Кремовые розы для моей малютки

Глава 13

Собор святого апостола Фомы — грандиозный, сложенный из серого камня, высился над главной площадью. С его верхних ярусов за людьми, что копошились там, далеко внизу — как и много веков назад, наблюдали фигуры ангелов и дерзкого апостола. Наблюдали снисходительно и как-то отстраненно. Без особого интереса, более по привычке. Острия башен, увенчанные резными крестами, не то пронзали безоблачное июньское небо, не то поддерживали его… бог весть. Господин комиссар часто задавался этим вопросом, но ответа на него пока, увы, так и не нашел. Впрочем, ему сейчас было не до теологии и философии. Не ради обсуждения заоблачных высей пришел он сюда, но ради земной нужды.

Господин комиссар обошел собор с правой стороны, миновал, мощеный белыми плитами, тенистый дворик с фонтанчиком, вода из которого изливалась медленно, будто в полусне. И, наконец, вот она, его цель, пристройка. Церковный архив. Из раскрытого настежь узкого окна тянуло сладковатым дымком благовоний, снаружи благоухал жасмин. Фома взбежал по ступенькам, взял деревянную колотушку и, с силой, три раза ударил. Однако за резными кипарисовыми дверями царила тишина. Как если бы там, внутри, время законсервировалось — единожды и навсегда, людей же и вовсе не было. Но здесь, по эту сторону, все бурлит и движется, ждать до скончания века ему недосуг, скверная идея. Фома нахмурился и стукнул еще три раза. Тишина не отступала. Что они там, и впрямь, умерли или убил их кто-то?! Господи, ужас какой… вдобавок, еще одно дело на его седеющую голову. Нет уж, мрачно пошутил господин комиссар, давайте по очереди. Сначала одно дело раскрыть-закрыть, а потом — и другое можно. А лучше всего — живите и откройте мне, наконец, дверь! Его так и подмывало врезать по ней кулаком или ногой. Время, время, время… не ждет оно!

Нет, ну сколько можно держать человека на улице?! При старом отце настоятеле как-то порезвее все делалось, а новый хоть и мой ровесник — а еле шевелится, и сотрудников себе под стать подобрал, сварливо думал господин комиссар. И тут же устыдился своих мыслей. Неглупый он и добрейшей души человек, объяснял Фома архангелу Михаилу, только похож на улитку или черепаху. Еле ползает. Деревянный архангел укоризненно взирал на человека, нервно меряющего шагами пространство перед кипарисовыми дверями архива. «Надо же, как на Майкла Гизли похож», внезапно подумал господин комиссар и остановился, чтобы получше разглядеть. «Будто копию с парня снимали».

— Ты меня, конечно, прости, но… — обратился господин комиссар к деревянному предводителю небесного воинства. Казалось, тот слушает и очень внимательно, и сам вот-вот заговорит. Неизвестно, что бы тогда произошло, потому как в следующую минуту дверь медленно открылась.

— Добрый день, господин комиссар! Простите, бога ради… и заходите, — виновато улыбнулся отец архивариус. Лицо, будто сотканное из одних морщин, делало его похожим на старую черепаху. — Глуховат я стал в последнее время, — пожаловался он, семеня по гулким мраморным полам архива. Фома следовал за ним, стараясь не обгонять. — Мне бы колокол соборный, большой, тут повесить или рынду — вот тогда и услышу. А я вас помню, юноша, — внезапно обернувшись, сказал отец архивариус. — Зря вас убрали тогда, а вы зря не сопротивлялись. Понимаю, юность, гордость, сильная обида… только те, кто плоше вас были во сто крат — а в каких ныне чинах, в каких «горних высях» служат, — вздохнул он.

— Мне и на своем месте хорошо, — строптиво произнес Фома.

— Верю, — после минутного молчания, сказал отец архивариус. — Только мне все равно жаль.

— А мне нет, — заставил себя улыбнуться Фома. — Ибо прежнее прошло.[i]

Отец архивариус всплеснул руками.

— Заболтал я вас, простите! Вы же по делу явились. Что вас интересует, молодой человек… ох, я хотел сказать — господин комиссар?

С огромных, сверкающих красками витражей, на двух смертных взирали ангелы. Казалось, небесное воинство обратилось в слух и желает сейчас одного — не пропустить ни слова.

Благоухали розы и королевские лилии. К их аромату примешивался сладкий дым ладана.

— Меня интересует самое громкое дело трехсотлетней давности. Суд над придворным лекарем короля Георга Великолепного.

Отец архивариус был неприятно поражен. Лицо его помрачнело.

— Molifrando magnificat imperii? «Милость божья»?

— Она самая. Мне бы хоть пару страничек глянуть, да хоть одну. Наверняка, почти ничего не сохранилось. Нам в Академии даже лекцию читали, исключительно, ознакомительную, без особых подробностей. Мы потом всем курсом допытывались у отца Юлиана-Исидора, потом у ректора… да все попусту. Молчание, сдвинутые брови — вот и весь ответ.

— И правильно, не для юных умов и ушей эта история, — сказал отец архивариус. Его тон стал жестким, глаза смотрели на Фому в упор, а виноватые интонации куда-то исчезли. — Скверная история, очень скверная. Мерзкая, во всех отношениях, и вводящая в соблазн, такую следует скрывать даже от своих. Материалов о том процессе сохранилось — не одна страничка, вот, глядите сами!

Они, тем временем, подошли к высокой двойной двери. Отец архивариус нажал на медную фигуру льва, с книгой в руках, раздался скрип и лязг, негромкое шипение — и перед ними открылся узкий проем. Фома удивился: три метра в длину, четыре в ширину, пять или семь в высоту… да еще оконце это, через которое и воробью не пролететь. Что ж это за кабинет такой? Больше похоже на камеру-одиночку, только с удобствами, явно предназначенную для книгочея. На одной стене висело серебряное распятие, три других занимали книги или кожаные папки: здесь хранились судебные дела знаменитых отравителей, колдунов и ересиархов, которые сумели извести много народу. Потрясенный Фома и в мечтах не представлял себе такого количества собранного материала. Вот это да-а-а… какая удача!

— Читайте, изучайте, господин комиссар. Здесь вам доступно абсолютно все, но выносить материалы за пределы архива не дозволено. Таково решение отца настоятеля, — в голосе отца архивариуса опять появились виноватые интонации, — я всего лишь исполняю приказ.

— А копирование и фотографирование тоже запрещены?

Отец архивариус развел руками… и, неожиданно для Фомы, хитро улыбнулся.

— Вот насчет этого никаких распоряжений свыше не поступало. Значит…

— Понял, — улыбнулся в ответ господин комиссар. — Что не запрещено, то разрешено.

— Вы уж только меня не выдавайте. Знаю, знаю… вы порядочный человек, но обстоятельства бывают очень, кхм, сложные. Отец настоятель последнее время сильно не в духе: машину у него угоняли дважды, понимаете, о чем я? Не с его больными ногами пешком к прихожанам добираться, вот и сердится на весь мир. Вам-то ничего не сделается, а я наслушаюсь упреков… и не только.

— Как говорит мой помощник, стажер Гизли: «Я буду нем, как свежевырытая могила».

Отец архивариус был слегка шокирован, а потом рассмеялся.

— В этом, определенно, что-то есть. Ох, юноша, опять я вас заболтал! Все, оставляю вас наедине с историей трехсотлетней давности. Если вам что-то понадобится, господин комиссар, я рядышком, в отделе инкунабул, — и отец архивариус медленно побрел вон.

Господин комиссар окинул взглядом полки, уходящие под потолок, просто бесконечные. Да уж, когда сведений мало или вовсе нет — это беда, когда их чересчур много — это бедствие. Он-то предполагал искать хотя бы малейшую зацепку, а тут…

Минуло полчаса, потом еще столько же, потом еще. Господин комиссар искал — и не находил, эх, поторопился он ликовать, погорячился! Как бы заночевать тут не пришлось… хотя вряд ли ему позволят. И, наконец, нашел искомое: на одной из кожаных папок готическим шрифтом, алым и золотом, горела надпись: «Дело о казни доктора медицины, штатного лекаря при дворе короля Георга Великолепного». Фома надел чистые нитяные перчатки, заботливо выданные отцом архивариусом, бережно раскрыл кожаную папку, еще бережнее достал стопку пожелтевших страниц, и углубился в чтение. «…За злоупотребление своей должностью, творимые им колдовство, интриги, наведение чар и порчи на членов венценосной фамилии, придворных обоего пола, а такоже отравление королевской фаворитки, графини Робертины Д*Орсей и ее малолетнего брата Гринвуда Д*Орсей; за алчность, поистине диавольскую, а такоже подготовку к покушению на убийство Его Королевского Высочества, принца Карла-Георга, 13 мая *** года — оный колдун был приговорен к публичному сожжению на главной площади. О, сколь долгое время помогал ему Князь Преисподней успешно притворяться лекарем, целителем тел добрых католиков! А такоже — целителем душ, что есть превеликое кощунство, ибо никто из грешных людей не способен исцелить чужую душу, но только Бог. Закосневший во грехах, как ненавистник рода человеческого, колдун и нечестивец, испустил дух свой нераскаянным. Дети его, с семьями, бежали из города, страшась гнева как Его Величества, так и простолюдинов.

Проклят был дом их нечестивого отца и сам он, погрязший во грехах — злокозненный, злоязыкий, великий гордец, алчущий чужих богатств, продавший сердце, ум и бессмертную душу свою Князю Преисподней. Не солнце светило оному нечестивцу, но золотой соверен. Жизнь доброго христианина вызывала в нем лютую злобу, и любого мог он извести под видом сострадания и лекарской помощи. Не было слуги сатанинского более лютого, чем доктор Николас Андреа…»

Тут Фома запнулся, не веря своим глазам и своей удаче. Вот это да… Значит, не зря он тут штаны просиживает уже второй час кряду. Вот она, путеводная нить, которая приведет его к преступнику. Оказывается, не так уж она и тонка. Просто отлично! Фома подмигнул самому себе и продолжил чтение: «… чем доктор Николас Андреа Тирренс. Molifrando magnificat imperii — созданное им снадобье, коим отравлены были премногие благородные горожане, и купцы, и воины, и простолюдины. И младенцев извел он так — числом около двух десятков.

Трибунал доминиканского ордена вырвал у нечестивца, злоумышленного и злоязыкого, секрет его трудов. Святые отцы преуспели в творимом ими сострадании к падшему, в милосердии к чудовищу. Ибо сотворен он был человеком, а не сатанинским отродьем. Николас Андреа Тирренс поведал священному трибуналу, что умертвил своих жертв — во славу Божию, создавая лекарские снадобия для облегчения скорбей, душевных и телесных, а такоже — исцеления от них. И что нуждался в проверке действенности оных ибо для совершенного снадобия, исцеляющего душу и плоть, названного им воистину кощунственно — Мolifrando magnificat [ii] imperii или "милость божья" — и пропорции необходимы совершенные. Святые отцы дознались, что на создание его нечестивцу Николасу Андреа Тирренс понадобилось двадцать лет. Из чего следует, что опыты над добрыми христианами он проводил уже давно и одному Господу нашему всевидящему и милосердному известно — сколь многих оный «лекарь» успел загубить.

Нечестивый Николас Андреа Тирренс поведал суду, что некоторые болезни, духовные либо телесные, не поддаются лечению. Что не спасет страдальца ни лекарство, ни молитва, ни прикосновение к святым мощам. И что ни один порошок, мазь или тинктура не дадут облегчения телу, как не спасут душу страдальца ни пост, ни пение псалмов и ни одна святая реликвия — «да хоть сто!» Но средство, им созданное, помогает и всенепременно. Потому и название свое получило не ради поругания и осквернения самого имени Владычицы Небесной, но к вящей славе Ее и Ее всеблагого Сына, Господа нашего Иисуса Христа. Милость Их безмерна, и только на нее смиренно уповает ничтожный раб, доктор медицины, Николас Андреа Тирренс.

И не смогли вернуть оного нечистивца на путь доброго христианина ни многочасовые проповеди, ни скорбные увещевания, ни настоятельные просьбы святых отцов, ни даже разнообразные пытки. На применении их особенно настаивал отец Исидор: ибо не стоит людям превосходить ангелов в жалости к телесной оболочке нечистивца, когда погибло ее содержимое — бесконечно более драгоценное, ее душа. Когда прокисло или пропиталось ядом вино — полагается разбить и сосуд, в котором оно хранилось, дабы никому не захотелось испить его, умышленно либо по незнанию и, тем самым, причинить себе или ближним своим ущерб и болезнь, либо смерть. Отец Исидор особенно настаивал на огненной казни сатанинского отродья. Святой трибунал согласился с приведенными им доводами.

Такоже было постановлено: предать огню и дом оного колдуна, и дома, где проживали отпрыски его, с семьями. Предать огню все имущество колдуна, а такоже — оставленное его детьми, с семьями их. В первую очередь, богомерзкие книги — как печатные, так и рукописные. И все орудия его нечестивых и зловредных трудов — как-то тигли, перегонные кубы, реторты, инструменты, готовые снадобья и все, что прилагается к ним, и прочее, что найдено там будет. Предать огню и все, что посажено собственноручно колдуном или детьми его, дабы не осталось ни дерева, ни кустарника, ни цветка, ни травы. Всякого, кто осмелится приютить у себя детей нечестивца, с их семьями, должно штрафовать на 500 золотых соверенов. Если кто не сможет уплатит оную сумму — частично или полностью, того надлежит бросить в каменный мешок сроком на месяц и кормить скудно. Если кто не может выплатить оную сумму полностью — того надлежит продать монастырю — наилучше всего, святых отцов цистерцианцев. Ибо славны они своей аскезой, трудами премногими и превеликой строгостью. Женщин надлежит постричь в монахини — в любой закрытый монастырь, славном подвигами и строгостью. Детей надлежит продать тем господам, кто наиболее в слугах нужду имеет, без права последующего выкупа. Ибо милость к отродью нечестивца непременно обратится злом, это ложная милость, ее нашептывает Князь Преисподней слабым и глупым, нестойким в добродетели христианам. И радуется, и ликует, видя плоды дел своих, отравленные плоды.

Даже ангелы на небесах, милосердные к грешникам, не возрыдают о душе Николаса Андреа Тирренс, ибо злые дела, им творимые, непомерно черны и тяжелы. Да будет проклято имя его, во веки веков! Аминь!»

Фома захлопнул книгу и прикрыл уставшие глаза. Вот оно как… и в огне не горит чертово семя: цело, живо и здравствует, как ни в чем не бывало. Жгли, жгли, да так и не выжгли. Уцелело зло, и три века ему — как один день.

Вот что значит давно не читать подобные документы… он сейчас не просто устал, его даже укачало. Продираться сквозь эти обороты и словесные навороты к смыслу — дело увлекательно. Когда-то он и сам умел изъясняться в такой манере… как давно это было, подумаешь — и не верится. Будто бы не с ним все происходило — духовная семинария, потом Академия, вопросы, вопросы, вопросы — зачастую, без ответов или с такими, от которых у юного Фомы Савлински появлялись другие, новые вопросы… споры и ссоры, вплоть до драки. «Там это называлось красиво — богословский диспут», усмехнулся господин комиссар. А потом все кончилось. «Не надо было спорить, да еще с кем — с деканом! Вот же напыщенный дурак, болван, которому вся книжная премудрость не пошла впрок. Угу. Но он остался деканом, а тебя, тебя — выперли», сам себя упрекнул Фома. «Нечего тут изображать изгнанника из Рая, да и в падшие ангелы ты не годишься. Не на той ты стороне. А их сторонников — ловишь и "пожалуйте в камеру!" Вот занесло меня далеко, да не туда», засмеялся господин комиссар. И ни к чему все эти воспоминания, незачем душу терзать, аки христианскую мученицу — ибо прежнее прошло».

…Собор его святого тезки давно остался позади. Мысли толпились в голове, и Фома решил не брать такси, а пройтись до Управления пешком. День был ясным и теплым, и до того радостным, что в существование бесконечного, какого-то неиссякаемого, сверх живучего зла — нет, не верилось. Господин комиссар медленно пересек площадь и остановился у витрины одной из лучших кондитерских. Немного подумав, он зашел внутрь и поискал глазами необходимое. Со вздохом достал кошелек, пересчитал наличность… хм, негусто. А жалованье дадут еще нескоро. Но отступать было не в привычках господина комиссара. Тем более, отступать в такой необычной, двусмысленной, ситуации. Денег ему, разумеется, не вернут… ну, и черт с ними, истина дороже.

Нацепив самую любезную улыбку, Фома Савлински расплатился и, приняв от белокурой продавщицы глянцевый пакет, заспешил в Управление. Очень довольный. «Спасибо вам, отец архивариус, дай вам Бог долгих лет и без скорбей телесных!», подумал господин комиссар. В левом кармане его плаща лежали добытые в архиве копии материалов и фотоаппарат, с полностью «отщелканной» пленкой. Из правого кармана, по-прежнему, свисал черный вязаный шарф.

В отсутствие шефа, его подчиненные, с коллегами-стажерами из соседнего Отдела по расследованию экономических преступлений, бурно обсуждали недавний приход Мерседес ди Сампайо.

— Что за девка? Скулы торчат, щека щеку взасос целует, а взгляд такой… — Джон Доу нахмурился и покачал головой.

— Какой «такой»?

— Да вот на столбе то же написано: «Не подходи, убьет» и молния нарисована — вот какой.

— Зато глазищи — во! — Гизли растопырил пальцы. — И ножки красивые. Классные такие, длинные. Смотришь на них — а они все не кончаются. А уж резвые!

Все, с удивлением, уставились на громилу-стажера. Ишь, какие нежности…

— Ну, чего уставились? Как рванула от самой площади, квартала три за ней бежал, а потом — по чердаку, а по крышам так порхала, будто крылья выросли. Еле догнал.

— Ты?! — не поверил кто-то из «соседей».

— Небывалый случай, да? — засмеялся Гизли. — Самому не верится.

— А глянет в упор, как бритвой тебя полоснет, — не унимался Джон Доу. — Зырк, зырк исподлобья по сторонам.

— Характер, — со значением, произнес Гизли.

— Характер есть, а сисек нет, — ехидно заметил кто-то из соседнего отдела. — Да на черта мне ее глаза? Глаза руками не потрогаешь.

— И задницы нет, — меланхолично внес лепту в обсуждение Самуэль.

Все молча уставились на него: тихий скромник-то наш раскололся, а?! Самуэль покраснел.

— Разве не правда?

— Кому что надо, — хмыкнул кто-то из «соседей». — Мне главное, чтобы сиськи побольше, посочнее, — он показал руками.

— Без задницы все равно не то, — гнул свое Самуэль.

— Ага! И пошире, чтоб к земле тянула, бг-г! Какая лучше, по-твоему, мягкая или упругая? Колись до конца давай, раз уже начал, бг-г-гы-ы!

— Разумеется, мягкая, — без долгих раздумий, ответил Самуэль. — Тактильные ощущение от прикосновения к такой — наиболее приемлемые.

— Сэм, ну, ты, ты… Будто не бабу, а труп описываешь! По-человечески сказать нельзя?

— А ты догадайся, — отбрил Самуэль.

— Понимаю, что женские сиськи и задницы — тема серьезная и важная. Но о них потом, в курилке поговорите, на выезде или дома, — раздался за их спинами суровый голос. — Я уже минут пять тут стою, слушаю, просвещаюсь помаленьку. Жду, пока меня, наконец, заметят. Или делом, наконец, займутся.

«Шеф!», вздрогнули присутствующие. Они так увлеклись разговором, что даже не заметили его прихода. «Ребятишки» понурились, их «соседи» — сталкиваясь в дверях, выскочили из кабинета.

— А теперь к делу… знатоки. Проведем следственный эксперимент. Кто рискнет, м-м? — прищурился господин комиссар. В руках он держал бумажный пакет с загадочным содержимым. Ответ своих подчиненных он прекрасно знал и все-таки не смог сдержать улыбки, услыхав дружное, троекратное: «Я, шеф!» Эксперимент мог оказаться жестоким, чего он втайне боялся и все-таки ожидал, но это было необходимо. Как говорится, «в целях установления истины».

Господин комиссар открыл пакет и протянул Самуэлю румяный, еще теплый, пирожок, похожий на тот, из «пряничного домика». Мол: ты его принес, ты и пробу снимешь. Снова запустил руку и достал, на этот раз, крохотное пирожное. Розовый бутон из нежного теста и густого, сладкого даже на вид, крема. Его господин комиссар протянул Джону Доу. Тот осторожно, двумя пальцами, взял протянутое угощение.

— Вперед, парни! Время пошло, — скомандовал Фома.

И, в ответ на удивленный, немного обиженный взгляд Гизли, хмуро произнес:

— Если они внезапно буйствовать начнут, мы с тобой их успокоим. А вот если ты… ох, боюсь, нас троих маловато будет. Усек?

— Усек, господин комиссар. Если надо…

— … значит, надо. Ну, ждем.

Часы тикали как-то особенно громко, даже нервно. Будто не отсчитывали — отбивали минуты. Так думали Фома и громила-стажер — думали, не сговариваясь.

— Вкусно как, — облизывая пальцы, с блаженством, произнес Джон Доу. — Только мало.

Гизли покачала головой: мало ему, ишь ты! Мне вообще нифига не досталось. Мало… хех!

Минуты шли, шли, шли…, а ничего не происходило. Совсем — ничего. Фома вздохнул. Что ж, отсутствие результата — тоже результат. И что это значит? А то: дрянь, вызывающую галлюцинации, кладут не во всю выпечку. Далеко не во всю, а в ту, что под заказ — свой или чужой, в качестве сюрприза. «Да уж, веселая перспектива — чем покупатель богаче, тем больше у него шансов сойти с ума. Временно или навсегда — опять же вопрос денег. И вуаля!»

Новак удивился, заметив господина комиссара на пороге в лабораторию. Ну, что опять-то?! Господи…

— Тед, вы слышали что-нибудь о Мolifrando magnificat imperii? — не давая судмедэксперту опомниться, спросил Фома.

Новак хмыкнул.

— Что-то где-то как-то и когда-то. Если честно, разговор тот был маловразумительным, специально я не интересовался, как-то не было нужды. А что?

— Тогда, полагаю, вам будет интересно прочесть вот это, — и господин комиссар протянул копии, сделанные в соборном архиве. — Фотографии потом увидите, надо проявить пленку.

Новак пробежал глазами копии страниц из старинной книги, внимательно изучил протокол допроса. Хмыкнул и почесал переносицу. Пожал плечами.

— Ну, пока все это ваши домыслы. Плоды досужего, пытливого ума — и не более. Да-да, Савлински, не более! Все это все к делу не пришьешь — судья просто в лицо вам рассмеется. Кому нужна история, покрытая пылью аж трех столетий? — хохотнул судмедэксперт. — Прямо-таки, сюжет для синема. В обычной жизни — никуда не годится. Нет, конечно, если бы вы нашли эту дрянь и предъявили суду…

— А вы в этом сомневаетесь? — не выдержал Фома. — Сомневаетесь?!

Новак прищурился.

— А я могу не сомневаться?

— И вы мне не верите. Беда просто.

— Я вам верю, господин комиссар. А вот судья и присяжные — те точно не поверят. Эта баба, как паучиха, опутала половину состоятельных горожан, ей хоть бы хны! Защитники и покровители всегда найдутся. Еще и посмеются — солидный человек, известный комиссар полиции хочет пристегнуть к уголовному делу не факты и вещдоки, а романтические бредни седой старины. Скажут еще: давите на подозреваемую, «топите» ее, шьете дело, манипулируя красивыми и жуткими сказками. Старую, уважаемую и любимую всеми даму. Тьфу, пошлость какая… Разумеется, вас никто и слушать не станет. Я-то за вас, а вот другие… большой вопрос. Ну, вы меня поняли?

— Понял, понял, — угрюмо произнес Фома. — Преотличнейше. Черт вас побери, Тед.

Судмедэксперт лишь покачал головой, глядя ему вслед. Вот же неймется человеку, не живется спокойно… Другой бы плюнул, дело закрыл — и другим занялся, но это другой, не Фома Савлински. Хех, а дело-то закрыто, внезапно вспомнил Новак, с прелестной формулировкой — «смерть по естественным причинам». Интересненько… господин суперинтендант, получается, не в курсе самовольного расследования господина комиссара? Получается, так. Интересненько… Тед Новак усмехнулся: нас ожидает расчудесный скандал, конфетка… и он уже не за горами! Забавно! Прелестно! Ххе-хе-хе!

Судмедэксперт довольно потер руки и, предвкушая грядущее развлечение, вернулся к оставленной работе.

[i] Откровение Иоанна Богослова 21:4

[ii] Переводится как «славословие Девы Марии из Евангелия от Луки».