, и начали успокаивать его. Они говорили, что он еще молод, в полном расцвете сил и обязательно поправится. Гашек молча слушал их. Слезы на его лице высохли. Взглянув на своих сиделок, он с усилием произнес:

— Я никогда не думал, что умирать так тяжело…

После этих слов Гашек потерял сознание.

Около восьми часов к его постели подошел староста, герой одного из последних рассказов Гашека. Врач уже ничего не мог поделать. Писатель не приходил в себя. Новак предложил старосте подписать завещание, и тот исполнил его просьбу.

Врач снова выслушал Гашека и, встретив вопросительный взгляд Райдла, объяснил:

— Паралич сердца.

Третьего января 1923 года, в половине девятого, сердце писателя перестало биться.

Рано утром, незадолго до смерти своего шефа, Штепанек позвонил Богуславу Гашеку, чиновнику банка «Славия», и сообщил ему, что его брат при смерти. Богуслав приехал в Липницу вечером, зашел к Инвальду и попросил трактирщика взять на себя заботы о похоронах. Тот согласился. Простившись с покойным, Богуслав Гашек в тот же вечер уехал в Прагу. Смерть Ярослава и связанные с нею хлопоты сильно удручали его. От Шуры он узнал, что перед смертью Ярослав не исповедался. Поскольку Богуслав не знал, что накануне первой женитьбы Ярослав «вернулся» в лоно католической церкви, то считал его выбывшим из католической общины. Он был убежден, что церковь откажет ему похоронить брата на кладбище. Оставалось просить разрешения на кремацию тела в самой столице.

Хлопоты Богуслава не имели успеха.

Липницкие друзья Гашека не могли ждать и решили похоронить его в своем городке.

В субботу, 6 января, в день Трех волхвов, возле дома Гашека собрались его липницкие друзья, соседи и «соколы». Ждали выноса тела. Было холодно, дул резкий ветер, кидая в лица собравшихся колючий снег.

Панушка и Инвальд отдали последние распоряжения.

Двери дома были слишком узки, и гроб с телом писателя вынесли через окно. Подняв гроб на плечи, люди медленно понесли его по улице. За гробом молча шли Панушка и его сыновья, Александра Гавриловна, Инвальд с женой, учителя Мареш и Якль и двенадцатилетний Риша Гашек. Ярмила Гашекова не поехала на похороны, послала в Липницу мальчика. Риша теперь знал, что человек, которого он провожает в последний путь, — не «пан редактор», а его отец…

Оркестр играл траурные марши. Люди шли в похоронной процессии и несли на своих плечах гроб с телом бывшего большевистского комиссара — они воздавали покойному все почести, в которых ему отказали масариковцы.

Церковь запретила хоронить Гашека на освященной земле липницкого кладбища. Могилу вырыли у стены, возле белой башни, под деревом — здесь хоронили самоубийц и некрещеных младенцев.

Учитель Мареш произнес над гробом писателя краткую, трогательную прощальную речь.

Гроб опустили в могилу.

Все неподвижно стояли вокруг, а Шура, цепенея от холода и горя, медленно наклонилась, подняла несколько комков земли и бросила их в могилу. Глядя на нее, по русскому обычаю, стали бросать землю на гроб и другие.

Могильщики засыпали могилу землей, и скоро у кладбищенской стены вырос маленький холмик. Люди стали расходиться. Резкий ветер со снегом перешел в метель.

Метель ровно заметала и могилы добропорядочных граждан, и могилы некрещеных детей, и могилы самоубийц. К вечеру под белым снежным покровом уже нельзя было найти свежезасыпанную могилу.

Метель выла и мела всю ночь.