Кремовые розы для моей малютки

Эпилог

Хорошо в июльский полдень неспешно гулять по городу. Поют какие-то птицы, гудят автомобили, и звенят, звенят, звенят колокола в соборах — сообщая всем, что воскресная месса закончилась. И на душе тоже хорошо и ясно, ведь сегодня — выходной. И на двадцать четыре часа можно забыть о любимой работе, черт бы ее побрал. И сходить туда, наконец, куда уже давно собирался. И сказать там нужные слова. Единственно правильные. Возможно, даже красивые. Угу. Если получится, конечно. Если получится.

Но сейчас громила-стажер Майкл Гизли хмуро брел по улице, не замечая никого и ничего вокруг себя. Люди, которые ему попадались, расступались в ужасе и молча. Лицо громилы-стажера явно пугало их. И чего? Какое настроение — такое и лицо. А настроение и впрямь было гаже некуда. Просто плюнь да свистни.

Вчера он только заикнулся: мол, а давайте возьмем девчонку к нам? Когда у нее рука заживет, конечно, месяца через два-три. У нас в отделе машинистки нет, сразу бы двух зайцев убили — она смогла бы уйти из этого дурацкого магазина, с его хозяином-жлобом, а Самуэль, наконец-то, занялся бы делом. Нормальным, мужским, опасным. И потому важным. И перестал бы его ветхозаветный друг быть машинисткой и писарем, а стал бы нормальным сержантом. Отлично же придумал, ну. Нет бы сказать «спасибо» ему за ценную идею… фигли там. Оборжали всей толпой. Господин комиссар уж на что деликатный и то не выдержал:

— Миша, ты хоть понял, что сейчас предложил? Из нашего отдела бесплатный аттракцион получится. Останется только цыган пригласить, вот хоть нашу знакомую. Красотку Розарию. А Медведь у нас уже есть. Свой.

И, на недоумевающий взгляд Майкла Гизли, ответил:

— О том, что мы взяли к себе Мерседес, узнают в считанные… нет, не дни — часы. Разнюхают птички желтокрылые. Представляешь будущие заголовки в газетах? «Графиня стала машинисткой!», «Наследница миллионного состояния, вместо светских приемов и ярких вечеринок, печатает протоколы дознания в Управлении полиции», «Прекрасная португалка — устроилась в «убойный» отдел, в благодарность за свое спасение». Газетчики просто с ума сойдут от счастья и сопьются, на радостях. Или утонут ненароком в шампанском и виски. Тема-то какая, а? а?! К нам паломничество начнется — этих паразитов ничто ведь не остановит. Гонять замучаемся, как в скверных гостиницах — тараканов и клопов. И девчонку донимать станут. Никакая охрана ее не спасет, — уже другим тоном, сказал Фома. — Ты это представляешь?

— Да как-то не подумал.

— Я так и понял, — с улыбкой, вздохнул господин комиссар. — Ничего, бывает. А Самуэля мы скоро освободим. Ты прав: не должен полицейский сержант писарем быть.

Все еще немного посмеялись, поболтали и разошлись.

И тут он зачем-то вспомнил, как бежал в подвал этого чертова дома. Как зарычал Томас перед одной из дверей. За ней стояла могильная тишина, но там кто-то был, был! Томас лаял, не переставая, лаял и рычал. На счастье, дверь была не стальной — дубовой. Пришлось разбежаться — он раз, и два ударить по двери. И ребята подоспели, помогли. Вместе они выбили эту чертову дверь! Томас залаял оглушительно и бросился вглубь комнаты, к здоровенному ящику. Он то царапал его, то бегал вокруг него. Ребята нашли какую-то железную хрень — не то ломик, не то гвоздодер… он не запомнил… поддели крышку… она свалилась. Внизу, связанная, с кляпом во рту, скорчившись в три погибели, лежала девушка. Мерседес… Волосы на затылке — в запекшейся крови, левая рука странно выгнута, будто сломана.

Он вспомнил, как нес ее на руках, почти умирающую. Как орал на шофера, который вез их в клинику то слишком медленно («Идиот, она щас помрет по дороге! Шевелись!»), то слишком быстро, отчего старую служебную машину подбрасывало на разбитом асфальте («Ты не камни везешь и не мешки с картошкой! Девушку! Раненую!») Он всю дорогу то ругался, то молился — про себя, не вслух. Они довезли ее. Они успели. Слава Богу, успели.

Он вспомнил этот кошмар и потряс головой. Все позади. Хватит! Возьми себя в руки, наконец. Мужик? Полицейский? «Медведь?» Вот и подбери сопли, живо! Живо, я кому сказал?!

Через несколько дней после того разговора в полиции — он случайно увидел Мерседес. Она шла по другой стороне улицы — и улыбалась ясному дню и своим мыслям. К счастью, репортеры уже оставили ее в покое и если следили, то тихо, уважительно… совсем не назойливо. Натуральные «топтуны»[i], а не репортеры, со смехом, подумал громила-стажер.

В правой, здоровой, руке девушка несла пять рожков мороженого — разного, да. По очереди откусывала от каждой порции и жмурилась, жмурилась от удовольствия. Насмотревшись на нее, Гизли и самому захотелось мороженого. Ванильного, шоколадного, клубничного, ромового — любого! Лишь бы идти рядом с ней, кусать сладкую и холодную массу и болтать о чем угодно. Да хоть о пустяках… о чем еще-то?!

Умник и зануда Самуэль, на его месте, непременно бы произнес: «Что может быть важнее пустяков в подлунном мире? На них он, чаще всего, и держится». И много прочей философической фигни произнес бы, хитровымудренной и гарантирующей заворот мозгов — полный или частичный. «А еще — паралич, энурез и геморрой, бг-г!» Надо бы подойти к Мерседес, и пригласить ее… да хоть в соседний бар. Или в синема, неважно в какое. А не пялиться издали, как дураку. Застенчивый Майкл Гизли — хех, кому сказать, не поверят. На смех подняли бы в Управлении. Ну, ладно. Ну, я щас к ней подойду. Непременно… чтоб мне пива никогда больше не то, что не пить — не нюхать, если сам себе совру. Аминь!»

Он искоса посмотрел в небо — и подмигнул. Мол, все путем. Обещаю сдержать слово, а Ты — свидетель. Вот прям щас духу наберусь… красивая девушка — все-таки не опасный преступник, не урод какой, с «пушкой» или «пером», а не подойти к ней… странно, правда? Тех я не боюсь — одна мысль: как обезоружить побыстрей и до камеры дотащить. Тех, опасных, не боюсь — а тут спасовал? И сердце трепыхается, и язык онемел почему-то. Нет, в засаде сидеть, уродов ловить и в Управление их тащить — куда как легче. Вот же хрень какая, а? Эх, что Ты мне скажешь, что посоветуешь — Ты же сам нич-чего подобного не испытывал.

А потом опять вспомнил о лежащей между ним, Майклом Гизли, и Мерседес Каталиной Марией Габриэлой Нормой Лауритой Пабло Энаидой Селестой Антонией Изабель Фелипе Эсперансой ди Сайлес ди Сампайо пропасти — и стены ее, и дно выложены чистым золотом и драгоценными камнями. И тугими стопками банковских купюр самого большого достоинства, каких он и в глаза-то не видел, не то что в руках не держал… эх. И еще многими другими земными сокровищами, неизмеримо более ценными. И так велика эта пропасть, и так она глубока, что не обойти ее и не объехать, и уж тем более — не перепрыгнуть. Разве что перелететь…, но он, Майкл Гизли, не птица и не ангел. И не самолет. И сколько к тому берегу не тянись — вовек не дотянешься. Нерадостное знание. Тупик, еще и забетонированный. Камера-одиночка.

А сегодня утром еще и бабуля «добавила». Она умеет, угу. Знал бы — не стал рассказывать. Вот ни за что бы не стал!

— Нравится тебе девчонка — подойди. Не мычи, не мямли, не вздыхай попусту.

— Баб, кто она и кто я, — хмуро произнес Майкл. — Забыла, что ли?

— Ничего я не забыла, у меня пока склероза нет, — отрезала старушка. — Ты мой внук. Самый лучший в мире парень. Чего еще надо?!

— Баб, я простой полицейский, она… История, как в слезливом романе или синема, аж самому противно. Сплошные слюни и сопли, тьфу! Только у меня все серьезно, понимаешь? И мне ее миллионы — нафиг не сдались. И спасал я ее не ради них. Да кто ж поверит?!

Он совсем пригорюнился.

— Уйди с глаз долой! Пока по башке дурной тебя не треснула! Еще ничего не пробовал — а уже сдался. Тьфу!

Майкл опять шумно вздохнул.

— И прекрати вздыхать мне над ухом! Ишь, развздыхался тут! — фыркнула старушка. — Иди к ней, сказала!

— Баб, ты сдурела, да?

— С тобой сдуреешь. И не вздыхай мне тут, как слон недоенный!

Он засмеялся.

— Баб, а слонов разве доят?

— Вот и не вздыхай! Иди-иди!

Майкл наклонился к бабуле и нежно, хотя и неуклюже облапил ее всю. И еще более нежно поцеловал в макушку, где среди редких серебристых прядей розовела кожа.

— Баб, я тебя люблю. Очень.

— И я тебя, Мишенька… Не могу видеть, как ты себя изводишь. И, между прочим, зря!

Она задрала голову и усмехнулась:

— Если надо сделать невозможное, но очень-очень важное для тебя — не сдавайся. Иди на «авось».

Озадачила. Ну, как всегда.

Мало ему переживаний, так еще и сон какой-то дикий приснился. Под самое утро.

Как будто в тумане, сумерках он, Майкл Гизли, карабкается по склону холма. Вдали чернеют фабричные трубы, под ногами хрустят камешки, песок, мелкий щебень и битое стекло. Руки мертвых деревьев черны.

Перед ним по склону взбирается человек. Майкл Гизли окликает его — но тот не слышит. И догнать его тоже не получается. Наконец, они поднимаются на вершину холма. Слева от них — остов заброшенной фабрики. Это осколки стекла из ее окон хрустят у них под ногами. С уханьем, крыльями касаясь их голов, пролетает сова. Внезапно все заволакивает густой туман, собственной вытянутой руки — и той не видно.

Кап-кап-кап.

Шых-шых-шых.

Хрр-рясь!

И вот уже туман понемногу расслаивается, а потом и вовсе исчезает. Как будто его и не было.

Майкл Гизли видит перед собой фигуру в доспехах из серебра — невысокую, но крепкую, мощную. Незнакомец поворачивается к нему лицом. Руки в латных рукавицах опираются на меч. И тут, наконец, слетает последний клочок тумана. Луна, как прожектор, заливает все вокруг. Пораженный Майкл Гизли видит — это его шеф! Однако лицо, как и доспехи — кажутся отчеканенным из металла. Оно холодно, непривычно сурово и беспощадно. Неужели это он — комиссар Фома Савлински, по прозвищу «Неугомонный»?! Нет… не может быть! Нет-нет-неээт!

Тут серые, как сталь, глаза обратились к нему, Майклу Гизли. Взгляд их становится теплее, добрее, а на губах незнакомца появляется улыбка. И тут он, Майкл Гизли, просыпается. Вот досада какая!

А под окном в его комнате — камешки, песок и куски щебня. Осколок мутного, старого стекла. И пятнистое перышко. Совиное.

Майкл Гизли не разбирается ни в птицах, ни в их перьях… откуда же пришло это знание? Бог весть!

И тут он просыпается уже окончательно. По-настоящему.

Думы думами, а ноги сами собой привели хмурого Майкла Гизли к магазину игрушек. Он зашел внутрь. На его счастье, покупателей не было. Ни единой души: ни старого, ни малого.

Нет, ему одного не понять… На черта она таскается в этот идиотский магазин? Каждый день, кроме воскресенья, угу. Дома, что ли, скучно сидеть? Хозяину-то — радость, честь ему превеликая, что главная героиня всех газетных полос у него работает. А могла бы… ох, много чего она бы сейчас могла.

На входе Майкл Гизли, с радостью, убедился: поблизости не маячила ни одна «газетная» рожа. Наглая, бесстыжая. Жадная до сенсаций и, если понадобится, не дающая покоя никому. А попробуй такому рожу начистить, чтобы не донимал девчонку — сразу вой поднимется: полицейский сатрап, негодяй и громила без совести и тормозов обидел безобидного человека. Старательного профессионала, чтоб его!

Звякнул дверной колокольчик — и девушка обернулась.

Минуту-другую они пристально разглядывали друг друга. Будто впервые встретились.

Майкл Гизли глядел на лицо девушки — нежное, бледное, со впалыми щеками и такими синими, такими бездонными глазами. Чернота из-под них исчезла, с радостью подумал он. Просто надо было, как сказке — избавиться от старой ведьмы и не запутаться в паутине ведьмы молодой.

Но Мерседес по-прежнему всю одной рукой можно было переломить: сжать покрепче и готово. Боже, боже… одни ребра! Откормлю, решил Майкл Гизли. А той сволочи, которая ее обидеть попытается — башку нахрен оторву и скажу, что так и было. Наконец, громила-стажер вздохнул и прервал раздумья. А потом — очень смущенно, вполголоса произнес:

— Привет! Проходил мимо… дай, думаю, загляну. Ага.

Девушка молчала, слушала. Не прогоняла. И парень приободрился.

— Рука болит? А голова?

— Уже меньше, — улыбнулась Мерседес.

— А, ну хорошо. Значит, заживает помаленьку.

Помялся немного, переступил с ногу на ногу и добавил:

— Знаешь, в двух кварталах отсюда — открылся классный бар. Называется «Две дороги». Автогонки показывают — в записи, правда, но ведь это не суть, да?

Мерседес, будто завороженная, кивнула.

— Во-оот. И народ приличный собирается, не стыдно девушку привести. А пиво какое — бархат и огонь! Я продегустировал, на всякий случай. Чтоб перед девушкой не опозориться. Перед тобой то есть.

Мерседес улыбнулась. Робко, осторожно — будто не верила в реальность происходящего.

— А на закуску там — королевские креветки в сухарях, яичница с беконом и копченые свиные уши. Красота же! — продолжал развивать тему громила-стажер. Майкл Гизли понимал, что говорит явно что-то не то, но уже не мог остановиться.

— Не, там и кофе подают. Если попросить. И не такой паршивый, как в Управлении, бгг! Если захочешь — и свежие булочки, и пирожные с кремом или вишней принесут. Если захочешь.

Мерседес вздрогнула.

— Никаких булочек и пирожных, слышишь?!

— Ну, нет, так нет, — покладисто сказал Майкл Гизли. — Без них обойдемся. Может, сходим как-нибудь, а? Если ты, конечно, будешь не занята.

Он вздохнул, переминаясь с ноги на ногу. Не привык он с приличными, да еще красивыми девушками разговоры разговаривать, эх. Со шлюхами просто: они девки добрые, веселые, побаловался — и никаких тебе проблем. Расстались и забыли друг о друге. С приличной девушкой все иначе, всерьез, ее за руку взять и то боязно. Что ей говорить, как — а хрен его знает. И ведь никакой гарантии… щас откажет, к гадалке не ходи. Как она меня называла? «Черное Чудовище», угу. Ну, спас я ее, ну, спасибо и… прощай. Майкл Гизли вновь тяжело вздохнул — виду него был до того жалобный, что Мерседес едва не прыснула со смеху. В ее синих глазах заплясали искорки, улыбка стала шире.

— А пошли прямо щас! — предложила она. — Если ты, конечно, не занят.

— А пошли! — подхватил он. — Поговорим о стихах, о машинах, и… и, вообще.

Мерседес захохотала. Подхватила сумку, с болтающимся на ручке резиновым пауком, и заперла дверь. Через пять минут они бодро шагали в сторону заветного бара — болтая и дурачась на ходу. А порой — смеясь. Громко и весело.

О, как же ярко светило над ними солнце! И люди вокруг — все, без исключения! — казались им прекрасными, не способными даже на малейшую пакость, не говоря о большем. Самуэль Шамис непременно заметил бы, что в мире сейчас не осталось зла — вот просто ни единой молекулы. О, как же им обоим хотелось в это верить! И да простят там, наверху, их юный эгоизм — искренне желали, чтобы зло исчезло хотя бы здесь, в этом городе. Пускай не навсегда, только на сегодня, всего-то — на один день, ясный и солнечный. Это ведь такая малость, золотая песчинка вечности. Ну, что вам стоит?!

Наконец, они подошли к двухэтажному каменному домишке под аляповатой, но симпатичной вывеской «Две дороги». В трех шагах от входной двери «дремал» чей-то «старичок» — одна из первых марок гоночных авто. Подойдя к нему, Мерседес улыбнулась, погладила капот, наклонилась и прошептала что-то очень нежное. И мутные, подслеповатые от старости, местами потрескавшиеся, фары мигнули ей в ответ.

Майкл Гизли ничего не заметил: ему сейчас было плевать и на весь мир, и на старое авто. Он не сводил глаз с девушки.

— Во я дурак! Идиот беспамятный! — неожиданно воскликнул Майкл Гизли и покраснел. — Я ж тебе подарок купил. На вот… держи.

Он осторожно поставил на ладонь девушке стеклянную машинку. Совсем крохотную, дюйма полтора в длину. Луч солнца упал на нее, и машинка засверкала, будто сделанная не из грошового стекла, а из бриллиантов. «Но превыше хлеба — любовь».

— Это мне? — севшим голосом произнесла Мерседес.

— Тебе, конечно.

Он помолчал немного… а потом разозлился на самого себя. Да скажи ты ей, скажи! Идиот…

— Если ты думаешь, что я из-за денег твоих — я сейчас уйду. Мне на них плевать… насрать мне на твои миллионы, ясно? Если бы тебя обобрали, оставили — в чем стоишь… все равно мне… поняла?

Он запнулся. Щас опять наговорит, че не надо. Медведь — он и есть медведь, что ты будешь делать.

— Я поняла, — сказала Мерседес. — Идем уже, а? Очень есть охота. Что там, говоришь, яичница с беконом?

— И креветки в сухарях.

— И копченые свиные уши?

— Ага, — робко улыбнулся Майкл Гизли. — Такие хрустящие, мм! Я аж три порции съел — и мало было.

— Тогда чего мы тут застряли?

«Старичок»-гонщик за их спиной вновь очнулся от сна и одобряюще подмигнул фарами.

…Они вошли внутрь и огляделись.

Народу в баре оказалось совсем немного, по пальцам сосчитать. Часть азартно обсуждала запись очередного ралли, спорила до хрипоты, но не переходя на личности. По-доброму то есть. Драки тоже не планировалось, угу, понял Майкл Гизли — и, в очередной раз, мысленно порадовался, что набрел на это уютное местечко.

В самом дальнем углу, возле камина, они заметили немолодого мужчину. На столике перед ним красовался скромный, но впечатляющий натюрморт: кружка «бархатного» портера (ровно кварта[i]), мятая пачка сигарет — уже полупустая, два больших румяных яблока, медовых и полупрозрачных, и картонная папка на завязочках. Ее содержимое он как раз изучал. Почувствовав их взгляды, мужчина оторвался от своего увлекательного занятия, улыбнулся и приветственно помахал им рукой. Да, это был он — комиссар Фома Савлински, собственной персоной. Майкл Гизли мог поклясться чем угодно и кому угодно — в папке были материалы очередного дела. Разумеется, уголовного. Как же иначе?

У ног господина комиссара каменным изваянием застыл огромный пес с умными глазами.

[i] 0.946 л

[i] Наблюдатели, следующие за интересующим полицию человеком