Красный Ярда

Глава тридцать девятая

В Липнице писатель обрел долгожданный покой и работал с утра до вечера. Желая отвлечься после успешной работы, он вырывал листок из старого календаря, перечеркивал карандашом дату и посылал его тому, кого желал видеть у себя. У него побывали Зауэр, Гайек, Кудей, Лонген, Опоченский. Гашек угощал их русским чаем и сибирскими пельменями. Чаще всего он приглашал в гости Панушку. Получив такой листок, художник знал, что Гашек сообщает ему о хорошей погоде в Липнице и зовет его в гости.

Панушка приехал в Липницу в начале августа, когда стояли ясные жаркие дни. Гашек радушно принял его. У самого писателя в то время было двое верных оруженосцев — Карел Рерих и Климент Штепанек. Первый, батрак, служил «мальчиком на побегушках» и вел себя с Гашеком, как ординарец с поручиком, а второй, личный писарь, работал с ним шесть часов в день, получая за это четыреста крон ежемесячно.

Панушка отправился в липницкий замок писать этюды. Гашек и Штепанек потащили за ним этюдник и складной стул. На всем пути писателя приветствовали его новые знакомые — староста Райдл, сапожник Крупичка, портной Амха, лесничий Бем и сразу три учителя — Мареш, Шикирж и Якль. Гашек дружески отвечал на их приветствия и успевал обменяться с каждым какими-нибудь шутками. Это и радовало, и удивляло Панушку: его друг быстро стал здесь своим человеком.

Панушка уселся с этюдником во дворе замка у груды камней и стал работать, а Гашек и Штепанек вбили колышки, натянули на них проволоку, привязали к ней свиные колбаски и развели костер.

— Я буду диктовать, — сказал Гашек писарю, — доставай бумагу.

Пока Штепанек готовился записывать, Гашек незаметно достал из карманов куртки несколько картофелин и положил их в золу.

Некоторое время все были заняты своими делами: Панушка работал кистью, Гашек, прохаживаясь с заложенными за спину руками, диктовал писарю очередные страницы «Швейка», а Штепанек быстро строчил карандашом. Диктуя, писатель не спускал глаз с костра, временами умолкал, присаживался к огню и что-то ворошил в золе. Ветер донес до Панушки запах печеных колбасок. Он не устоял, и, отложив кисти и палитру, потянулся к костру:

— Не пора ли нам перекусить?

— Пора, — ответил Гашек и подал колбаски Панушке и Штепанеку. Пошарив в золе, писатель вынул картофелины и роздал их.

— Я только теперь раскусил тебя, Ярда, — сказал Панушка. — Ты — романтик. Я догадался бы взять с собой колбасу и еще кое-что, но никогда бы не подумал о картошке. А она — отличнейший деликатес на лоне природы.

— Старая привычка. В студенческие годы я много бродил по Австро-Венгрии, часто ночевал под открытым небом у костра и пек картошку. Немало бессонных ночей я провел у костров в России — там на протяжении всего моего пути от Буга до Байкала всегда находилось место для такого костра. Немало покурено махорки, выпито чаю и съедено печеной картошки. Бывало, сидишь у костра, печешь картошку, и пишешь срочную статью для красноармейской газеты.

— Ярда, как чувствует себя Шура? — спросил Панушка. — Она не соскучилась по России?

— Соскучилась. Сильно тоскует. С утра до ночи твердит: «Эх, съездить бы на часок в Уфу, посмотреть, как там живут наши». Я говорю ей: «Там хорошо. Нет ни одного паршивого легионера. Теперь они все здесь». Чтобы отвлечь ее от грустных мыслей, пою ей шуточную русскую песенку про серенького козлика. Но это не помогает. Она подружилась с Анной Пономаревой, женой Коларжа. Как соберутся вместе, так поют печальную русскую песню о рябине. Для меня же Липница — настоящий рай. Здесь необыкновенная тишина, и я работаю гораздо усерднее, чем в России и Праге. Зауэр упрекает меня, что я посылаю ему «Швейка» небольшими кусками, но он не знает, какого это стоит труда. Я ежедневно пишу. У меня в голове уйма новых замыслов, а издатели осаждают меня своими предложениями. По-моему, они просто рехнулись: хотят, чтобы я писал по их заказам. Я — не машина. Делаю только то, что в человеческих силах. Издатель Адольф Сынек просит меня написать о легионерах и о жизни в России. Недавно у меня побывал Эмиль Лонген — ему нужна пьеса по книге Эгона Эрвина Киша «Путешествие парохода А. Ланна вокруг света». Лонген — негодяй. Он смеется надо мной, что я дружу с лесничим Бемом, ожирел, боюсь смерти, как черт ладана. Я никогда не видел в нем настоящего друга, но и не ожидал от него такой пакости со «Швейком». Он хотел обокрасть меня, поставил «Швейка» в пражской «Адрии» без моего согласия. Только после моего решительного вмешательства он частично возместил мне убыток. Дело доходит до анекдотов. На днях явился ко мне издатель и просил написать роман под названием «Как я стал большевиком». Он вручил мне аванс в тысячу крон. Писать я, конечно, не буду, но деньги мне сейчас кстати. А вчера какой-то субъект умолял написать поэмку о богородице — возлюбленной семи разбойников. Я спустил его с лестницы. Я не стану тратить ни одной минуты на такие пустяки. Не хочу, чтобы повсюду склоняли мое имя. Сейчас главное у меня — «Швейк».

— А когда ты собираешься его кончать?

— Не знаю. Это целая эпопея. С тех пор, как Штепанек стал моим писарем, работа пошла вдвое быстрее. Думаю, что весь «Швейк» будет готов в будущем году.

— А чем ты кончишь свой роман?

Гашек еще неясно представлял себе конец романа, но сказал:

— Думаю, что после войны Швейк вернется на родину: должен же он встретиться в шесть часов вечера после войны в трактире «У Чаши» с сапером Водичкой. Он будет страшно удивлен тем, что увидит дома. Вероятно, напишу еще две части. Я не позволю Швейку умереть даже в конце книги. Я совершил бы непростительную ошибку, если бы похоронил его. Нет, я никогда не примирюсь с его смертью.

— А какая судьба ждет подпоручика Дуба? — спросил Панушка.

— Вижу, он пришелся тебе по душе, — засмеялся Гашек. — Этот субъект получит все, чего он заслуживает. Дуб встретится с поваром Юрайдой в сортире, и тот, видя, что свидетелей нет, застрелит подпоручика. Дуб упадет головой в дыру и захлебнется в испражнениях. Устраивает тебя такой конец?

— Вполне! — ответил Панушка, вынул из папки листок и протянул его Гашеку. На листке был изображен Гашек, диктующий «Швейка» Штепанеку.

— Отлично! Теперь давай экслибрис, — произнес писатель, рассматривая набросок.

— Будет и экслибрис.

Гашек снял с проволочки последнюю колбаску, откусил кусочек и сморщился:

— Когда-то я создавал общество борьбы с укорачиванием сосисок. Создадим-ка общество борьбы за увеличение свинины в свиной колбасе! Во времена нашего обожаемого монарха колбаса была лучше, чем в республике. А какие праздники устраивались по случаю убоя свиней! Нарисуй-ка мне экслибрис со свиной головой на блюде — этакого свиного Иоанна Крестителя.

— Ты напрасно отказался от поэмы о богородице и семи разбойниках, — пошутил Панушка, набрасывая свиную голову. — У тебя она могла бы получиться.

Писатель взял листок бумаги и тоже стал рисовать. Штепанек заглянул через плечо писателя и хихикнул: Гашек нарисовал Панушку, а Панушка — экслибрис. Писатель повернулся к Штепанеку:

— Я не буду больше диктовать. Ты свободен до завтра.

Штепанек понял, что Гашек хочет побыть с Панушкой наедине, простился и ушел. Некоторое время друзья молчали. Панушка встал и начал собирать вещи.

— Домой? — спросил Гашек.

— Нет. Но писать больше не буду. Видишь, как изменилось освещение, да и ветер мешает.

— Ты знаешь, Ярда, я купил домик, — вдруг сказал Гашек. — Он не лучше развалин этого замка, и, как замок, переходил из рук в руки. Инженер составил мне смету ремонта и перестройки. Ремонт будет стоить почти столько же, сколько сам домик. Можешь ли ты мне дать денег? Я с тобой всегда рассчитываюсь вовремя.

Немного подумав, Панушка ответил:

— Хватит тебе десяти тысяч?

— Это половина суммы, необходимой для ремонта. Я должен спешить: зима не за горами, да и Шура недовольна, что мы живем в трактире. Это и дороже, и беспокойнее.

— Ну, и удивишь же ты своих пражских знакомых! Великий бродяга превращается в домовладельца и домоседа!

— Лонген, пожалуй, снова заработает, распуская обо мне всякие небылицы. Я достаточно насмотрелся, как вели себя наши люди до войны, в армии, в Киеве, в Москве, на Волге, в Сибири и теперь уже ничему не удивляюсь, только с грустью покачиваю головой, когда вижу, что делают самые толковые и умные из них. Тебе я признаюсь, чтобы заранее отмести вздор насчет того, что я стал домовладельцем. Домик — собственность Шуры. Покупка оформлена на ее имя. Если со мной что случится, она не останется без крова.

Панушка ничего не ответил, понимая, что имеет в виду Гашек: в случае его смерти домовладелицей стала бы Шура, а не Ярмила. Панушка не хотел касаться этой темы, но Гашек заговорил сам:

— Я благодарен Шуре: она спасла меня от смерти, заботилась обо мне, когда я воевал в Сибири, она — настоящий борец и хороший друг. Шура могла бы сейчас учиться в Советской России и стать там большим человеком, а я ее привез для мещанского прозябания в нашей масариковской демократической республике. Для нее это большая драма. Она покинула родину. Там теперь победила подлинная, народная демократия. У всех тружеников появились такие права, которых не было и нет ни в одной другой стране, даже в хваленой Америке. У нас все права и свободы принадлежат только богачам. Шура поверила мне, поехала со мной в Прагу, и я не могу предать ее. В то же время, записав домик на Шуру, я лишил Ярмилу и своего сына наследства. Теперь я часто думаю о них и вижу, что был несправедлив к Ярмилке. Я даже писал ей, чтобы она приехала сюда с Ришей, но она не ответила.

— Это напрасно, — сказал Панушка. — По-моему, ты только мучишь себя. Ярмила — убежденная представительница Торгово-ремесленной палаты, она не пойдет штурмовать Градчаны. Ей хорошо в Праге. Она известна как пани Гашекова, воспитывает сына и не хочет лишних тревог.

— Мальчику нужен отец не меньше, чем мать, — продолжал Гашек. — Риша любит меня, и я его люблю. По-моему, он талантлив. Я хотел бы, чтобы он стал писателем, только лучшим, чем я.

— А Ярмила, конечно, против. На одном писателе она уже обожглась…

— Я был виноват. Она слишком мало видела от меня хорошего. Я хотел бы все исправить, но не знаю, как. Я обидел их. Будешь в Праге — зайди к Ярмиле и позови ее в Липницу от моего имени.

Панушка с недоумением глядел на него. Гашек продолжал:

— Тебя, наверное, удивляет мое сентиментальное настроение? Теперь оно часто находит на меня. Временами я готов разреветься. Я чувствую, что я болен. Я стараюсь не показывать этого, и людям кажется, что я здоров. У меня болит грудь, порой бывают какие-то странные спазмы вот тут, прямо между ребрами. И ноги у меня отекают. Это скверный симптом.

Панушка сидел, потрясенный исповедью друга. Он ничем не мог помочь ему, разве только деньгами и сочувствием.

Тучи густо заволокли небо. Ветер крепчал. Он дул со стороны Гумпольца. Один из его порывов сильно раздул костер.

— Как бы не устроить пожара, — сказал Гашек, гася огонь. — Чего доброго, сгорит последний мазхауз. Я не хочу быть липницким Геростратом.

— Хватит с тебя славы большевистского комиссара, — шутливо отозвался Панушка, забирая этюдник. — Пошли!

— Мы покидаем развалины средневекового замка как герои «бури и натиска», — сказал Гашек, театральным жестом обводя все вокруг. — Вот тебе руины, вот тебе пепелище, а герои идут навстречу урагану! Это — дань романтизму, недаром ты говорил, что я — романтик. Но я и реалист. Позади нас руины и погасший костер, вокруг свирепствует буря, а мы спокойно спустимся по тропинке и спрячемся от бури у пана Инвальда.

— Прекрасная программа! — заметил Панушка, спускаясь вслед за Гашеком. — Лучше не придумаешь.