Красный Ярда

Глава тридцать четвертая

Покинув мужа, Ярмила Гашекова все силы своего ума и души направила на то, чтобы воспитать маленького Дика-Ришу в духе масариковской гуманной демократии. Больше всего она боялась, как бы мальчик не пошел по стопам отца. Мать мягко, но настойчиво внушала ему, что он должен стать врачом или юристом, человеком, далеким от искусства. Везде и во всем, даже в своих собственных сочинениях, она носилась с «маленьким героем» — «маленьким буржуа».

Ярмила служила в Промысловой палате. С годами она научилась извлекать пользу из той скандальной фамилии, которую носила. Гашек столько раз умирал, воскресал и снова пропадал, что она привыкла к этому. Ярмила старалась скрыть от мальчика правду об его отце. Маленький Риша писал под ее диктовку:

Так Ярмила хоронила Гашека. Она не хотела, чтобы призрак бывшего мужа тревожил ее покой. Слухи о возвращении Гашека не застали ее врасплох. В городе появились афиши кабаре «Червонная семерка» — они сообщали, что на сцене этого кабаре выступит ее муж.

Гашеку ничего не оставалось, как вернуться к своим прежним занятиям. Писатель был вынужден зарабатывать на кусок хлеба плохо оплачиваемыми юморесками и фельетонами.

Доктор права Иржи Червеный, директор литературно-политического кабаре «Червонная семерка», подловил Гашека в трудный для писателя момент. Червеному нужна была интересная приманка. Ею стал Гашек. Он обещал за приличный гонорар рассказать клиентам Червеного о своей службе в австрийской, чехословацкой и Красной армиях, обо всем, что видел в России.

В назначенное время публика, падкая на всякие политические сенсации, нагрянула в кабаре, чтобы посмотреть на редчайшего монстра — «предателя нации», «убийцу чешских легионеров», «комиссара сибирской Красной Армии». Пришли послушать человека, прибывшего из страны великих социальных перемен, и поклонники таланта Гашека.

На сцену вышел бедно одетый человек и поклонился. Его сразу узнали и захлопали в ладоши.

— Уважаемые дамы и господа! — начал Гашек. — Из газет вы все, конечно, знаете, что я служил в трех армиях — габсбургской, чехословацкой и Красной. За свою пятилетнюю безупречную службу я был трижды повешен, дважды расстрелян и один раз четвертован.

Начало было как раз такое, какого ждала публика. Все развеселились.

— Вернувшись в Прагу, — продолжал Гашек, — я случайно увидел поздно вечером в одном трактирчике Ярослава Кольмана-Кассиуса, редактора журнала аграриев «Деревня». Он был автором одного из некрологов, написанных обо мне.

— Погребок закрывается, — сказал он мне. — Вам уже не подадут.

Я подошел к нему, взял его за руку и пристально посмотрел в глаза. Он вздрогнул и спросил меня шепотом:

— Вы не были в России?

— Был, — ответил я. — Там, в одесской корчме, во время дикой драки меня закололи пьяные матросы.

Кольман побледнел:

— Вы… вы… тот…

— Тот самый.

— Вы читали мой некролог?

— Да! Ваш некролог интересен, но длинноват, длиннее некролога об императоре Франце-Иосифе Первом, опубликованного у вас в журнале. Вы написали 186 строк и заработали на мне 55 крон и 16 геллеров.

— Хотите получить эти деньги?

— Нет. Я хочу провести эту ночь с вами.

Кольман расплатился. Мы вышли. Я подозвал извозчика и велел везти нас на Ольшанское кладбище. Мой спутник немного опомнился и, заикаясь, спросил:

— Вы действительно были в России?

— Был. Там, в одесской корчме, во время дикой драки меня закололи пьяные матросы.

— Черт побери! — сказал Кольман. — Это страшнее, чем «Свадебные рубашки» Эрбена.

Мы подъехали к кладбищу, я велел Кольману расплатиться с извозчиком и лезть на стену. Он повиновался. Я тоже залез туда. Потом мы спрыгнули на кладбище. Между крестами грустно выл ветер.

— Куда ты ведешь меня? — спросил Кольман.

— К склепу Бонепиани. Там похоронен последний отпрыск этой семьи. Его убили во время дикой драки в одесской корчме пьяные матросы…

Кольман перекрестился. Мы подошли к склепу а уселись на могильную плиту.

— Дорогой друг! — сказал я. — Еще в гимназии тебя учили не говорить ничего дурного о покойниках. А ты написал обо мне грязный пасквиль, в котором утверждаешь, будто я — предатель, босяк, пьяница и шут… Если бы ты умер, я бы написал в некрологе, что ты горячо стремился к добру и ко всему, что свято для каждого благородного человека.

Кольман зарыдал. Я оставил его и побежал к кладбищенскому сторожу.

— Опять нализался какой-то безутешный вдовец… — проворчал сторож сонным голосом. — Сейчас я его выведу.

Я стоял за углом, ожидая, когда Кольман выйдет.

— Где я? — кричал он. — Это сон или явь? Куда вы меня ведете?

— Спать! Спать! — утешал сторож, волоча Кольмана в полицейский участок.

Мне приятно сообщить вам, что весь его гонорар за некролог пошел на уплату штрафа в полиции. Теперь он больше всего на свете боится ходить мимо Ольшанского кладбища.

Гашек кончил и молча стоял на сцене. Его попросили рассказать о жизни бурятов. Гашек воспользовался этим вопросом, чтобы кончить комедию — комедией.

— Буряты строят домики из камня и глины, покрывают крыши соломой. Домики часто чинят. Эти люди ночью спят, днем работают. У них сохранился обычай сморкаться при помощи пальцев и вытирать нос рукавом…

Поведав несколько столь же удивительных подробностей из жизни бурятов, Гашек сделал паузу и продолжал рассказ интимно-доверительным тоном:

— Я расскажу вам о том, что больше всего поразило меня. Однажды, вернувшись из Политотдела Пятой армии домой, я разделся и сел пить чай. В печке потрескивали дрова. Вдруг я увидел чудо: за окном пошел снег. Я не верил своим глазам. Шел белый, белый снег. Он то падал на землю, то поднимался вверх, то кружился над землей в бешеном танце. Снега становилось все больше и больше. Выросли высокие сугробы. Страшно было подумать, что такой белый снег весной растает…

Никто не смеялся.

Посетители кабаре поняли, что Гашек разыгрывает их, как он это делал в годы деятельности ПУПРЗ, и что он ничего не расскажет им о том, чем занимался в России.

Выйдя на улицу, все попали под мокрый, липкий снег, который в Праге был таким же белым, белым, как в Бурятии.

У выхода Гашек встретил Франту Зауэра и Ладислава Гайека. Они тоже были в кабаре и слушали Гашека. Гайек поздоровался с Гашеком и быстро ускользнул, а Зауэр сразу же заговорил:

— Ярда, после сражения в Народном доме и всеобщей забастовки рабочих твое выступление перед махровыми реакционерами как-то не вяжется…

— Левые социал-демократы оставили меня без работы, без куска хлеба. Их газета платит мне гроши, на которые нельзя прожить, а эти махровые реакционеры прилично платят за чепуху! В этом, дорогой Франта, и заключается мудрость жизни и ложность моего положения.

Зауэр с укором посмотрел на Гашека.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — снова заговорил Гашек. — Кое-кто может истолковать мое выступление как политическую «бесхарактерность», как отход от революционной борьбы. Это неверно. Я понимаю революцию иначе, чем ты. Мне кажется, что анархист Зауэр и руководители левой социал-демократии вроде Гандлиржа сильно отстали. Ты считаешь себя революционером. Пражские буржуи даже боятся тебя. Еще бы, ты — главарь «Черной руки»! Ты стал маленьким городским Яношиком. У богатых берешь, бедным даешь, нападаешь на домовладельцев-спекулянтов и вселяешь бездомных рабочих в доходные дома. Это гуманно, но несерьезно. Лет пять-шесть тому назад я делал бы то же самое. Теперь не стану. Это старо! Революционная борьба в наши дни — это не бунт Степана Разина, не подвиги Яношика, а сознательная вооруженная борьба рабочих, возглавляемая такими людьми, как Ленин, как большевики… По-твоему, я должен был говорить что-либо подобное в кабаре этим контрреволюционерам? Масариковцы только и ждут этого, чтобы разделаться со мной.

Зауэр больше не возражал. Вслух он заметил:

— Тебе, наверное, виднее. Мы, чехи, сейчас опьянены национальной свободой, а когда протрезвимся, то поймем, что еще больше нам нужна социальная свобода.

Власти, действительно, не дремали. Оказавшись бессильными устроить писателю политическую расправу, они решили уличить его в безнравственности. Земский уголовный суд на основании § 206 Гражданского кодекса республики предъявил Гашеку обвинение в бигамии, которая каралась шестимесячным тюремным заключением. Гашек явился в суд и дал объяснения:

— Я был женат на Ярмиле Майеровой, но она ушла от меня в 1912 году и с тех пор мы живем раздельно. Развода она не хотела. Если суду нужно официальное оформление развода, то я не возражаю.

У суда не было никаких доказательств и того, что Александра Гавриловна Львова являлась женой писателя. В связи с этим разбирательством Гашек обратился к Ярмиле. Она подтвердила, что сама ушла от мужа и была против развода. За несвоевременное оформление развода Гашека оштрафовали на десять крон.

После суда Гашек встретился с Ярмилой и попросил показать ему сына. Она не сразу выполнила его просьбу — вначале отдала фотографию Риши и его сочинение, где было написано: «Папа, может быть, умер». Потом она устроила свидание отца и сына, но представила Гашека Рише как «пана редактора».

Безработный «пан редактор» попросил Ярмилу подыскать ему какую-нибудь службу и признался, что пишет большой роман, героем которого будет бравый солдат Швейк, когда-то выкинутый ею в мусорную корзинку, и показал ей первые главы.

Этот замысел захватил Ярмилу. Она с удовольствием взялась за чтение еще никому не известной книги и, хотя находила ее несколько грубой, не могла не смеяться. Она увидела, что талант Гашека окреп и вступил в пору своего расцвета. Ее поражало только обилие русских слов и выражений — неизбежное следствие жизни Гашека в России.

Теперь они часто встречались. Эти встречи происходили в тайне и от окружения Ярмилы, и от друзей Гашека, и от Шуры. На вопросы Шуры и Зауэра, где он пропадает, Гашек отвечал, что заходит к своей тете.

Летом Ярмила жила с сыном в Китлицах. Гашек ездил туда с новыми страницами «Швейка». Когда-то обучение русскому языку было предлогом для свиданий влюбленных Ярмы и Ярды, теперь «Швейк» стал предлогом для встреч бывших супругов. На пути их любви стало еще больше препятствий, она оказалась запретной в полном смысле этого слова. Иронически перефразируя строки мещанского романса, он назвал это чувство в письме к Ярмиле «прекрасной сказкой сердца, маем на старости лет», а в другом письме — «ужасной трагедией». Эта любовь не принесла им обоим ничего, кроме горечи. Ярмила боялась возрождения этого чувства. Путь назад был закрыт, возвращение друг к другу невозможно.

Однажды, долго ожидая Ярмилу в условленном месте, Гашек попал под ливень и сильно промок. Ярмила подарила ему свитер. Обновка Гашека восхитила сестер Зауэра. Писатель соврал, что выиграл свитер в карты.

Подарок Ярмилы не помог Гашеку. Ночью у него начался сильный жар, он задыхался от кашля, в груди и боку кололо. Гашек метался в постели, порываясь встать. Шура не отходила от него, давала ему питье, насильно укладывала, баюкала, как маленького. Гашек начал бредить.

Ему чудилось, будто он гуляет с Ярмилой на Петршине, по цветущим аллеям, а внизу, под горой, не Прага, а та деревня, где они гуляли с Ярмилой в воскресенье. Поезд, на котором они вернулись в Прагу, стоит не на вокзале, а возле сада Кинских. Потом этот поезд превратился в трансатлантический пароход. Он и Ярмила стояли на палубе. Над морем кружились альбатросы. Гашек говорил Ярмиле, что они плывут в Америку. Там он будет писать романы, издавать их, и они оба будут счастливы. Гашек говорил, а пароход, альбатросы и Ярмила куда-то исчезли. Он остался один в тесном помещении, где нечем было дышать, — то ли в каюте, то ли в комнатке на Жижкове. Открылась дверь, в комнату вошел таможенный чиновник и завел с ним нудный разговор. Гашек знал, что надо терпеливо слушать его, иначе не удастся встретиться с Ярмилой, а она ждет. Он встретился с нею, но уже не на пароходе, а на Петршине, у памятника поэту Махе. Она была совсем юная. Гашек и Ярмила все время целовались.

Видя, как он мечется, Шура склонилась к нему — она думала, что он просит ее о чем-то, и готова была сделать все, чтобы он меньше страдал. Он говорил то по-чешски, то по-русски, и Шура, ловившая каждое его слово, поняла все. Она уже не сомневалась, что последние недели он лгал ей. Шура много передумала, сидя у его постели, но опять, как в Уфе, не жалея сил, ухаживала за ним.

Когда Ярослав поправился, она строго сказала:

— Я все знаю. Ты встречаешься с Ярмилой. Выбирай: или я, или «тетя».