Красный Ярда

Глава тридцать третья

Когда над Прагой занялась заря свободы, Староместская площадь оживилась. Люди останавливались под курантами со смутной надеждой — может быть, начинающийся час принесет им что-нибудь новое.

Именно в это время довоенный приятель Гашека слесарь Франта Зауэр заинтересовался Марианской колонной. Он долго ходил вокруг нее, внимательно рассматривая места крепления и раздумывая, как днем на виду у всех убрать с площади столп векового позора. Обмозговав все детали этого предприятия, слесарь обратился за помощью к певцам и пожарным. В назначенное время к колонне подъехала команда брандмайора Зедничека. Хористы окружили машину, пожарные приставили к колонне лестницу. Зауэр поднялся по ней и ловко накинул петлю на колонну. Пока слесарь привязывал к петле тросы, пожарные сбросили статуи, стоявшие на цоколе, и прикрепили тросы к лебедке.

Каменный столб, увенчанный двуглавым австрийским орлом, закачался, с грохотом рухнул на мостовую и разбился. В это время на пражских курантах петух взмахнул крыльями, громким криком возвестив наступление нового времени. Пение петуха послужило сигналом для хора. Капельмейстер взмахнул рукой, и хор запел национальный гимн «Где родина моя?».

Вместе с падением двуглавого орла из Праги исчезли все его слуги.

В Пражском граде появился батюшка-освободитель, президент Чехословацкой республики, профессор-белогвардеец Томаш Масарик. Штандарт президента развевался над его резиденцией. На штандарте, окаймленном красно-бело-голубыми линиями, стоял на задних лапах двухвостый лев рыцаря Брунцвика. В Праге появилось славянское правительство. Его посты то и дело переходили из рук в руки буржуазных и социал-демократических политиканов. Первое правительство, во главе которого стоял капиталист Карел Крамарж, сменилось правительством социал-демократа Властимила Тусара, а последнее уступило место кабинету старого австрийского бюрократа Яна Черного.

В стране появились чехословацкие солдаты, чехословацкие судьи, чехословацкие полицейские, чехословацкие тюремщики, чехословацкие сыщики, чехословацкие чиновники, чехословацкие цензоры, чехословацкие священники и чехословацкие дипломаты.

Трудящиеся скоро поняли, что чехословацкие капиталисты и помещики — такие же шкуродеры, как и австрийские. Это они разгромили Словацкую республику Советов, подавили всеобщую забастовку рабочих, разгромили Кладненскую красную республику, посадили за решетку ее вождей. Чехословацкие рабочие и крестьяне поняли, что нужно бороться за свою, социалистическую республику. Для этого им надо было решительно порвать с желтыми, правыми лидерами социал-демократии и создать свою боевую революционную партию, такую, какую создал в России Ленин.

Уйдя в отставку, социал-демократический кабинет министров Тусара расчистил путь для наступления буржуазии на рабочий класс.

Чехи и словаки избавились от иллюзий о «демократическом» и «народном» характере государства. «Нас обманули! — говорили они. — Мы сражались, гибли, голодали, а буржуи богатели, драли шкуру с наших жен и детей!»

Так обстояли дела, когда Гашек и Шура пересекли германо-чехословацкую границу и, пробыв несколько дней в пардубицком карантине, приехали в Прагу.

Гашек встретился с братом Богуславом. Тот почти не изменился, служил в банке, жил стесненно и не мог приютить у себя Ярослава и Шуру. Писатель остановился в гостинице «Нептун», неподалеку от Национального музея.

В Праге он узнал, что Антонин Запотоцкий и его соратники арестованы. Это осложнило дела Гашека — он не знал, ехать ему в Кладно или не ехать. Гашек пошел на Перштын, в Секретариат левого крыла социал-демократической партии. Там его встретили без особого восторга. Руководители левицы знали довоенного Гашека — анархокоммуниста, вождя Партии умеренного прогресса в рамках закона. Они не знали коммуниста Гашека, прошедшего боевую и политическую закалку в революционной России.

Беседуя с одним функционером, Гашек понял, что на Перштыне смутно представляют себе, что и как он делал в России.

— Расскажите о своей службе в Красной Армии, — попросил функционер Гашека, небрежно поигрывая карандашом. — До нас доходили самые противоречивые слухи.

— Это верно, — спокойно ответил Гашек. — Легионеры знали о моей работе в Красной Армии гораздо больше, чем вы. Находясь в Москве, вы могли бы получить обо мне самые достоверные факты. В распоряжении Чехословацкой секции РКП(б) имелись сведения о службе чехословацких коммунистов в Красной Армии.

— Конечно. Но нас интересует то, чего там нет. Я слышал, вы долго блуждали по тылам белогвардейцев после падения Самары.

— Русские говорят: волков бояться — в лес не ходить. Раз мы воевали с легионерами, то нам волей-неволей приходилось с ними сталкиваться. Это куда опаснее, чем сидеть в Москве, вдали от этой публики. От Самары до Симбирска я прошел, выдавая себя за полоумного сына ташкентского немца-колониста. Впрочем, об этом я сообщал Салату-Петрлику.

— Из вас получился бы хороший актер, — не то польстил, не то съязвил функционер, словно не расслышав последнюю фразу.

— Я прибыл в Чехословакию на партийную работу. Как вы собираетесь использовать меня?

Функционер задумался, а потом уклончиво сказал:

— Вы, товарищ Гашек, — человек особого склада. Вас не пошлешь куда попало. Надо подумать, поговорить с товарищами. В партии сейчас сложная ситуация. Революционной партии, как никогда, нужны боевые, испытанные бойцы.

Он остановился, словно ожидая, что скажет Гашек. Но писатель молчал, и по его лицу нельзя было понять, как он относится к словам функционера.

— А вы, товарищ Гашек, что хотели бы делать?

Функционер задал этот вопрос, чтобы прервать тягостное молчание. Гашек спокойно посмотрел на него, встал и, придвигая на место стул, ответил:

— В России меня никто не спрашивал, что я хочу делать. Там знали, что я буду выполнять любую работу. Я и здесь готов делать все, что мне скажут. Но я вижу, вы очень осторожны — очевидно, считаете, что вначале я должен освоиться на родине. За это я благодарен вам. Я внимательно слушал вас и понял, что я вам не нужен. Ни для кого не является секретом, что Коммунистический Интернационал остро нуждается в партийных кадрах. Революционная армия задыхается от недостатка боевых товарищей, прошедших школу борьбы в революционной России, а вы позволяете себе роскошь — размышляете, куда меня послать. Вы привыкли долго думать, товарищ. Знайте, что я и без вашего назначения буду делать для партии все, что в моих силах. От членства в партии я не отказываюсь. Буду помогать ей как журналист и как писатель.

Против ожидания отповедь Гашека скорее обрадовала, чем огорчила функционера:

— Прекрасное решение! Наша сила — в массах. Нам нужны активисты. Наша левица будет успешнее бороться с правицей. Мы уже добились определенных успехов и уверены, что ваше перо…

Гашек поморщился:

— Хватит, товарищ. Не обольщайтесь. Вы всерьез верите, что у социал-демократов правая не ведает, что творит левая. Вы остаетесь левым крылом желтой социал-демократической партии. Вы — тоже желтый, как правый социал-демократ или национальный социалист. Вы, товарищ, до сих пор не нашли в себе мужества присоединиться к Коммунистическому Интернационалу, созданному Лениным.

Функционер попытался возразить, но Гашек не дал ему открыть рта:

— Молчите вы, агнец божий! Вы ничему не научились у русских большевиков. Пытались отнять власть у волка, а на самом деле пригласили его в пастухи. Ваша борьба за Народный дом — позор, ваши забастовки и демонстрации как две капли воды походят на престольный праздник и крестный ход. Вы ничего не добились вашей ягнячьей политикой, только сыграли на руку масариковцам и легионерам. Правительство воспользовалось вашей беспомощностью, разогнало забастовщиков и демонстрантов, а вождей посадило за решетку! Теперь вы видите, что я прекрасно знаком с политической ситуацией в Чехословакии. Прощайте!

Гашек отправился на поиски старых знакомых. Ему надо было подыскать работу себе и Шуре.

«Видимо, правы были те товарищи, которые советовали мне остаться в России», — подумал Гашек. Но внутренний голос возражал: «Ты нужнее здесь. Не вечно Чехословакия будет антантовской, масариковской.

Впереди, не за горами, создание Чехословацкой коммунистической партии. Тебе еще найдется дело».

Гашек заглянул на Вацлавак. В отеле «Адрия» разместился новый театр — кабаре «Революционная сцена». Здесь играли старые знакомые — Ксена и Эмиль Лонгены, Карел Нолл и другие. В своих одноактных пьесах и скетчах актеры «Революционной сцены» смеялись над чешским мещанством, национализмом, «пивным» патриотизмом и сентиментальностью «маленького чеха». Артисты кабаре высмеивали свою эпоху, своих сограждан и по-ребячьи кичились этим.

Супруги Лонгены радостно встретили Гашека, но помочь ему ничем не смогли. Глядя на Лонгенов, Гашек как бы со стороны видел самого себя, каким он был до войны. На ум ему пришел герой Оскара Уайльда, который не узнал своего знакомого, потому что тот за годы разлуки совсем не изменился. Лонгены и Нолл тоже почти не изменились за эти шесть бурных лет. Правда, следуя духу времени, они много рассуждали о республике, о революции, Гашек не прерывал их, не спорил с ними и, только уходя, невесело заметил:

— Все у вас есть: и улица Революции, и площадь Революции, и сцена Революции, только революционным духом не пахнет. Вам надо вырваться на недельку из европейского захолустья в Сибирь и подышать там настоящим воздухом революции…

Он помолчал. Актеры «Адрии» улыбались, ожидая какой-нибудь шутки, но Гашек сказал с горечью:

— Телята вы, а не революционеры!

В поисках старых друзей и знакомых он стал заглядывать в кафе и трактиры. В трактире пана Петршика, как и до войны, собирались друзья писателя. Постаревший трактирщик еле успевал разносить вино клиентам.

— До войны сюда частенько захаживал Ярослав Гашек. Где-то он теперь? — спросил Франта Зауэр.

— Говорят, в Пардубицах, — сухо отозвался полковник Рудольф Медек, бывший глава Военного управления легиона, а теперь начальник «Памятника сопротивления». — Знакомство с Гашеком не делает никому чести. Дружить с изменником родины — позор.

— Я лучше вас знаю Гашека, — возразил Зауэр. — Он — порядочный человек. Гашек показал, что среди нас, чехов, есть не только жалкие лакеи и подлые карьеристы, но и честные, свободные люди.

— Странные понятия у вас о чести и свободе, — раздраженно проговорил полковник. — Гашек продался большевикам. Что станет с нашей нацией, если мы будем ставить ей в пример таких бесхарактерных людей?

— Вы заблуждаетесь, полковник! — не сдавался Зауэр. — Гашек неподкупен. Не старайтесь — вам не облить его грязью.

— Он сам не вылезает из нее, пан слесарь, — съязвил Медек. — Своим переходом на сторону врага Гашек причинил чешской нации огромный вред. Он нарушил военную присягу, предал свой легион, перебежал к большевикам, продал им свой талант. Это — беспринципно и аморально.

Медек оглядел своих соседей и добавил:

— Пусть его бывшие однополчане возразят мне, если я неправ.

Все молчали.

— Гашек — изменник, — не унимался полковник, ободренный общим молчанием. — Я сам был знаком с ним, когда мы в Киеве работали в «Чехословане». Если бы он попался мне в России, я бы расстрелял его.

— Это не сделало бы вам чести, пан полковник, но показало бы, что вы ослеплены классовой ненавистью, — поддел Медека Зауэр. — Однополчане Гашека рассказывали мне, что он честно сражался на фронте, пока Чехословацкий национальный совет не распорядился отправить наших солдат во Францию. Как они ехали во Францию, теперь знают все школьники. Когда корпус раскололся на две части — на сторонников Антанты и Колчака, к которым принадлежите вы, пан полковник, и на сторонников большевиков, Ярда искренне примкнул к последним. Каждый легионер поступал согласно своей совести и своему убеждению. Гашек пришел к большевикам по зрелом размышлении, честно и свободно. Он — давний социалист и демократ. Гашек всегда был с чешскими рабочими, пошел он и к русским рабочим.

— Ха-ха-ха! Гашек — социалист и демократ! — захохотал Медек. — Он — шут! Все знают, каким социалистом он был до войны. Этот проходимец побывал во всех чешских партиях — был анархистом — не то бакунинцем, не то кропоткинцем, социал-демократом, национальным социалистом. Этот отщепенец даже создал свою партию и издевался над всеми другими.

— Это правда. Видимо, он неплохо поиздевался, если вы до сих пор помните об этом. Гашек побывал во всех социалистических партиях. Теперь он, может быть, коммунист. Все прежние социалистические партии много говорили и мало делали. Они ничего и не заслуживали, кроме осмеяния. Естественно, его увлекли большевики, люди действия, революционеры, создавшие новое государство и защитившие его, пан полковник, от вас и ваших единомышленников.

Трактирщик долго прислушивался к разговору и решил вмешаться:

— Гашек — большевик. Я не понимаю, как можно защищать этого негодяя и бродягу, — трактирщик взглянул на Зауэра и угрожающе произнес: — А вы, пан Зауэр, прикусите язык. Мой трактир — не место для большевистской агитации!

— Вот, пан полковник, какова наша демократическая республика! — воскликнул Зауэр и, бросив строгий взгляд на трактирщика, добавил: — Пан Петршик, не забывайте, я — ваш клиент!

— У меня не большевистский притон, а приличное заведение для порядочных людей! — обозлился трактирщик.

Поэт Карел Томан решил вступиться за Франту Зауэра:

— Пан трактирщик, оставьте нас в покое. Каждый человек имеет право свободно выражать свои мысли и защищать своего друга.

Трактирщик умолк и отошел к стойке. Его клиенты не заметили, как в трактир вошел новый посетитель — человек в русской шапке-«колчаковке» и торжественно произнес:

— Moriturus vos salutat! — Обреченный на смерть приветствует вас!

Все подскочили, как ужаленные:

— Гашек!

Писатель приблизился к стойке, вынул кошелек и сказал трактирщику:

— Пан Петршик, я должен вам десять крон. Война помешала мне вовремя вернуть деньги. Вот они. Благодарю вас за то, что вы молились о спасении своего должника.

Хозяин трактира молча взял деньги.

Зауэр встал и подошел к Гашеку. Они обнялись. Писатель по-русски, в обе щеки поцеловал его, и они вместе пошли к столику Зауэра. Гашек поклонился гостям, вынул сигарету и, заметив Томана, протянул ему руку и попросил прикурить.

Словно не замечая протянутой руки, Томан небрежно подал ему зажженную сигарету.

— Мне жаль тебя, Карел. Ты, наверное, забыл меня или поверил моим клеветникам, — мягко сказал Гашек. — Моя совесть чиста.

Гашек подошел к полковнику Медеку.

— Здравствуй, брат Рудольф! — сказал Гашек. — Чего куксишься? Ты достиг высших чинов. Чем недоволен?

— Шут! — огрызнулся Медек.

— Не сердись, Рудольф. Я тебе не соперник. Наши пути разошлись под Липягами.

Спокойный тон Гашека и слово «Липяги» словно обожгли полковника — в Липягах, под Самарой, легионер Медек и комиссар Гашек сражались друг против друга.

— Я не желаю разговаривать с предателем, — сказал Медек. — Если бы ты в Сибири попал к нам в плен в тебя привели бы ко мне, поверь, Гашек, я не посмотрел бы на то, что мы вместе служили в одном войске, вместе писали в Киеве. Возможно, мы вместе провели бы твою последнюю ночь — пили бы, беседовали, вспоминали, а утром я приказал бы солдатам поставить тебя к стенке и скомандовал бы: «Пли!» Возможно, мое сердце на минуту сжалось бы, но я отлично исполнил бы свой долг!

Все притихли, ожидая ответа Гашека.

— Я был комиссаром в Красной Армии. Эта армия боролась против белой гвардии, защищала Советскую власть. Служа большевикам, я служил русскому народу, нашему старому другу — так я понимал свой долг. Если бы в руки красноармейцев попался ты, контрреволюционер Медек, и тебя привели бы ко мне, то я, возможно, провел бы с тобой твою последнюю ночь — мы беседовали бы, вспоминали, пили, а утром я приказал бы красноармейцам подвести тебя к стенке и, поверь мне, рука у меня не дрогнула бы, я сам бы пустил тебе пулю в лоб!

Все захохотали.

Полковник молча поднялся и направился к выходу.

— Молодец! — радостно воскликнул Зауэр. — Отлично сбил спесь с реакционера. Он бесится, что правительство объявило политическую амнистию, и такие, как ты, вернулись на родину!

Гашек кивнул и сказал негромко:

— Расплатись с хозяином и пойдем. Я познакомлю тебя с Шуринкой. Она ждет нас в «Унионке».

Видя, что Гашек и Зауэр уже в дверях, трактирщик облегченно вздохнул и пропел им вслед слова белогвардейской песенки:

Друзья не стали связываться с трактирщиком и отправились в кафе «Унионка». Там их встретили с распростертыми объятиями.

— Пан Патера, вы не забыли старого матроса? — спросил Гашек у кельнера.

— Кого я вижу! — воскликнул кельнер. — Пан Гашек! Я-то думал, что вас все-таки кто-нибудь прихлопнул. Наши газеты без конца хоронили вас. Сначала вас застрелили где-то на фронте за измену австрийскому императору. Об этом писала «Народни политика». Вы воскресли и сдались в плен русским. Потом легионеры повесили вас на телеграфном столбе. Веревка оборвалась, и вы убежали к большевикам. Но потом стали рассказывать, будто вы подрались с пьяными матросами, — они пырнули вас ножом и бросили в море. Появились новые некрологи. Я уже больше никому не верил и думал: если Гашеку так везло, повезет и на этот раз. Пуля не убила, веревка не задушила, земля разверзлась, не потопит и море!

— Вы правы, пан Патера! Я напряг все силы, чтобы выбраться на гребень волны. Она подняла меня и мягко опустила на песок… Разве я мог погибнуть, не рассчитавшись с вами! Это было бы нечестно.

Гашек представил Шуре Зауэра и отрекомендовал ее как княжну Александру Львову, племянницу бывшего государственного деятеля России. Зауэр даже не удивился и не сразу заподозрил своего друга во лжи: русские эмигранты не были диковинкой в Праге.

Они прошли в маленький кабинет и дали заказ кельнеру. В этот тихий уголок с шумом ворвались репортеры пражских газет, окружили Гашека и стали расспрашивать его о России, о службе в Красной Армии.

— Пан Гашек, как идут дела у большевиков? — спросил один из них.

— Думаю — отлично! — ответил Гашек и попросил репортера записать это в свой блокнот.

Репортеры ждали еще чего-то. Но Гашек поднял бокал и весело произнес:

— За ваше здоровье, господа! Пишите правду!

Поняв, что Гашек больше ничего не скажет, журналисты с сожалением покинули кабинет.

Гашек и Зауэр беседовали, время от времени наполняя свои бокалы. Шура тоже пригубила вино. Когда ей показалось, что Гашек собирается выпить лишнее, она решительно придержала его руку с бутылкой:

— Довольно, Ярослав!

Зауэр внимательно смотрел на них. Гашек поставил бутылку и развел руками:

— Просто не знаю, что мне делать с Шуринкой. Такая неблагодарная! Она — племянница премьера Львова, белая террористка. Я спас ее от верной гибели. Она была схвачена, когда бросала гранаты в красноармейцев. Я поручился за нее. Она шла со мной по дорогам Сибири. Взял ее в Прагу — может быть, отыщет каких-нибудь родственников. А она вон что вытворяет!

Вошел кельнер и подал Гашеку пакет с некрологами, вырезанными из газет — этой коллекцией он не зря гордился. Гашек стал просматривать вырезки. Газета Франтишека Модрачека «28 октября» называла его «большевистским атташе и дипломатом». Самым интересным ему показался некролог, написанный его бывшим другом Ярославом Кольманом-Кассиусом. Он писал:

Газетные некрологи развеселили друзей. Они безудержно хохотали. Шура не понимала, почему Ярослав и его приятель смеются. Ей стало тяжело и неуютно.

— Идем отсюда! — сказала она Ярославу.

— Желание княжны Львовой для меня — закон! — галантно отозвался Гашек и, расплатившись, вышел с Шурой и Зауэром из кафе.

— Я никогда не верил никаким некрологам и знал, что ты вернешься целым и невредимым, — сказал Франта. — Идем ко мне на Жижков, там уже два года ждет тебя подарок.

Гашек удивленно взглянул на Зауэра. Тот лукаво засмеялся и объяснил:

— Ты получишь украшенный звездочками нимб девы Марии.

— Откуда он?

— Богородица с Марианской колонны просила передать его тебе за твои добрые дела…