Кремовые розы для моей малютки

Глава 12

Сержант Самуэль Шамис и стажер Майкл Гизли сидели в кабинете господина комиссара и внимательно слушали инструктаж. Их путь лежал на улицу королевы Августы, 6 — в гости к «Сладкой Бабушке», миссис Флоре Тирренс, как гласила надпись на визитке. Глянцевой и приторно розовой.

— …Глупый полицейский — зрелище, милое сердцу каждого обывателя. Ну, ладно, почти каждого. Поэтому вы не только расспросите — знала или видела хозяйка «вот этого человека на фотографии», но и рассмотрите там все-все-все. Можете смело прикинуться старательными, затюканными начальством, дураками; тогда вы сможете задавать самые идиотские вопросы, вежливо и нахально лезть, куда можно и куда нельзя. Станут возмущаться — делайте большие глаза: простите-извините, люди мы маленькие, дурашки подневольные, нам отчитаться надо, — подмигнул господин комиссар. — Ясно вам, ребята?

Ребята дружно кивнули. Если что не ясно, шеф, потом на месте сориентируемся. Разберемся.

— Усыпите ее бдительность, а сами глядите в оба глаза и запоминайте. Потом все расскажете. Диктофон не забыли? А фотографии «великолепного» Чарльза-Маурицио-Бенджамена Смита? Конверты для… ну, для чего угодно.

— Ничего не забыли, шеф, — вразнобой ответили Самуэль Шамис и Майкл Гизли. Громила-стажер даже похлопал себя по карманам для пущей убедительности.

— Осторожнее, ребята, не проколитесь, — господин комиссар перестал улыбаться и тяжело вздохнул. — Судя по тому, что я узнал — там очень, очень странное место… чересчур странное даже для нашего города. Поэтому старательно валяйте дурака, но не переигрывайте. Главное, будьте вежливы и улыбайтесь побольше и поглупей. Самуэль, я в курсе, что ты врать не умеешь, актер из тебя никакой… значит, просто молчи и улыбайся. Поддакивай напарнику. Ты меня понял?

— Да, шеф, — вздохнул Самуэль. — Я постараюсь.

— Молодец! Вот деньги на такси, туда и обратно… все, кажется, ничего не забыл. Ну, с богом!

Когда они ушли, Фома вызвал Джона Доу и отправил его на поиски цыганки. Хоть через час или два, но приведи обязательно! Ищи, где хочешь, хоть весь город и окраины обыщи, землю рой… только найди! Судьба в тот день явно улыбалась обоим — и господину комиссару, и стажеру, потому как цыганка появилась в Управлении полиции гораздо раньше.

Она возникла на пороге кабинета Фомы Савлински и улыбнулась ему. Странно, подумал господин комиссар: будто из воздуха появилась, а не с младшим офицером пришла. Кому скажи, ведь не поверят. Опять эта мистика-хренистика… надоело уже, черт побери!

— Звал меня?

— Звал. Садись, Розария, — улыбнулся Фома.

— Все тебе расскажу, служивый, не утаю. Только я курить буду, — полувопросительно, полуутвердительно сказала цыганка. Расправила юбки, усаживаясь на жестком стуле поудобнее. И уже достала почерневшую от времени костяную трубку.

— Ну, кури. И я с тобой за компанию, — Фома достал из ящика стола коробку, на дне которой грустила последняя пара сигарет. И, как следует, затянулся. Хор-рошооо-оо…

Цыганка все никак не могла усесться.

— Слушай, что у вас за стулья? — наконец, не выдержала она. — На такие грешников в аду сажать, здесь-то зачем, а?

Фома засмеялся.

— Да вот затем!

— Поняла, не дура. Ладно, я не Христос, ты меня гвоздями не приколотишь, — пожала смуглыми плечами она. — Скажу, что надо, да и пойду себе.

— Это мы еще посмотрим, — усмехнулся Фома. — Давай, красавица, рассказывай: где и когда ты видела этого человека.

Он подвинул к ней фотографию Патрика О*Рейли. Фото было не из лучших — любительское, старое и, увы, черно-белое. Но даже на нем трудно было не узнать первого красавчика Управления — его ослепительную улыбку, добрые глаза и какого-то особенное, «фирменное», выражение: «Я уверен, все будет зашибись! Не верите? Спросите у моего ангела-хранителя, он идет следом за мной…»

— Точно день не скажу, но видела… в баре одном, у вокзальной площади, — цыганка перекрестилась и что-то пробормотала. Так тихо, так быстро, что Фома ничего не расслышал.

— Это я за душу красавчика помолилась, — сказала цыганка. — Не теми он дорогами ходил, ох, не теми… Поздно я с ним встретилась, да он и не послушал бы меня…, а жаль.

— Почему?

— Слишком гордый был. А гордость — она, как соль, ее немного надо. Хотя и без нее скверно. Гадала я ему, да не взяла ни гроша.

— Как это — цыганка и денег не взяла? — поразился Фома.

Смуглая красавица тяжело вздохнула.

— Обманула я его, заморочила. Сказала: нельзя сегодня за гаданье деньги брать.

— Что заморочила — не удивлен, — усмехнулся Фома. — Но фокус-то в чем, а? Меня-то не путай.

— Ох, служивый, да как ты не понимаешь… за ним Смерть стояла. Брать деньги с того, кому жить почти не осталось — грех. Очень большой. Мне он зачем?

— Точно стояла эта… старуха с косой? — иронически произнес Фома.

— Не старуха она, служивый. Молодая, красивая — вроде меня, — подмигнула цыганка, — глаз не отвести. Думаешь, почему ее некоторые ищут? Настырно так, вопреки здравому смыслу и воле Божьей. Как сам думаешь?

Она сверкнула зубами и вновь затянулась. Клубы ароматного дыма синими лентами поплыли по кабинету.

— Если не знать, кто перед тобой — запросто влюбишься. Только упаси тебя Бог от этого.

— Ты мне зубы не заговаривай, — проворчал Фома. — Что он тебе говорил?

— Да ерунду всякую. Как зовут, спрашивал, поцеловать хотел, — усмехнулась цыганка.

— И все? — не поверил Фома.

— И все. Только врал он — не меня, себя обманывал. Не мне — себе голову морочил. Забыться хотел. А сердце — аж почернело от боли, все обуглилось. А!

Она махнула рукой и затянулась покрепче.

Фома, с недоверием, следил за ней. Неужто и впрямь переживает? Надо же… хм.

Минут пять в кабинете царили тишина и молчание.

— Пожалел его Господь, — наконец, сказала цыганка. — Легкую смерть послал. И не бесславную.

— Откуда ты все знаешь? Газет-то вы не читаете.

— Мне и читать не надо, — хмыкнула цыганка. — Как его увидела, все и поняла.

— Советчиком тебя надо, туда, — и Фома показал на потолок. — Раскрываемость будет не сто, а двухсотпроцентная.

— Я свободу люблю. И тому предскажу, кто мне понравился, крепко на душу лег. Да и то… — она вновь обреченно махнула рукой.

— Что?

— Совет дать могу, да ведь не послушают.

— Цыганка ты…

— …вот и весь ответ, служивый. Вот и весь ответ. Эй, постой! — встрепенулась она, — Вспомнила я кое-что странное, хм.

Фома поднял брови: ну же, ну?!

— Коробочку он в руках держал. Из картона, но дорогую, для богатых. Крутил ее, вертел, усмехался.

— Странного-то что? — прищурился господин комиссар.

— Рука у него большая, сильная, красивая — и такая фитюлька. Крутил ее, вертел, радовался. А мне почему-то крикнуть ему захотелось: эй, брось ее! Сожги! Растопчи! Не крикнула. Вижу, зря.

— Не поверил бы, — сказал Фома.

Цыганка грустно усмехнулась.

— Видно, так Ему надо было… тайна и милость божья. Ну, задержалась я. Больше ничего не знаю. Отпустишь?

— Давай пропуск, подпишу. Из города пока не уезжай.

— И не собиралась. Мы же только приехали. А пока — прощай.

— Может, и не прощай, — усмехнулся Фома. — Может, и до свидания.

— Может, может! — почти пропела смуглая красавица. И, схватив пропуск, выпорхнула за дверь.

Интерлюдия

Из несуществующей рукописи, никем и никогда не написанной

Патрик окинул взглядом ладную фигуру цыганки: хороша «фараонова дочь», ай, как хороша! Грива-то какая, аж до пояса…эхх! Грудь, задница — налитые, талия — вот-вот переломится, а щиколотки — те двумя пальцами обхватить можно. «Да не моими, меньшими», усмехнулся Патрик.

В охапку б ее сейчас, да в каморке своей закрыться, да суток трое оттуда не выходить. Нет, столько ему начальство не позволит. Да хоть сутки выпросить! Сутки в постели с такой красоткой — как в чаду. Лишь бы простыни под вами не загорелись, аха-ха-ха! Хрен с ними, с простынями — и на полу можно неплохо устроиться, аха-ха-хаа!.. прямо на голом полу, аха-ха-хах! …пока доски не запылают, ах-хаха-хах! Томаса только другу на время пристроить — а самому в огонь. В самый жар. Ему ли огня и жара бояться…

— Поцелуешь? — он подмигнул смуглой красавице.

— Никак нельзя. Ты — другую любишь, я другого… зачем зря баловаться? Грех это.

Она покачала головой, и трехъярусные серебряные серьги зашелестели.

— Давай я тебе лучше погадаю.

— Денег нет, одна мелочь осталась, — сказал Патрик. И, в доказательство, побренчал медяками в кармане. Ох, позорище… — а тебе за гаданье платить надо. Не серебром тебя — золотом осыпать. Откуда золото у бедного полицейского сержанта?

Цыганка замахала руками.

— Не надо денег, красавчик, ничего не надо! Даром тебе все скажу!

— Что так? — не поверил он.

— День такой.

— В первый раз о такой благотворительности слышу… надо же! — недоверчиво сказал Патрик.

— Нельзя сегодня денег брать, Бог накажет. А мы Бога чтим.

— Ладно, уговорила. Гадай!

И небрежно протянул ей правую руку. Две смуглых женских кисти — узкие, сложенные ковшиком — приняли здоровенную мужскую кисть. Цыганка нахмурилась и покачала головой.

— Жить тебе осталось, бриллиантовый мой, три дня, три ночи, да еще три часа. Нет, больше ничего не вижу…

Патрик оглушительно захохотал.

— Зря смеешься, красавчик, — сказала цыганка. — Другому бы соврала, а тебе — нет, не могу. Щедрый ты, добрый, сострадательный, рано тебе уходить. Особенно теперь… — она вздохнула и покачала головой. — Ну, видно, так Ему надо.

— Кому — Ему?

Патрик обнял ее за талию. Но цыганка ужом выскользнула из его могучих объятий.

— Богу. Кому ж еще? А за друга не переживай, — цыганка потрепала пса по загривку. — Не пропадет он. Ну, прощай! Там — встретимся, тогда и поговорим, — подмигнула она, блеснув зубами.

Перекрестила его трижды, опять вздохнула и пошла.

— Как зовут тебя? — крикнул он ей вслед.

— Розария, красавчик!

Ни пройдоха-бармен, ни посетители — словом, никто — не попытался ее остановить. Когда она ушла, на Патрика внезапно напала задумчивость, смеяться, веселиться, даже пить, язвить и буянить — и то вмиг расхотелось. Он вспомнил другое лицо, и другую фигуру, и легкую, будто танцующую походку… семь лет прошло — как с обрыва рухнуло, а никак ее не забыть. Ту, другую. Не вычеркнуть из памяти, не вырвать из сердца… разве что вместе с сердцем. Печаль моя, неизбывная печаль. Мой личный маленький ад. За что Ты меня наказал, Господи? И не забыть, и не забыться мне…

Но я все же попробую.

Чтобы сократить дорогу к остановке, Самуэль Шамис и Майкл Гизли решили пройти через одну из «пьяных» улочек, между старинными домами. В одном из кованых заборов кто-то «очень любезно», по словам Самуэля, расширил отверстие, и теперь через него можно было запросто провести медведя и даже слона. Либо высокого молодого человека немелкой комплекции, вроде них с напарником.

— Наконец-то, обычных, живых людей увижу, поговорю, послушаю, — выдохнул Самуэль, протискиваясь между отогнутыми прутьями решетки. — Все нормальные люди делом заняты, а я какой-то писарь, а не полицейский. Скоро все напрочь забуду, чему выучился… вот смеху будет. И позору.

— Че-че-че «нормальные»?

— Свидетелей опрашивают, например. В боевых операциях участвуют. А я то бумаги переписываю, то по моргам хожу — а потом опять пишу. Не о том я мечтал, когда шел в полицию, — снова вздохнул Самуэль.

— Твой дед — он точно не о том мечтал, бг-г!

Самуэль повернулся к напарнику и минуту-другую размышлял: дать тому в глаз или не стоит? Нет, пожалуй, не стоит. Потому что бесполезно.

— Деда моего не тронь. По-дружески говорю!

— Я ж по-хорошему! — возмутился громила-стажер. — Ты чего?!

— Ни по какому не надо, ясно?

— Шуток не понимаешь, совсем, — пробурчал Гизли. — Хрен с тобой, не буду. Вот скажи мне, Сэм, остохренели тебе чужие бумаги и покойники…

— Уж-жа-асно, — стиснув зубы, произнес тот.

— Не перебивай! Остохренели — так чего ты соглашаешься? У нас в отделе, что, бумаг и трупаков мало? Не хватает тебе, что ли? Да?

На лице Самуэля появилось выражение, ясно говорящее: вопрос задан идиотский. В смысле, риторический. Однако неизменно вежливый сержант Шамис все-таки ответил:

— Хватает, конечно. Да ведь ходят, просят… «Сэм то, Сэм сё… ну, выручи сегодня! Я не забуду!»

— И как? Не забывают?

Самуэль грустно усмехнулся.

— Когда как.

Гизли не выдержал.

— Ну, и какого рожна ты такой безотказный?! Был бы ты бабой — был бы проституткой! Зуб даю!

— Если б я не пообещал деду и Ему, — Самуэль ткнул пальцем в темнеющее небо, — если б я не дал слово держать себя в руках…

Он замолчал. Таким суровым и похожим на пистолет со взведенным курком, готовым в любую минуту выстрелить, громила-стажер еще ни разу не видел своего коллегу. С непривычки, Гизли даже отступил на шаг. Не от страха, что за бред?! — от изумления. Всегда спокойный и невозмутимый Самуэль Шамис, меланхоличный, порой занудный и слишком уравновешенный для своих тридцати лет и потому больше похожий на статую, чем на живого человека… он ли сейчас перед ним? Ой, подумал Гизли. Кажется, шутка получилась неудачной.

— Знаешь, Медведь, я долго изучал Тору. Я прочел множество религиозных книг, я разговаривал и со многими друзьями деда, и с его коллегами, тоже ребе. И молодыми, и убеленными сединами. Наконец, я много думал.

Он замолчал. Гизли внимательно ждал продолжения.

Над ними, с оглушительным карканьем, пролетела ворона. Громила-стажер едва не рявкнул ей вслед: «Заткнись, дура!!!» А Самуэль все молчал. Не то собирался с духом, не то подбирал слова. Тщательно, то есть занудно. Как всегда.

— Ну? До чего ты додумался?! — не выдержал Гизли. — Что произошло?!

— Ничего страшного, Медведь. Понял я одну простую вещь — самые умные речи, самые горячие, искренние молитвы не спасут от убийцы. Зло не надо увещевать, его надо сокрушать. Чем-нибудь покрепче слов, намного крепче. Как Давид сокрушил Голиафа.

Потрясенный до глубины души, Гизли смотрел на него и молчал.

— В вашей Книге тоже есть хорошие примеры, хотя и мало, — снисходительно, примиряющим тоном, добавил Самуэль. — Вот так я и оказался в полиции. И, знаешь, не жалею. Кажется, я тебе это говорил.

— Ну, дурак я сегодня, Сэм, дурак. Ну, занесло на повороте, — виновато пробурчал Гизли, протягивая напарнику руку. — Мир?

Самуэль покачал головой. Усмехнулся: мол, не зря тебя Медведем зовут — не со зла дел наворотишь. А язык — уж точно без костей.

— Ну, прости… а?

— Ладно, проехали. Но сначала думай, а потом говори.

И Самуэль пожал протянутую руку.

Майкл Гизли обрадовался. В воздухе больше не сверкали электрические разряды, ссора затихла в самом ее начале, и ему не пришлось колотить друга. Которого (о-ох!) он мог бы уложить с одного удара, даже несильного. Запросто, угу. Да уж… что скрывать: одними синяками и ссадинами дело бы не кончилось. И перед шефом стыдно. Вот и выходит, что с одной стороны — быть очень большим и сильным — удобно, негодяю одного твоего вида для устрашения хватит: брови сдвинул, руки потер («медвежьи лапы», ерничали остряки из других отделов), кулаки сжал… и все, у подлеца уже коленки трясутся. У кого-то и штаны — мокрые и вонючие, с обеих сторон.

А с другой стороны — беда просто. С другом и не подраться толком, если вдруг нужда. Вот приспичит отношения выяснить, а фигу! Терпи и сдерживайся. Но любопытство-то гложет. Ай, рискну, подумал Гизли.

— И все-таки, о мой ветхозаветный друг, ответь: почему ты так жаден до чужой работы? Что тебе до этих людей?

Самуэль взглянул ему прямо в глаза.

— Да потому, о мой большой и бесхитростный, мой простодушный друг, что эти люди огорчиться могут. У них либо машинистки в штате нет, либо нагружена так, что ей хоть вешайся или на стенку лезь. Откажи я этим людям — они ведь страшно огорчатся, а потом — обидятся.

— Да и хрен на них!

— Понимаешь… обидятся-то они на меня, зато отомстят — при случае! — шефу. Мелко, пакостно. Были уже прецеденты. Теперь дошло?

— А-а… э, — только и произнес громила-стажер. Вот чего-чего, а такого он явно не ожидал. Нет, Сэм — он известный миротворец…, но чтобы так… как-то уж чересчур получается.

— Вижу, дошло. Вот и отлично. Теперь откровенность за откровенность. Скажи, Медведь, ты чего ко мне цепляешься? Когда я успел тебе насолить… что-то не припомню.

«Медведь» переминался с лапы на лапу, то есть с ноги на ногу.

— Из вредности же. Просто ты всегда такой правильный, невозмутимый, такой паинька. Ты же ругаться — и то не умеешь. Как тут мимо пройти? — нехотя признался Гизли. — Не поддеть пай-мальчика из воскресной школы…

— Из иешивы, — поправил его Самуэль.

— Один хрен.

— В общем, да.

И тут они дружно захохотали.

…Наконец, за ними беззвучно захлопнулась высокая и стальная дверь, увенчанная острыми пиками, и крохотное смотровое окошко. Сказочной красоты сад, с его не менее сказочными обитательницами, остался позади.

— А шеф-то был прав, да, Сэм? Это очень, очень странное место — задумчиво произнес громила-стажер. Они успели отойти на приличное расстояние и теперь шли по обочине дороги, мечтая поймать такси. «Надо было брать служебное», подумал Гизли. «Щас застрянем на полдня в этой глухомани.»

— Что же странного, Медведь? Ну, красиво. Пахнет приятно. Моим бы здесь, наверняка, понравилось — и маме, и сестрам, вот деду — сильно сомневаюсь, — вздохнул Самуэль.

Майкл Гизли искоса глянул на своего напарника. Придуривается или просто не выспался?

— Угу. И розы, и домик фарфоровый, и дорожки из всякой дорогой хрени.

— У этой хрени точное название есть — сердолик, агат, лазурит, хризолит, берилл, раухтопаз, — как всегда, меланхолично заметил Самуэль. — Там еще много чего было, да я толком не разглядел. Изумился сильно. Будто в сказку попал… до чего хорошо вокруг.

— Как тут не изумиться… хех! И домина фарфоровый, и ведерко под одним из деревьев — тоже фарфоровое. С кровавыми потеками внутри. Злая сказка получается, бро.

— Медведь, а точно кровь? Может, краска? И когда ты ее успел углядеть?

— Точно-точно. Может, полагается теперь деревья кровью поливать, чтоб росли получше. Новые веяния в садоводстве… или старые еще? Я же нифига не в курсе. Но разглядел…

Он усмехнулся. Надо же какие чудеса можно встретить в родном городе. Например, домик вот этот. Ослепительно-белая фарфоровая облицовка делала его похожим на гигантский пряник, в белой сахарной глазури. Сверкающей на солнце и притягательно сладкой даже на вид.

— Когда ты в беседку забрел и слюни развесил, пялясь на тарелку с пирожками, тогда и разглядел. И, пока ты там околачивался, нюхал их и вздыхал — якобы все равно тебе, бг-г! Ну, не злись, я же все понимаю… сам с утра не жрамши. Такие ароматы, чуть не захлебнулся. Но дело важней, ага.

— И зачем я с тобой напросился? Совсем за писаниной разучился ловить мышей: ты-то все заметил, — понурился Самуэль, отводя глаза и пряча за спину какой-то бумажный сверток.

— Да ладно тебе! Чует мое сердце, мы сюда еще вернемся. И не одни — с шефом.

— А это хорошо бы.

— Угу.

— Между прочим, я хоть и Медведь, а подсуетился: взял пробу из того ведерка.

Майкл Гизли осторожно достал пакет из плотной двойной бумаги и показал расстроенному напарнику содержимое. Кусок марли с кровавым, уже потемневшим, пятном. Спутать это с краской было невозможно и при самом большом желании.

— Если шеф опять испарился куда-нибудь — сам этот образец Новаку отнесу.

К счастью, шеф оказался на месте, но поход в лабораторию — всецело одобрил. Результат анализа немного умерил уже было разгулявшееся воображение громилы-стажера. Взятая из ведерка в саду кровь оказалась свиной. Зачем ею поливать деревья и цветы — до этого ни господин комиссар, ни его подчиненные, ни судмедэксперт, увы, не додумались. Каприз богатой старушки или необходимость, одобренная садоводами? А черт его знает, хмыкнул Новак, психиатрия и садоводство — не моя территория. Чего задумались, мужики: не человеческая кровь, криминала нет — вот и ладушки. Преотлично же!

— А я б не удивился, если б эта баба кого-то зарезала, — мрачно произнес громила-стажер. — Ух, какая ж она противная… брр! «Деточки», «малюточки», усю-сю-сю-пусю, прямо блевать тянет!

— Медведь прав, — поддержал его Самуэль. — Такая там красота неземная, а хозяйка — будто жирный черный паук в розовом кусте. Улыбается, а глаза у самой злющие.

— Во-во! Кажется: только отвернешься, а она тебя зубами — цап! И берегись, пока не сожрала! Обернешься — снова усю-сю-сю, «деточка моя»… тьфу.

Господин комиссар внимательно посмотрел на своих подчиненных. Интересно-о…

— Сколько слов, а главное забыли.

— Показали мы ей фотографию этого типа, шеф. Ах, говорит, деточки, у меня столько покупателей, разве всех упомнить? Может быть, и приходил такой, может быть, может быть. Или в центре города сталкивались, хотя редко я туда выбираюсь. Старенькая, слабенькая — не то что вы, малюточки мои.

Майкл Гизли скривился от отвращения.

— Ладно, ребята, пока свободны.

Господин комиссар задумался: по-хорошему, следовало бы взять разрешение на эксгумацию тела Патрика О*Рейли, да что толку? Ну, найдут в его желудке остатки этой сладкой дряни. Ну, возьмет ее Новак на экспертизу… да все равно ведь ни черта в ней не обнаружит, к гадалке не ходи.

Да и что от себя-то скрывать — присутствовать на эксгумации господину комиссару не хотелось. Стыдно кому-то признаться, но даже за четверть века он, полицейский, так и не смог привыкнуть к этому зрелищу. Опыт опытом, а вот поди ж ты… Господин комиссар вспомнил, как два месяца назад ему пришлось дважды проводить эту процедуру, и его вновь передернуло.

И тут Фома увидел на краю стола пирожок. Очень пухлый и румяный, будто вот-вот из печи. «Кто смел, тот и съел», усмехнулся господин комиссар. Его зубы впились в нежное тесто…ооо! просто невероятно, до чего же вкусно! А пахнет-то, как! Интересно, кто его принес и почему оставил? Надо будет потом деньги отдать, компенсировать, угу-угу… не забыть бы. Фома, со вздохом сожаления, отложил треть на бумажную салфетку. Надо же растянуть удовольствие, хоть немного, хе-хе.

Он снова глянул на пирожок — и волосы зашевелились на его голове. Из отверстия, вместо крема, на стол полезли… черви. Да не мучные, не дождевые — могильные. Ошибки быть не могло. Они, «красавчики». Вид их господину комиссару был знаком слишком хорошо. По долгу службы, ему довелось провести не одну эксгумацию и не одно запоздалое опознание. Черт его подери, он так и не смог привыкнуть к этому зрелищу. К горлу подкатила тошнота… какая дрянь над ним сейчас подшутила — так мерзко, так зло?! «Вот я ему», подумал Фома. Но потом профессиональное любопытство возобладало над отвращением, и господин комиссар осторожно потрогал пальцем извивающегося червя. И ничего не ощутил — ни упругости мерзкого тельца, ни его движения. Фома потрогал еще двух червей, потом — еще… Удивительное дело! Палец неизменно упирался в стол — местами пыльный, местами забитый бумагами, но абсолютно лишенный какой-либо живности. А червяки, между тем, продолжали выползать из отверстия в пирожке и «плясать», извиваться… будто корчиться в предсмертной агонии.

Галлюцинация, догадался Фома. Интересно, какой дряни я успел сейчас нажраться. Но если это вещдок — зачем мне его подкинули анонимно? И ни слова, ни полслова не сказали и не написали? Свинство какое-то! Комиссар полиции уписывает пирожок с наркотой. Господи, как хорошо, что этого никто не видел!

Фома крепко зажмурился и потряс головой. Ну-ка, ну-ка… Когда он открыл глаза — червяки по-прежнему ползали по столу, копошились среди сваленных в груду папок и протоколов, извивались в коробке среди ручек и карандашей, а один — устроился на пресс-папье. Господин комиссар даже застонал от досады и негодования.

— Самуэль!

Тот перестал писать и вопросительно посмотрел на своего шефа.

— А теперь рассказывай — точно, в подробностях, при каких обстоятельствах он у тебя оказался.

Самуэль понурился.

— Простите, шеф. Знаю, не стоило брать ничего его — там, но ужасно есть хотелось. Не завтракал я сегодня.

— И поэтому ты его стырил. Или изъял, под шумок?

— Там за столом в беседке сидело какое-то существо, как из фильма ужасов…брр! Я смотрел на блюдо с пирожками, вздыхал: вот, думаю, беда — до ужина толком и перекусить негде, а тут такое… оно заметило мой взгляд и говорит: «Вот эти возьми, они вкуснее и только из печи». И пальцем сосисочным тычет в другую тарелку. Там их три стояло, и все полнешеньки, с верхом даже. «Бери-бери, угощайся», говорит. И затряслось от смеха, противно так.

— И ты, конечно, взял.

— Шеф, мне голодать нельзя, — постным голосом ответил Самуэль. — Я же не только себе взял, я для всех старался.

— Молодец, хвалю.

— Шеф…

— Ладно, в следующий раз семь… нет, семьдесят семь раз подумай, и все равно не бери ничего в подозрительном месте. Да еще в доме возможного подозреваемого! Как ты мог это забыть?! Это же первое правило! Надо тебя, парень, от писанины освобождать, совсем ты нюх потерял. Чтобы это было в первый и последний раз, ясно?

— Ясно, шеф.

— Жаль только, почти не осталось — на экспертизу сдать, вместе с этим.

— Как это не осталось?! — воскликнул, полный раскаяния, Самуэль. — В столе у меня лежит, правда, чуть подсохший. Я сначала про него забыл, а потом — постеснялся предложить.

— Если никто еще до этой дряни не добрался, — проворчал Фома.

— А я его хорошо спрятал, господин комиссар, — ответил Самуэль. — Я щас, я мухой!

И ринулся вон из кабинета.

— Бросай все, бери чистый конверт, бери вот это… — Фома, с отвращением, глянул на остатки пирожка, — … и дуй в лабораторию. Одна нога здесь, другая там!

— А-а?

— Скажешь: от меня и срочно, нет — СРОЧНО! Будут спрашивать, когда нужен результат, говори — вчера. Будут увиливать, отмахиваться и отбрехиваться — настаивай. А, вот еще: если Новак будет упорствовать, говорить «как вы мне сегодня надоели» — скажи «пароль»: 4 апреля. Он знает, о чем это.

Предугадывая вопрос, написанный на лице Самуэля огромными буквами, Фома сказал, как отрезал:

— А смысл пароля — к нашему расследованию отношения не имеет. Что, ты еще здесь?

— Уже нет, господин комиссар.

Самуэль хорошо изучил своего шефа и знал, когда надо задавать вопросы, а когда не стоит. Знал он и то, что его ждут возмущенные крики: приперся, у нас и без тебя до хрена работы! «А когда у вас ее мало? Что-то не припомню такое», подумал Самуэль.

А господин комиссар уже знал, что покажет анализ: ни-че-го. Ровным счетом ничегошеньки. Как и в предыдущих случаях, угу. И все-таки оставалась надежда — крохотная, тщедушная, жалкая. Еле-еле трепыхающаяся. На последнем издыхании, но оставалась.

Самуэль вернулся, буквально, через десять минут.

— Так быстро? — удивился Фома. — А поспорить, поторговаться?

— Шеф, я спорить не умею, а торговаться не люблю. Сразу пришел и этот ваш «пароль» назвал.

— Так сразу и брякнул?! А Новак что?

— Побледнел, скривился и, сквозь зубы, процедил: «Зачем же сразу под дых бить? Можно ведь договориться по-человечески».

Фома засмеялся.

— Помнит кошка, чье мясо съела. Короче!

— Через час будет готово. Новак обещал позвонить.

— Молодец! Потом опять к ним сгоняешь.

Удивительное дело… Час ожидания пролетел, как одно мгновенье!

— Ну, что? Ну?!

Самуэль положил перед шефом листок. Фома схватил его, пробежал глазами…

— Ч-черт! Опять чисто и пусто. Значит, я сошел с ума, какая досада. Что смотришь, парень? Вызывайте «дуровоз» своему шефу, потом ищите нового.

Господин комиссар скосил глаза к переносице, а затем — ужасно громко и фальшиво засвистел модную песенку.

— Зачем — нового? — опешил Самуэль.

— Потому что этот сломался и ни на что больше не годится.

Просто издевательство какое-то! Ну, сколько можно стоять в тупике и биться головой о толстую, монолитную стену?! «Я тебя, гадина, выведу на чистую воду!» Внезапно Фому осенило: ведь, наверняка, были и другие подобные случаи. Сочтены и описаны в официальных источниках, просто не все имеют к ним доступ. Или никогда не пытались его получить, потому как не было в том нужды. Или все желающие в курсе, но подписали бумагу о неразглашении. Фома стал терзать свою память: и где он мог встречать подобное описание «орудия/способа преступления»? А ведь он встречал, и не раз — понял господин комиссар.

И тут его будто кипятком обдало. Что там сказала цыганка? «Милость божья, милость божья…» — вихрем завертелось у него в голове. Вспомнить срочно, сейчас же! И он вспомнил. Второй… нет, третий курс семинарии, лекции отца Исидора-Юлиана — их обожали учащиеся и молча ненавидели другие преподаватели. Ревновали к популярности своего многознающего, сверхученого коллеги и злились на себя за грех. Эти лекции юный Фома Савлински не прогуливал никогда.

Он вспомнил — «и возрадовался, и возликовал премного». В монолитных стенах незримого тупика, где он был долгое время заперт, наконец-то, появилась брешь. В его силах расширить ее, а то и вовсе уничтожить незримые, но крепкие стены, снести их до основания, отправить ко всем чертям и демонам преисподней! Туда им и дорога! Аминь!

Как мог он начисто все позабыть? Замотался, черт подери… а, может, старею? Рановато. Ах, фараонова дочь, спасибо тебе! Вовремя обронила слова — и какие важные. Господин комиссар улыбнулся, схватил плащ и поспешил из кабинета. Торопился он в старый церковный архив, дабы освежить память, исключить возможную ошибку и лишний раз убедиться в своей правоте. Разумеется.