Кремовые розы для моей малютки

Глава 15

Следующей ночью Анне вновь приснился кошмар. Она гуляла по узорчатым каменным дорожкам и любовалась розами — голова кружилась от их благоухания. Сладостного, будто обволакивающего душу. Стояла необыкновенная тишина. В жизни такое бывает перед грозой, в синема — как прелюдия к чему-то страшному и неизбежному. Когда вас преследует Злой Рок и мерещатся треснувшие зеркала или пауки чудовищных размеров[i], когда невозможно убежать или спрятаться от наступающей беды. Да и сил для побега — их нет, совсем.

Налетел ветер. И тоже, как ни странно, совсем беззвучный.

С распустившихся роз — с каждого лепестка — что-то закапало. Вот одна капля медленно разбилась алыми брызгами о камни дорожки. За ней вторая, третья… пятая… десятая… стотысячная, которые падали все быстрей и быстрей. И, наконец, они хлынули потоком. И тут Анна сделала то, на что вряд ли решилась бы наяву — подставила обе руки под алые струи. Хотелось понять: что это — краска или… или кровь? И почему она льется, хлещет с ослепительно белых — в этой застывшей предгрозовой тишине и темноте — роз? Что может быть невиннее цветов, невиннее и чище?! Что может быть безобиднее? Их увлажняет роса или дождь, возможно, чьи-то слезы — только не кровь!

Внезапно Анне подумалось: это же краска! Господь, Отец мой Небесный, чего я боюсь — всего лишь краски! Девушке так хотелось в это верить! Она поднесла к лицу обагренные ладони, потом осторожно дотронулась языком до своей кожи… какой сильный, очень соленый привкус у этой краски. Странно, что девушка отчетливо понимала: сейчас она спит и видит сон, однако эта мысль не принесла облегчения. Наоборот! Казалось, что она провалилась в иную реальность, где не существует абсолютно ничего, кроме этого сада и «пряничного» домика в его глубине. Она может сколько угодно гулять по извилистым дорожкам из полудрагоценных камней — и всякий раз утыкаться в этот домик. Всякий раз — потому что больше и некуда. Потому что весь остальной мир — исчез, растаял — как туман на рассвете, развеялся — как облака. Был мир, да весь и кончился… Остались только сад и «пряничный» домик. И розы, щедро оплетающие мраморную изгородь и буйно цветущие в саду. И капающая с них кровь — алая, свежая… такая соленая на вкус, как будто в ней собраны все выплаканные людьми слезы. Розы и кровь, кровь и розы — вот и все, что есть на свете. Аминь!

«Какой странный вариант Ада», подумала Анна, в ужасе разглядывая свои окровавленные пальцы. «Это, что же, теперь — навсегда? навечно?!»

И беззвучный голос подтвердил: да, деточка моя; да, малюточка моя, все так… все-все так! Отсюда выхода нет. Не стоит и пытаться. Да и зачем — ведь здесь так прелестно, хи-хи-хи!

«Нет-нет, меня будут искать! И найдут! Обязательно! Непременно!»

Будут, с глумливым хихиканьем подтвердил голос. Да только не найдут. Деточка моя, малюточка моя, хи-хи-хи!

И тогда девушка закричала. А потом — проснулась.

А наутро — вот чудеса! — напрочь забыла все пережитое ею накануне. И свой недавний обморок, и страшный сон, абсолютно все. Но, главное, Анна забыла — почему она приехала сюда, в этот город. Что ей здесь понадобилось… для чего ей пришлось пересечь всю страну, меняя пароход на поезд, а поезд на курсирующие между городами автобусы. Что за блажь погнала ее в дорогу, что за странная прихоть, какой-то необоснованный, совершенно глупый каприз? Она пыталась вспомнить — и почему-то никак не могла. Ничего, она еще вспомнит. Обязательно! Подумает хорошенько и вспомнит.

— Вы так бледны, малюточка моя! — заохала миссис Тирренс. Чашечки в ее руках звякнули — тоненько, очень жалобно — будто в знак согласия. — Вам опять что-то снилось что-то нехорошее, деточка моя?

Анна сделала над собой усилие и улыбнулась. Точь-в-точь на светском приеме. Что ж, притворяться счастливой или всем довольной, или какой-угодно-вообще — ей было не привыкать. Но что же, что же придумать… что?! мазнула взглядом по узенькому бордюру, что окаймлял дорожку. Анютины глазки, сарацинская гвоздика, «петушиный гребень», резеда… и, конечно же, вездесущие маргаритки. Пестрая дорожка — яркая, как цыганские юбки. Слава тебе, Господи — нашла! Вот она, ложь во спасение. Улыбка Анны стала еще ослепительней.

— Цыгане. Мне снились цыгане.

— Опять?!

Девушка смиренно потупилась и вздохнула. Мол, ну что поделаешь, разве вольны мы в своих снах?

— Не самый приятный сон, — заметила старуха. — По старым приметам, он сулит огорчение: обман, слезы, душевные метания. И не по мелочи. Словом, одно сплошное беспокойство, — выпучив свои круглые, «совиные» глаза и назидательно подняв пухлый указательный палец, сказала она.

— Что вы, нет-нет-нет! Они были так милы со мной. Голову, конечно, заморочили, но — добрыми словами. Пели, плясали, шутили-смеялись… и даже ломаного гроша с меня не взяли. И я с ними пела и плясала, веселилась — от души! Ах, как хорошо мне было! Ах, как чудесно… словами просто не передать! — Анна склонила голову набок и вздохнула: якобы от избытка чувств. — Но как же сильно я устала…

Она чуть не добавила: «как после ежегодного большого бала, рождественского или пасхального, во дворце господина мэра», но вовремя прикусила язык.

— Ужасно устала, — повторила Анна. — Как же мне не быть бледной?

Миссис Тирренс пристально разглядывала девушку. Пристально и недоверчиво. Наконец, она вздохнула, взяла серебряный ножичек — и с одного маха разрубила лежащую перед ней на тарелке булочку. Из мягкого, сочного «нутра» медленно вытекло и разлилось нечто бурое, цвета крови. Запятнав и белый фарфор тарелки, и сверкающее лезвие ножа.

Анне показалось: невидимая холодная рука сжала ей горло. И неумолимо держала его, не отпуская. Тяжело, как тяжело дышать, Господи… Подступила тошнота. К счастью, длилось это недолго — минуту, другую — не более.

Анна вздохнула, не до конца веря в свое избавление. «Джем. Это брусничный? джем… вот же чертова старуха.» Еще немного — и я тут сойду с ума, никогда не увижу брата и не вернусь домой… чертова, чертова старуха!!!» — вихрем пронеслось в ее голове.

— А, по-моему, деточка моя, вы простудились в дороге, — вздохнула миссис Тирренс, намазывая очередную булочку. — Вот и снится вам разная дрянь. Постельный режим, горячее питье, побольше сладостей, они помогают, да! — и через несколько дней вас будет просто не узнать. Стрелиция! — рявкнула она так, что Анна подскочила на месте.

Великанша, как и в прошлый раз, выросла будто из-под земли.

— Отнеси гостью в дом. Помоги ей улечься, принеси мое снадобье… лечебное, да. Я сейчас приду, помогу.

И, несмотря на слабые возражения Анны, великанша молча подхватила ее и бережно понесла. Девушка сопротивлялась бы дольше, но голова ее внезапно стала кружиться, мысли путаться, а мир вокруг — начало как будто заливать молоком. Оно постепенно вскипало и, наконец, взметнулось гигантской волной… Исчезли все запахи и звуки. А потом — и весь мир исчез.

Через пять минут, бездыханную Анну осторожно уложили на постель. Как на постамент из белого мрамора. Пришедшая миссис Тирренс удовлетворенно потерла руки, умильно вздохнула и тихо засмеялась: надо же, опять ее снадобье не понадобилось. Ничего-ничего, я тебя вылечу, деточка моя. Бедняжечка, малюточка моя прекрасная. Всенепременно вылечу — раз и навсегда! Хи-хи-хи!

Она проснулась, когда за окнами было уже темно. Что с ней творится? Почему второй день ей видятся кошмары, откуда эта необыкновенная, такая непривычная для нее, слабость? Почему ей кажется, что она попала в какой-то колодец безвременья? Почему в этом саду изумительной красоты ее все пугает, а должно бы радовать? Но, главное, почему ей временами совсем худо, откуда эти внезапные обмороки, что с ней, что?! Конечно, все это неспроста, не от болезни. Банальная простуда не даст и не может дать таких чудовищных побочных явлений. Когда сон мешается, путается с явью — и толком не разобрать, где ты сама. По какую сторону зримого мира, на какой из его граней.

До того, как она поселилась здесь, в пряничном домике, никакие кошмары ее не мучили. Даже в детстве. Даже в тот год, когда Патрик… нет, не уехал — сбежал! — из родного дома, чтобы никогда более не возвращаться, не переступить его порог и не заключить в объятия ни отца, ни мать, ни ее. Он разбил им сердца — всем троим. Господи, как высокопарно звучит, но ведь это правда. Так все и было.

Первым ушел отец. Он стал запираться у себя в кабинете и просиживать там дни напролет, в молчании. Он смотрел перед собой — и ничего не видел, потому что мыслями был далеко от родного замка. Он писал большие, подробные письма сыну, запечатывал их в конверт и, готовые, отправлял в ящик письменного стола. (Там их и нашли после его смерти.) Однажды отец остался ночевать там, прямо в кресле, а утром — не проснулся. Слуги звали его, стучали в запертую дверь кабинета… напрасно. Это случилось в канун дня рождения Патрика — значит, и ее дня рождения. Думать об этом было невыносимо, поэтому Анна запретила себе думать об этом, запретила — раз и навсегда. Иногда у нее это получалось, и даже неплохо. Не часто, нет. Иногда…

За ним ушла и мама. Через три года после побега единственного, безмерно обожаемого, сына и через год после смерти не менее любимого, дорогого сердцу мужа. Двое мужчин — обожаемых горячо, страстно, безудержно! — покинули ее навсегда.

«Дочь, у вас есть дочь» — напоминали родственники и друзья, им вторили старые, преданные слуги. И слова их с каждым днем становились все настойчивее. Но как будто не касались ее рассудка, скользили мимо, мимо, мимо. Не проникали они и в ее душу.

«Дочь? А, да… наверное. Наверное» — абсолютно равнодушно, рассеянно отвечала вдова. Но разве дочь заменит ей этих двоих, ушедших? Нет, никогда.

И вскоре напоминать о дочери перестали. В конце концов, у них — родственников, друзей и старых, преданных слуг — нашлось множество и своих дел. Очень важных, порой, неотложных. А что делать? Сколько можно безуспешно «долбить каменную стену» — как выразился один из многочисленных дядюшек Анны, родовитых, однако совсем небогатых. При этом его глаза как-то особенно алчно блеснули. Или ей просто показалось? Возможно… она многое успела позабыть.

Так Анна превратилась в невидимку — не для всех, но для многих. А, главное, для своей матери. Вдова проходила мимо собственной дочери, как будто мимо пустого места. Или же одной из мраморных статуй, что украшали залы и галереи замка, и, конечно, сад. Или портрета — одного из множества полотен, очень старых и современных, развешенных по всему дому. Если бы не друзья дома и не слуги, которые пестовали Анну с младенчества — девушке впору было бы сойти с ума.

«Кто это?» — холодно и отстраненно спрашивала вдова, в очередной раз, натыкаясь на дочь. — «Пусть приходит на следующей неделе. Сегодня и завтра я ни принимать, ни видеть никого не хочу».

«Это ваша дочь, миледи».

«Да? Совсем непохожа. Хотя выглядит неплохо. Ну, займите ее чем-нибудь», махала рукой вдова: мол, потом… все потом! Устала, надоели. Не до вас.

А через полгода, в очередной раз столкнувшись с Анной в одном из коридоров замка, вдова сказала — как отрезала: «Вы лжете. У меня никогда — слышите?! — никогда не было дочери. И хватит об этом. Где слуги? Просто беда: когда они нужны, их вечно нет на месте!» Когда запыхавшиеся слуги прибежали, вдова отчитала их за то, что пускают в дом неизвестно кого, без малейшей рекомендации, что за бессовестное, безобразное отношение к ней, своей хозяйке?! Эта девица вам, наверное, платит — раз она здесь? Опять — здесь! Уберите куда-нибудь это несносное, нахальное, назойливое создание, чтобы глаза мои ее больше не видели! Сначала накормите, потом выясните — кто она, и, наконец, выставите! Гоните, гоните ее вон! Приличные девушки так себя не ведут. Вон ее, вон! И перед тем, как выставить, обыщите ее хорошенько — не украла ли чего! Что вы на меня уставились? Выполняйте!»

И теперь, при виде матери, с пустым взглядом, но очень деловито спешащей куда-то, Анна мгновенно пряталась… куда угодно, лишь бы не попадаться той на глаза. Девушку не терзала обида — грех обижаться и копить в душе зло на безумную. Только горечь и жалость — вот что испытывала Анна. Только их и ничего более. Ей и самой внезапно захотелось стать невидимой — исчезнуть, испариться. Или надолго заснуть — чтобы потом, очнувшись от грез, узнать: все, как прежде. Все живы и здорово, все счастливы. Невероятно, безудержно счастливы.

Неисполнимые то были мечты. Глупые и немного трусливые, подумала Анна. И вздохнула: в те дни — одинаково серые и унылые, такие тягучие — она ходила тише, говорила редко, чаще отвечала; носила черное, только черное (ох-х!). И как-то раз, проснувшись ни свет ни заря, Анна — в чем была, непричесанная, неумытая и босая, прокралась в гардеробную. Там, среди вороха нарядов, обувных и шляпных коробок, находилось большое старинное зеркало. В потускневшей от времени бронзовой раме. Фамильное.

Сердце Анны бешено колотилось, руки предательски дрожали. «Да или нет, да или нет?» — пойманной пичугой билась, трепыхалась мысль. Да или нет?

Анна подошла совсем близко — и вскрикнула от радости. Она есть, она существует! Вот же она, вот! А ведь этой ночью некто сказал ей во сне, с изрядным злорадством: «Ты никогда больше не будешь отражаться в зеркалах. Мать разлюбила тебя, забыла о твоем существовании — поэтому ты никогда более не будешь отражаться в зеркалах. Ты для нее умерла, понимаешь? Тебя больше нет. А мертвым зеркала ни к чему». И ведь Анна чуть было ему не поверила.

Минуло еще полгода — и вдова перестала узнавать не только родную дочь, но и всех остальных. Однажды, после обеда, она сорвала лучшие розы в саду, а потом — закрылась в кабинете покойного мужа и разожгла камин. Весьма неумело — потому как вместе с ним нечаянно подожгла ковер и кресло, что стояло неподалеку.

На крики несчастной безумицы сбежались слуги. Дверь выбили топором — и навстречу испуганным, но решительно настроенным людям полыхнул ад. А безумная будто не чувствовала боли — она кружилась и хохотала посреди огня. Крики ее радости приняли за крики ужаса. Но вдова не молила о спасении, она — Господи, спаси нас и сохрани! — она ликовала. «Вы знаете, я выхожу замуж! Аха-ха-ха! Я так счастлива, дамы и господа как же я счастлива! Что же вы? Не рады за меня? А ну веселитесь, живо! Я так хочу! Аха-ха-ха-хаа!» И захлопала в ладоши. «Вот мой жених, а этот милый мальчик, — она показала на портрет сына, — будет нашим свидетелем. Ах, как я счастлива сегодня!»

Люди оцепенели от жуткого зрелища: на безумице и впрямь было надето роскошное подвенечное платье. Жемчуг трескался от огненного жара, трескался и осыпался. Рубины искрами и «кровавыми» брызгами падали с ее корсажа и рукавов. И алмазы тоже падали — слезами. У ног безумной «невесты» лежали розы. Уже не белые — почерневшие от копоти и пепла, полуобгоревшие. Ее босые ноги топтали длинные стебли с острыми колючками — казалось, не чувствуя боли.

«Радуйтесь! Почему вы не радуетесь? Какие странные гости на моей свадьбе, я ли их приглашала? Радуйтесь, ну!» — и она топнула ногой. Сотни и тысячи искр взметнулось и окутало ее. Портреты на стене — отдельно, мужа и сына, и большой, семейный — корчились от огня. Прекрасные лица исказили жуткие гримасы, потом сгорели веревки, на которых они держались — и полотна, с оглушительным грохотом рухнули на пол, в костер.

… Слуги быстро разделились.

Одни — их было пятеро — кубарем скатились по лестнице — вниз, на кухню, к воде! скорей же, скорей! Другие лихорадочно совещались. Залезть оп стене и, разбив окно, вытянуть безумицу наружу? Не годится. На окнах стальные решетки и переплеты, долго же их пилить придется… Проломить дыру в потолке и вытянуть «невесту», обвязав ее веревкой? Не выйдет. Камень полуметровой толщины быстро не продолбить. Так же крепки и стены, из соседней комнаты в кабинет не попадешь. Остается только одно. Увы… Эта чертова дверь.

А безумная «невеста» притопывала босыми ногами и кружилась, кружилась, кружилась…

… отчего пламя заполыхало с новой силой — выше, жарче, ярче!

Люди, оцепенев, застыли у входа. Пятеро слуг уже должны были вернуться с полными ведрами… где они, черт их задери?! Где же водоносы-спасатели… только за смертью их посылать!

И где эта чертова пожарная команда, гори она сама ясным пламенем?! И тут со стороны лестницы послышались ругань и громкий топот. «Наконец-то!» — выдохнули горе-спасатели.

Трижды Анна порывалась войти в огонь — и трижды была схвачена и удержана крепкими, сильными руками конюха и дворецкого. Девушка задыхалась, захлебывалась слезами, тело ее сотрясали рыдания. Беспомощная, жалкая, ничтожная — она хотела сейчас только одного: умереть. Она все понимала и не верила в чудо.

И внезапно услышала:

— Анна, девочка моя…

Глаза несчастной неожиданно стали осмысленными. Жуткую гримасу сменила робкая, какая-то неловкая улыбка.

— Хороший денек сегодня, — произнесла безумица и протянула руки к дочери. Сделав пару шагов навстречу, женщина споткнулась о ковер, задела перевернутое кресло — и рухнула в огонь. И закричала так пронзительно, так страшно… будто лишь теперь, наконец, почувствовала боль.

Больше о том дне Анна ничего не помнила. Говорят, она упала в обморок — будто замертво и несколько последующих дней провела где-то не здесь, где-то в безмолвии и пустоте, между небом и землей, жизнью и смертью. Когда девушка все-таки очнулась, ее долго не пускали ходить по дому в одиночку. И уже тем более — к отцовскому кабинету. Тому что от него осталось. Остатки картин, книг и мебели вынесли, копоть смыли, а дверь — как ни странно, почти не пострадавшую — заколотили.

Вдову хоронили в закрытом гробу. По настоянии Анны, крытом парчой. Ослепительно белой — как первый снег, облака или подвенечное платье. К недоброму изумлению особо рьяных сплетников, в последний путь ее провожали, как истинную, добрую католичку, а не самоубийцу. Чего это стоило, Анне вспоминать не хотелось. Утешением была мысль: святые отцы, даже наивысшего ранга — просто люди. Не более того! Ангелы же все на небесах, и только они — всегда справедливы и безгрешны, только они. И только они понимают: «безумец» не равно — «самоубийца», ибо «не ведает, что творит».

Слуги с горечью шептались на похоронах: госпожа ушла вслед за теми, кого любила сильнее всего. Она искренне считала: ее сына давно нет среди живых, иначе он непременно прислал бы ей весточку. Приехал бы. Позвонил. О, Господи… да хотя бы приснился! Нет, нет, и нет. Значит, умер? Значит, да.

Но в эти страшные дни с Анной не происходило того, что сейчас — боль, горечь и слезы были, а вот кошмарных снов — их не было. Она тогда перестала видеть сны — как будто некто невидимый взял, да и выключил их. Так выключают видеопроектор в синема. Бац! — и перед вами пустой экран. Просто в ее случае он был не белый, а угольно-черный. Стоило телу коснуться постели, а голове — подушки, как Анна будто проваливалась в яму. Черную и бездонную. Как будто умирала — не всерьез, понарошку, только до утра. До первых лучей восходящего солнца. С тех пор она почти каждый день просыпалась на рассвете. Как будто воскресала… И кошмары — нет, не терзали ее.

Если так дальше пойдет, я просто-напросто сойду с ума, подумала девушка. Стану, как мама. Нет-нет-нет… о, нет!

[i] На паутине взмыл паук,

И в трещинах зеркальный круг.

Вскричав: «Злой Рок!», застыла вдруг

Леди из Шалотта.

Теннисон