Кремовые розы для моей малютки

Глава 11

Фома внимательно смотрел на вошедшую девушку. Среднего роста, тоненькая, болезненно бледная и полупрозрачная, про таких говорят: «в чем душа держится». Хороши были только густые черные кудри до плеч и даже не большие — огромные! — глаза, невероятного синего цвета, яркого и глубокого одновременно. «Сапфировые очи». Как принято писать в романах: «бездонные». Затасканные сравнения: банальщина, бульварщина… но ведь правда», думал Фома. Ее смело назвали бы красивой, если бы не эта болезненность, не эти черные тени, залегшие под «бездонными сапфировыми очами». Ее хотелось оберегать от любой опасности, от малейшего зла, при этом она отчаянно пыталась выглядеть сильной и независимой. Металлической опорой, с подведенным к ней током высокого напряжения.

Господин комиссар смотрел на девушку, и сердце его щемило от сострадания. В излишней сентиментальности он себя упрекнуть не мог, да и не полагались ему такие чувства. С такими в полиции делать нечего, одна помеха, вред и тоска. Но сейчас господину комиссару было плевать на правила, гласные или негласные. Сердце болело, уже не переставая, а в голове настойчиво звучало: кто же тебя обидел, девочка? Какой сволочью надо быть, чтобы тебя — обидеть…

— Добрый день, мисс ди Сампайо!

— Знаете, господин комиссар, вы первый человек, которому нормально удалось произнести мою фамилию, — усмехнулась Мерседес, опускаясь на стул, заботливо подвинутый громилой-стажером. — Это допрос?

— Что вы, мисс ди Сампайо! Допросы я в своем кабинете не провожу. Мы с вами сейчас просто беседуем. Жить в пансионе такой юной леди, наверное, грустно. У вас нет близких родственников в нашем городе или за его пределами?

Девушка напряглась, плотно сжала губы. И, наконец, произнесла, явно нехотя:

— Есть.

Фома выжидательно молчал, не сводя с нее глаз.

— Младшая сестра, Долорес ди Сампайо. И бабушка, миссис Флора Тирренс, — хмуро добавила девушка.

— «Сладкая Бабушка»? — от удивления господин комиссар едва не присвистнул.

Девушка взглянула на него с отвращением и промолчала.

— И вы ушли от нее — накануне… — он запнулся и посмотрел в лежащие перед ним бумаги, — …накануне второго совершеннолетия?

— Нет, после первого, господин комиссар. Получила паспорт и ушла.

— Похвальная самостоятельность, — улыбнулся Фома. — Наверное, ваша бабушка переживает за вас.

Молчание.

— Наверное, боится за вас — юную беззащитную девушку так легко обидеть.

Молчание.

— Ведь у самого добродетельного человека, добропорядочного гражданина бывают… если не враги, так недруги. Некоторые из них даже строчат препакостнейшие анонимки.

Молчание.

— Представляю, как расстроилась бы ваша бабушка, миссис Флора Тирренс, узнав — на ее любимую старшую внучку поступила анонимка.

Фома раскрыл папку и достал мятый, серый конверт. Нарочито медленно вынул из него свернутый вдвое листок, убедился: да, тот самый — и, наконец, подвинул к девушке. — Гляньте, гляньте!

Мерседес ди Сампайо взяла криво и коряво исписанный листок и внимательно пробежала его глазами. А потом — бросила на стол. Гадость какая, мерзость — как будто говорило ее лицо. Оно сильно побледнело, казалось, девушка вот-вот упадет в обморок.

— Как вы думаете, мисс ди Сампайо, кто мог написать — такое?

Мерседес кусала губы. Держалась она до того прямо, как если бы проглотила стальной прут. На минуту, в кабинете установилась тишина. Оглушительная, неестественно звонкая. «Сейчас обязательно соврет», с огорчением понял Фома.

— Понятия не имею, господин комиссар, — ответила девушка.

— Какая жалость… Ну, может быть, еще вспомните. Потом.

— Сомневаюсь. Вы приходили ко мне на работу, господин комиссар, теперь вызвали сюда. Какое я преступление совершила? И сколько лет мне светит, а?

— Нисколько. Потому что вас ни в чем не обвиняют. Необходимо кое-что уточнить, сверить информацию, только и всего! — развел руками господин комиссар. — Охранник с автостоянки «Райские кущи» утверждает, что видел вас там — в ночь с 12 на 13 июня. Он довольно подробно описал вашу внешность. Что скажете?

Мерседес громко фыркнула.

Хмурый Майкл Гизли не спускал с нее глаз. То есть он хотел бы смотреть в документы, на стол, дверь или куда угодно… однако взгляд его упрямо возвращался к Мерседес ди Сампайо. Не девушка — сжатая пружина из стали.

— Вы его хорошо приложили, мисс, но мозги парню все-таки не отшибло. И, на ваше счастье, претензий в «нанесение легких телесных повреждений» у него к вам нет. Не знаю, куда вы дели фонарь, это неважно. Ваших отпечатков на указанных им машинах и без того немало найдется, — сказал господин комиссар.

— Врет он, господин комиссар.

— Зачем ему врать?

Мерседес пожала худенькими плечами. Ну и что?

— Фантазия буйная у человека. Скучно ночами сидеть, вот и сочиняет. Или пива перебрал, вот и мерещится дурь.

— А давайте, мисс ди Сампайо, предположим, что ему не мерещится. И что вы были в ту ночь в «Райских кущах». Согласитесь, немного странное развлечение для юной особы — ночные прогулки по автостоянке, — продолжал Фома. — У меня большой опыт, однако подобное слышу в первый раз. А, может быть, вы там не просто… кхм, гуляли? Может быть, вы машинами любовались…

Глаза девушки, на мгновение, вспыхнули. Ну, точно сигнализация! Не соврал охранник, ни капли не соврал, подумал господин комиссар. И продолжил:

— … и не просто любовались, а выбирали, какую угнать. Это просто предположение! Фантазия, как вы говорите.

— Тоже мне, нашли угонщицу, — фыркнула Мерседес, исподлобья глядя на Фому. — У меня, господин комиссар, и прав-то нет. А до второго совершеннолетия, когда я смогла бы их получить — еще целый месяц. Я, что, на дуру похожа? Мне в тюрьму неохота.

— Туда всем неохота, мисс Сампайо, только работы у нас, полицейских, почему-то не убавляется. Этот вопрос я вам уже задавал, хочу его повторить. Где вы находились в ночь с 12 на 13 июня?

Девушка вскинула на него «бездонные, сапфировые» глаза.

— Я вам еще в магазине говорила, господин комиссар, и еще сто раз повторю. Дома была, читала, — отрывисто произнесла девушка. — Потом спать легла.

— Кто может это подтвердить?

— Моя квартирная хозяйка, миссис Броуди. Мы с ней слегка повздорили.

Господин комиссар испытующе уставился на Мерседес, та стойко выдержала взгляд.

— На предмет чего?

— У нее книжка в кресле валялась. «Поцелуй сквозь решетку», как графиня полюбила полицейского. Ну, я полистала. Слюни и сопли, натуральная срань. Ее оболгали, поэтому он ее арестовал, а потом — спас и каа-а-ак полюбил… Вы, говорю, умная женщина, а всякое дерьмо жуете. Миссис Броуди страшно обиделась.

Девушка вздохнула.

— Дура я, конечно. У нее жизнь не сахар, вот и… Так мне стыдно стало, так погано на душе… ну, извинилась.

— Что извинились — это правильно, остальное — проверим, — сказал Фома, пряча улыбку.

— А, вот еще! Меня и ваш «барбос», наверное, запомнил.

— Это вы о ком сейчас говорите?

Девушка потупилась.

— А там кто-то из ваших который вечер топчется. Пасет кого-то, наверное, дырку в асфальте уже протоптал. Пансион у миссис Броуди — крошечный, а на противоположной стороне — банк и аптека. Понимаете, господин комиссар?

Господин комиссар очень хорошо понимал. И даже слишком хорошо: надо же так опозориться — не самый опытный, а все-таки полицейский, должен быть осторожным. Практически, невидимым. А девчонка сопливая в два счета его «срисовала». Придется менять, вздохнул Фома.

— Я всегда молча им любуюсь, спокойной ночи ему желаю — тоже молча. А тут, со злости, в окно как заору: «Иди спать давай! И баба тебя заждалась! Пока-пока!» Он аж вздрогнул и на меня уставился. А в голове явно: «Спалили! Все пропало!» Мне второй раз за тот вечер стыдно стало. Человек же не виноват, что ему такая дурацкая работа досталась. Кому-то ж надо…

Она замолчала.

Фома, с интересом, смотрел на нее. Кто только не побывал в его кабинете за долгие годы, но таких, как сидящая перед ним девушка — нет, не попадалось.

— И что дальше было? — заинтригованно спросил он.

— Дальше? Воздушный поцелуй ему послала. Он усмехнулся, изобразил поклон и развел руками, и три пальца показал. Я не дура, поняла. Три часа ему тут еще Луной, бг-г, любоваться. Мысленно пожелала ему богатый улов.

— А потом?

— Закрыла окно и спать пошла. На часах было… — девушка на минуту задумалась. — Немного за полночь, минут двадцать первого. Теперь все.

— Два свидетеля — это хорошо, это надежно, — задумчиво произнес Фома. — Очень рад за вас, барышня. Потому как один свидетель…

— …не свидетель[i], — закончила фразу Мерседес.

Господин комиссар вновь задумчиво посмотрел на нее.

— Ладно, проверим. Давайте-ка ваш пропуск, сеньорита Сампайо. — И, подписав его, предупредил: — Из города пока никуда не уезжайте.

«Да за какой шиш?», мысленно усмехнулась девушка. А вслух произнесла:

— Обещаю.

Когда девушка закрыла за собой дверь кабинета, господина комиссара осенило: да ведь никакого «топтуна» возле пансиона «Под платаном» — и в помине нет. Соврала девчонка и глазом не моргнула, заморочила… а он купился! Кто умело соврал единожды — соврет и два, три, и еще сто раз. Может, у нее в роду цыгане были? Господин комиссар улыбнулся и покачал головой.

«Ничего, надо будет — очную ставку устроим. По времени сходится все — так может, пока охранник в отключке валялся, она покойничка и приволокла?» Но тут Фома вспомнил узкие, хрупкие запястья девушки, ее тонкие пальцы… Нет, не для нее задача. Кто-то мог ей помочь? Желающие, наверняка, найдутся. Жалко девчонку, влезла в скверное дело.»

Господин комиссар постучал в стену. Часть ее отъехала в сторону, из открывшегося проема вышли грустный, как всегда, Самуэль и охранник с автостоянки. На лице второго было написано нечто совершенно неразборчивое: «О-оо… вот это да… уййё!» и прочее, не менее, «умное».

— Она? — спросил господин комиссар.

— О-она, — произнес ошеломленный охранник. И зачем-то потрогал здоровенную шишку на затылке.

— Петер, вы сейчас идете домой и никому, ни одной живой душе — вы слышите, ни одной! — ничего не говорите. Вам все ясно?

Охранник молча кивнул.

— Если что-то еще увидите или найдете… да мало ли? — сразу к нам.

Охранник опять кивнул. «У него не мозги, у него речь отшибло», хмыкнул Фома. «Ничего, разберемся.»

Ох, уж эти чертовы «кремовые розы»!

Фома вспомнил о недавнем скандале: месяц назад одна крупная газета, с девизом «Для нас нет секретов!» напечатала статейку в разделе «происшествия». В ней смаковался дичайший случай в семействе владельца и главы крупного банка, Иеремии Голдвиг: во время домашнего праздника, его чуть не до смерти покусала собственная жена. Статья была всего на половину страницы, но так выразительно живописала произошедшее, что у читателей наверняка поджилки тряслись и волосы вставали дыбом. Автор не пожалел «ярких красок» — все расписал в мельчайших деталях, будто сам в тот вечер присутствовал в особняке…

… когда праздновали день рождения хозяйки дома, Сони Голдвиг — прелестной женщины, ангела во плоти, по словам друзей и даже слуг. Из всех грехов, больших и малых, за ней числился всего один — безумная любовь к сладостям. Неудивительно, что стол, буквально, ломился от десертов — кто-то насчитал около ста сортов. Музыканты, в углу зала, играли что-то слезливо-романтичное. Слуги, в белых париках и перчатках, в новеньких, сшитых к этому дню, ливреях — стояли вдоль стен навытяжку, готовые в любую минуту сорваться с места. Немногочисленные гости, разомлевшие от вин, ликеров и бесконечных десертов, переговаривались вполголоса: элегантная скука входила в программу вечера — как угощение и музыка. Уйти было невозможно: одна часть гостей обожала именинницу, вторая часть — крепко зависела от ее мужа. Для тех и других, пребывание здесь являлось большой честью — причем, с далеко идущими последствиями.

Хозяйка дома — полуобнаженная, в мехах и бриллиантах — поглощала пирожные. Жадность и блаженство были написаны на ее румяном лице: «Вот еще одно… ах, мало, мало! …еще два, и вот это… ах, как хорошо, как славно!» Она кусала их и глотала, и едва не стонала от наслаждения… пока все вазочки не опустели, пока не осталось ни крошки.

Хозяин дома поднялся, собираясь произнести лично сочиненную им речь. Бизнесмен, владелец и глава крупного банка, не златоуст и не газетный писака — он целый вечер накануне подбирал слова и безмерно гордился результатом. Он уже предвкушал аплодисменты и восторги, причем, искренние — как домашних, так и гостей. Или просто вежливые — что грустно, но все равно приятно. С бокалом шампанского в руке, он подошел к жене, тая от любви и умиления, но успел произнести лишь одно слово:

— Дорогая!

Тут-то все и началось.

«Дорогая» внезапно завизжала так, что лопнуло три хрустальных фужера, официант выронил бутылку, шампанское разлилось по ковру, а несколько дам, в ужасе, спряталось под столом. Из этого убежища они, дрожа, и наблюдали за происходящим кошмаром. Гости мужского пола хотели бы удрать, да не могли — от страха ноги их будто окаменели.

Искаженное лицо «дорогой» не испугало мужа, он бросился успокаивать ее, но уже через секунду — пожалел об этом. Обезумевшая женщина вцепилась в его плечи зубами, она кусала и грызла: разодрала его рубашку и покусала грудь, отгрызла ему мочку уха и прокусила щеку. Трое наиболее храбрых слуг, выйдя из ступора, бросились спасать хозяина — и были не менее жестоко покусаны. Соня вновь и вновь кидалась на мужа, кусалась, царапалась, визжала, рыдала и выла. Несчастный муж, окровавленный, в мокрой от крови одежде, близкий к обмороку, никак не мог оторвать от себя обезумевшую жену. Откуда взялась та невероятная сила, как смогла она полчаса вырываться из рук дюжих слуг? Гости потом, с дрожью в голосе, признавались — это были самые страшные полчаса в их жизни.

Наконец, обезумевшую женщину чудом удалось скрутить и замотать в сорванную с ближайшего стола скатерть, оставив открытым только нос — чтобы не задохнулась.

Слуги были обессилены, гости до полусмерти напуганы, праздничный стол разгромлен. Хозяев дома увезли, в разных направлениях, спешно вызванные «медицинские кареты». Хозяйку — в психиатрическую клинику доктора Уиллоби, хозяина — в частную больницу. Никто и в страшном сне представить не мог такого конца «милого праздника».

И весь этот ад, с мельчайшими подробностями, был описан в газете.

Когда Иеремия Голдвиг вернулся домой, то не стал тратить деньги на судебные издержки: он просто отправил секретаря в редакцию. Где тот спокойно потребовал, чтобы тираж изъяли, автора «гнусного пасквиля!» — немедленно уволили. А господину Голдвиг, как пострадавшей стороне, выплатили компенсацию за моральный ущерб и публичное надругательство над семейными тайнами. Ну, и публичные извинения принесли, само собой. Разумеется!

Газета была кричаще-желтого окраса, преуспевающая и, в отличие от океанских лайнеров, непотопляемая. Поэтому главный редактор и, одновременно, ее владелец только рассмеялся в лицо секретарю наивного и такого (о, радость!) невезучего богача. Разумеется! О, как же он его недооценил!

…Исход «драки» был отчасти предсказуемым: автора скандальной статьи оштрафовали по-крупному, потом уволили и, «на дорожку», слегка поколотили. Оштрафовали, разумеется, в пользу пострадавшей стороны — надо проверять факты, а не возводить поклеп на уважаемых господ и, тем самым, подставлять под удар газету. Тоже — не менее, кхм, уважаемую. Главред старательно и, как он считал, доходчиво объяснил секретарю господина банкира, что печатать опровержение все-таки не стоит: это означало бы подогревать интерес. «Уж поверьте моему многолетнему опыту! Но вы же хотите, чтобы все было шито-крыто… да, господин секретарь?» Забвение и тишина — и через пару недель о многоуважаемой супруге вашего патрона обыватели просто-напросто забудут. Я, в свою очередь, обещаю вам никогда, ни единым словечком, не упоминать это бесконечно уважаемое семейство.» Слеза, которую пустил — якобы от избытка чувств — главный редактор, была крокодиловой, зато обещание — увы! — настоящим. А когда господин секретарь, наконец, ушел — приторная улыбка сползла с лица главреда. Да, не повезло. Лишиться лучшего писаки, да еще отказаться от «вкусной, сладкой, хе-хе», такой заманчивой темы. Что ж, найдутся и другие, не хуже. И не с такими последствиями, хе-хе. Вопрос времени. Главред подошел к окну и заговорщицки подмигнул своему отражению.

…Наконец, Фома очнулся и даже головой помотал: так явственно представил это — будто картины в синема. «А не съездить ли мне к богатым психам? Месяц — невеликий срок. Наверняка, озверевшая жена банкира, до сих пор находится в клинике доктора Уиллоби.» Дорога была неблизкой, поэтому господин комиссар проверил бумажник — на такси туда и обратно, впритык, однако хватало. Вот и отлично, подумал Фома…

…и через полчаса появился на пороге величественного беломраморного особняка времен королевы Августы, расположенного посреди парка на фешенебельной окраине. Был здесь и пруд — совсем небольшой, но ухоженный, в его прозрачной воде резвились золотые рыбки. Подъездная дорожка была такой, что господину комиссару на минуту стало даже как-то неловко ее топтать. Статуи, поддерживающие портик над входом в здание клиники, смотрели оценивающе, с изумленным презрением — это кто сюда пришел, а-аа?

— И не таких арестовывали, — вполголоса произнес Фома и подмигнул беломраморным снобам. Полюбовался на блестящую медную табличку: «Доктор Кларенс Уиллоби. Клиника неврозов и пограничных состояний. Посторонним вход строго воспрещен, прием пациентов — исключительно по рекомендации, круглосуточно». А потом — с силой вдавил кнопку звонка и не отпускал ее минут пять. Вскоре за мутным, белесым стеклом началось движение, потом замаячила чья-то фигура, будто рассматривая незваного гостя, потом что-то громко щелкнуло — и, наконец, дверь распахнулась. На пороге возникло существо в белом халате. Зализанные волосы, жидкие и бесцветные, очки с большими диоптриями и папка… наверняка, с историей болезни. Только не картонная, а из телячьей кожи. «Ого!», подумал Фома.

— Добро пожаловать, господин комиссар, — узкие губы существа сложились в подобие улыбки. Оно слегка поклонилось и сделало приглашающий жест.

Они молча прошли бесконечный коридор, тонущий в полумраке. В конце его находился кабинет доктора Кларенса Уиллоби: стены цвета асфальта, черный потолок и стол из черного стекла, за которым в вольтеровском кресле восседал очень высокий, очень худой мужчина очень средних лет. Черный костюм «с алмазной искрой», черные глаза… Фоме так и хотелось продолжить ряд — «черные мысли», но это был бы уже перебор, «попахивающий» романчиками в стиле хоррор… просто нелепость. «И это светило психиатрии? Не то фокусник в цирке, не то гробовщик», подумал господин комиссар и нацепил улыбку — самую искреннюю из возможных. То есть глуповато-восторженную.

— Доктор Кларенс Уиллоби… рад, безумно рад! Находиться здесь, рядом с вами, большая честь! Я прочел некоторые ваши труды — они великолепны, нет… они потрясающи! Разумеется, похвалы от полицейского — не столь весомы и лестны, как от любого из ваших коллег… и все-таки. Примите мое почтение, доктор Уиллоби! Мне не хотелось бы отрывать вас от дел и занимать ваше драгоценное время попусту. Я все понимаю — конфиденциальность, корпоративная этика, честь мундира и прочее, — быстро, не давая хозяину кабинета опомниться и вставить хотя бы словечко, произнес Фома. — Понимаю, что вы заботитесь о своих пациентах, чьи секреты не должны покидать стены вашей поистине замечательной клиники.

По-своему опыту, господин комиссар знал — лести, как и денег, много не бывает. И продолжал заливаться соловьем. Улыбка не сходила с его лица.

Доктор Уиллоби слегка поклонился, по достоинству оценив столь неординарный подход человека из полиции. Весьма приятно, весьма. И неожиданно, да.

— Умоляю вас: помогите! В сложившейся непростой ситуации, только вы можете меня спасти! — Фома молитвенно сложил руки. — Только вы можете пролить свет истины на это темное, туманное дело. Вы и только вы, единственный в своем роде и во всем свете!

— Я, право же, не знаю, господин комиссар, — доктор Уиллоби, изрядно польщенный, улыбнулся и приосанился. На его бледных и впалых щеках появился слабый румянец. Перед восторгом и лестью нелегко устоять, особенно, когда они вами заслужены, да-с. — А… что вас интересует, господин комиссар? Надеюсь, вы не попросите истории болезни или (боже, упаси!) свидание с кем-либо из моих уважаемых пациентов?

— Никоим образом, — уверил его Фома. — Меня интересует малость, пустяк. Сущая безделица.

— Ну-у, если так… я весь внимание.

— Какие именно пирожные ела госпожа банкирша, Соня Голдвиг, в тот самый вечер?

— Хм, — только и вымолвил доктор Уиллоби, отводя глаза в сторону. Кажется, он ожидал совсем иного вопроса. — Хм-м!

Фома внимательно следил за его лицом.

— Кажется, я неверно сформулировал свой вопрос. Попробуем иначе. Среди пирожных, в тот вечер, были крохотные, из теста и крема, в виде бутонов? Они еще такие забавные: брызнешь на них шампанским или хорошим чаем — они тут же «распускаются». Сам не брал — дороговато, согласитесь. Но рекламу помню.

Доктор Уиллоби все еще колебался. Как будто из воздуха, в его правой руке возник тонкий золотой карандашик. Он кружился, вращался, сверкал — и от одного взгляда на него сознание будто обволакивала незримая липкая паутина, голову заполнял туман, он становился все гуще, а воздух в кабинете все плотнее. Господину комиссару неумолимо захотелось спать, спать, спать… и сию же минуту! Повалиться… да хоть на пол, сунуть кулак под голову и, отбросив дела и мысли, умиротворенно закрыть глаза. Спать, спааать, спаааааать! Фома, с усилием, подавил зевоту и, нащупав в кармане плаща значок — с силой, уколол палец. Сонливость тут же прошла, туман рассеялся, и господин комиссар заметно повеселел.

Доктор Уиллоби окинул гостя недовольным взглядом, хмыкнул с досады — и золотой карандашик мгновенно куда-то исчез. А в кабинете стало как будто светлей и дышать полегче. «Вам бы в цирке выступать, доктор Кларенс Уиллоби, фокусы показывать, головы морочить доверчивым зрителям», с иронией, подумал Фома. Но произнес, разумеется, совсем иное:

— Прошу, всего одно слово! Да или нет?

— Да, — нехотя произнес доктор Уиллоби.

Фома прочитал в его взгляде: «Не требуйте от меня большего, господин комиссар. Ни слова, ни полслова, ни-че-го». Что ж… негусто. За неимением лучшего, сойдет.

— Благодарю вас, — слегка поклонился господин комиссар, и хозяин кабинета и клиники, «опекун больных душ», доктор психиатрии Кларенс Уиллоби, поклонился в ответ.

Когда Фома уже взялся за дверную ручку, хозяин кабинета неожиданно окликнул его.

— Господин комиссар, вы часто читаете местные газеты?

— Случается.

— Полезное занятие. Не оставляйте его, господин комиссар, в ближайшее время — особенно, — подмигнул доктор Уиллоби. — И можете считать это моим ответом на все… ну, почти на все незаданные вами вопросы.

«Кажется, я тебя понял… скверно. Очень скверно», подумал Фома, но вслух произнес:

— Благодарю за совет, господин доктор! — и вышел из кабинета.

Следующим в его сегодняшнем маршруте стали архивы: сначала городской, затем и полицейский. Автокатастрофа пятнадцатилетней давности, которая произошла на территории чужой страны… найду ли я документы, в целости и сохранности? Было ли на то распоряжение свыше? Ведь на первый взгляд, обычное дорожное происшествие. К счастью, документы нашлись — не слишком много, но получить представление можно.

Фома читал и качал головой. Молодые супруги после обеда решили прокатиться и, на полном ходу, вылетели с автострады и врезались в бетонное ограждение. Это не удивило дорожную полицию: когда гонишь со скоростью почти 200 миль в час… трудно ожидать другой исход. Кровь кипит, мозг горит, сердце стучит — и вот ты уже стартовал на небеса!

На первый взгляд, так оно все и выглядело. Однако…

… среди стандартных описаний нашлись и нестандартные — реакции свидетелей автокатастрофы. Опрашивали их кого сразу, кого через несколько дней и даже недель после случившегося. Все, как один, утверждали, что такого выражения лиц они не видели ни у кого и никогда! Клялись и божились! Кое-кто признался, что спит со светом, потому как в темноте эти кошмарные лица тут же появляются у него перед глазами…брр! И забыть их ну никак не получается, совсем никак! Господин комиссар убедился, что свидетели не преувеличивали и уж точно не врали — лица и впрямь были жуткими. В полицейском архиве, к делу прилагалось несколько отлично сделанных, четких фотографий. Фома даже пожалел, что они так качественно, так профессионально сделаны…глаза б его их не видели.

Но поразило его другое: лица погибших, чудовищно искаженные, уцелели — каким-то невероятным образом, поистине чудом. А ведь на тела страшно было смотреть даже бывалым полицейским… если, конечно, можно называть телами то, что от них осталось. Фома знал по опыту: не бывает двух одинаковых свидетельских показаний, каждый видит что-то свое — и никакими уговорами («пожалуйста, постарайтесь вспомнить»), никакими угрозами («заведомая дача ложных показаний карается законом») упрямых свидетелей не пронять. Истинно говорят: «врет, как очевидец». А здесь — чудеса, да и только! — все повторяли одно и то же, разные люди, мужчины и женщины, совсем незнакомые друг с другом, абсолютно не заинтересованные в обмане следствия, в разное время… все они повторяли одни и те же слова. Будто сговорились! Какой им резон? Верно, никакой. Хм!

Господин комиссар внимательно изучил и приложенную к делу справку судмедэксперта. Внимательнее всего — описание содержимого желудков пострадавших, проверку на яды, лекарственные препараты и алкоголь. Он читал, думал, сопоставлял… отлично понимая, что только слепой не свяжет этот случай, произошедший за много миль от его страны, с другими, произошедшими здесь, в его родном городе. Фома слепым не был никогда. Даже в начале своей многотрудной карьеры.

— Мне необходима копия вот этих двух страниц.

Архивная барышня посмотрела на господина комиссара поверх очков. Из приоткрытой двери слышался громкий стук, звон и визг отъезжающей каретки. Кто-то неистово молотил по клавишам, терзая пишущую машинку. Пахло совершенно особенным архивным запахом, который Фома так любил: воском, пылью и хорошим кофе. «Не то, что у нас в Управлении… не благородный напиток, а „на тебе, Боже, что мне не гоже.“

— Перепечатать или переснять, господин комиссар?

— Второе, пожалуйста.

В тот же вечер в апартаментах миссис Броуди раздался звонок. Услыхав незнакомый голос, хозяйка пансиона «Под платаном» удивилась, но тут же позвала Мерседес и деликатно вышла из комнаты.

— Стрелиция была в городе и видела тебя возле Управления полиции, — без предисловия, произнес до тошноты знакомый сладкий голос. — Тебя скоро арестуют и заберут в тюрьму, деточка моя? Ах, какой позор, какой кошмар, малюточка моя!

— Не дождешься, старая ведьма! — скрипнула зубами Мерседес. — Откуда ты узнала этот номер?

— Ах, малюточка моя! Бабушка хоть и старенькая, слабенькая — да не дура, хи-хи-хи! Надо будет — везде тебя найду, из-под земли достану, хи-хи!

— Хватит меня стращать и зубы заговаривать! Как там Долли?

В трубке демонстративно громко вздохнули.

— Твоя сестра кушает очень хорошо, много читает, много мечтает и…

— …плачет по ночам, угу, — мрачно заключила Мерседес. — Незыблемость. Статус кво.

— Деточка моя! Кому-то надо смеяться, а кому-то плакать. Есть такое мудрое слово — судьба. Я бы даже сказала — Рок!

— И ты их воплощение, — с горьким сарказмом произнесла Мерседес.

— Ну, разумеется. Хи-хи-хи!

«Долли, Долли… почему ты не ушла со мной? Не хотела стать мне обузой? Побоялась выбраться в большой мир из игрушечного рая? Бедная моя сестренка, маленькая моя… как мне тебе помочь? Как мне тебя спасти? Что, что мне сделать для этого?!»

— Может, вернешься домой, деточка моя? Мало ли что с тобой случится — а бабушка тебя лю-убит, она тебя — защити-ит. Всегда-всегда! Хоть ты ее, родную душу, в грош не ставишь, хоть ты и поганка, но бабушка зла не помнит, зла не держит. И твоя комнатка, твоя кроватка ждут тебя, ох, и заждались… Подумай хорошенько, малюточка моя, — жалостливым голосом произнесла старуха.

— Какая я тебе «малюточка»?! Через месяц — второе совершеннолетие, забыла, да?! — огрызнулась Мерседес. Ее бил озноб. Пришлось закусить пальцы, чтобы старуха не поняла, как ей, Мерседес, плохо от их разговора. Она знала, что скорей умрет, чем доставит бабке эту радость.

— Велика фигура, но дура. Как начнут тебя тягать в полицию, так ведь не отцепятся. Сначала с работы тебя выкинут, потом из пансиона — пойдешь, откуда пришла… на улицу. На голых досках спать будешь — в заброшенных домах ни перинки нет, ни подушечки, ни одеялка. Битое стекло, грязь и пауки. И воняет сильно — пылью, тухлятиной и, возможно, мертвечиной. Сильно оголодаешь — по помойкам шарить будешь, потом воровать начнешь, — довольно усмехнулась старуха. — Тебя поймают и в камеру запрут, «предвариловку», дней на десять, а потом — хи-хи-хи! — суд и «пожалуйте в тюрьму!»

— Там тоже кормят, кстати.

— Ну да, ну да… разносолами, деликатесами, хе-хе. Я тебя, дурищу, вызволять не стану. Учти!

— А я и не нуждаюсь, — отчеканила девушка. — Отстань от меня, старая ведьма, и не звони сюда больше… ясно тебе?! Вот на твои похороны я приду, обещаю!

И разъяренная Мерседес едва не швырнула телефонную трубку о стену. Господибожетымой… и когда это, наконец, кончится?! Если бы не сестра… Долли, Доллинька, как мне тебя утешить, как мне тебя спасти? И никто мне этого не подскажет, никто не поможет. Во всем белом свете — никто. И никогда… никогда.

[i] Одно из положений римского права. Для установления достоверности факта необходимы, как минимум, два свидетельских показания.