Кремовые розы для моей малютки

Глава 16

В зарослях жасмина снова кто-то возился, ворочался и шумно вздыхал. Анна не понимала: сейчас день, солнечный и радостный, почему ей так тягостно на душе, так муторно, так нехорошо… Существо, которое скрывалось среди россыпей белых звездочек жасмина, внимательно следило за ней, то и дело визгливо хихикая. Видны были его только черные глаза. Очень большие, красивые и немигающие.

— Вы не подскажете, какой сегодня день? — спросила Анна.

— Понедельник, хи-хи-хи! — ответили из гущи ветвей. — 13 июня.

— Какой странный, безумно длинный день сегодня, — сдержанно удивилась Анна. — Благодарю вас.

И побрела по дорожке к дому. Визгливое хихиканье неслось ей вслед, а потом — перешло в бурные рыдания и бессвязные стоны («Матерь Божья, дай мне здоровья… накажи их, накажи, Матерь Божья… ненавижу их всех, пусть они сдохнут! сдохнут! сдо-оо-охну-ут! Матерь Божья, помоги мне, помоги…»). А потом — потом стало тихо.

Каждый шаг давался Анне с большим трудом — она как будто двигалась по пояс в воде. Или в густом, очень вязком сиропе. Ей казалось: пройдено десять шагов, а на самом деле — пять. Или даже два. Анна пыталась вспомнить, что хотела сделать сегодня… ведь почему-то же она приехала сюда? Наверное, надо вызвать такси…, но зачем? Куда ей хочется отправиться? Странно. В голове — туман, белое молоко, пустой экран синема. А перед самым пробуждением Анне привиделось, как некто невидимый хватает ее за волосы и, с оглушительным хохотом, окунает в ведро с червями. Раздавленными, брр! И как же, как же их много… Господи.

— Деточка моя, зачем вы встали? — раздался обеспокоенный голос миссис Тирренс. Совсем рядом. Буквально, в двух шагах. И пухлые пальчики цепко ухватили девушку за плечо.

Анна обернулась.

Миссис Тирренс глядела на нее в упор. Сложив губы сердечком. И не мигая. «Как ей это удается?», вяло подумала Анна. «Впрочем, неважно».

— Какой сегодня день?

— Понедельник, малюточка моя, — тонкие брови миссис Тирренс взлетели. — Ну, разумеется, понедельник!

— Как это странно… и вчера был понедельник, — потерянным голосом произнесла Анна. — И завтра, наверное, тоже будет понедельник. Очень странно.

— Вчера, деточка моя, было воскресенье, — улыбнулась миссис Тирренс. — Поэтому сегодня и понедельник. А как же иначе? Другие дни вряд ли придут раньше него.

— Да, — неуверенно сказала Анна. — Наверное. Что-то у меня в голове все путается. Ничего, ничегошеньки не понимаю. И не помню.

На пухлых щеках миссис Тирренс заиграли ямочки: старуха довольно улыбнулась. Утешить прелестную малютку — что может быть лучше?

— Я вижу, дорогая, вам тяжело идти. Вы еще очень, очень нездоровы. Давайте-ка прогуляемся вдвоем — я покажу вам нечто восхитительное. Уверяю, ничего подобного вы еще не видели!

И, по-прежнему не выпуская вялой руки девушки, ласково и бережно поволокла ту вглубь сада.

Анна не пыталась сопротивляться. Во-первых, у нее попросту не было сил, а во-вторых… неужели ей что-то угрожает здесь, среди этой бесподобной красоты? Среди благоуханных цветов и трав, среди мраморных статуй и ажурных скамеечек, среди «летающих цветов» — ослепительно-синих бабочек? И какое умиротворение нисходит на усталую, измученную снами и сомнениями, душу. Здесь хорошо — как будто в Раю…

… или на кладбище. Эта мысль уже приходила в голову Анне, но девушка забыла об этом. Какое-то неясное воспоминание, на мгновение, шевельнулась в глубине ее памяти… и так же быстро погасло. Все заволокло белесым туманом. Очень густым, клубящимся. Разогнать его не удавалось — и Анна отступила. Пусть. Может быть. Потом она вспомнит? Может быть… да, потом.

— Вот мы и пришли, деточка моя.

Миссис Тирренс осторожно усадила свою спутницу на резную мраморную скамью. Анна подняла голову: над ее головой простирало ветви могучее дерево. Усыпанное белоснежными цветами — и каждый цветок с кулак величиной. Пахли они просто одуряюще. Тошнотворно-сладко.

У самых корней стояло фарфоровое ведерко с чем-то алым. «Краска или кровь», вяло подумала Анна. «Ах, не все ли равно…»

— Разумеется, кровь, малюточка моя, — будто прочитав ее мысли, сказала старуха. И, с нежностью, как любимое существо, погладила корявый ствол. — Боюсь, как бы не засох, бедняжка.

Как фокусник, она извлекла из бесконечных складок своей юбки нож. Очень длинный, узкий и явно хорошо заточенный. Лезвие хищно сверкнуло в лучах солнца. Миссис Тирренс поболтала им в ведерке и хихикнула.

— Видите, какой он красивый, деточка моя? Какой он острый? Да, малюточка моя, иногда нужны особенные средства.

Широко улыбнулась — и занесла над головой Анны окровавленный нож.

Полтора часа спустя

— Куда теперь, господин комиссар?

— В клинику доктора Уиллоби, — скомандовал Фома. — Адрес помнишь?

— Помню, сэр! Слушаюсь, сэр!

А господин комиссар устроился на заднем сиденье служебной машины поудобней и задумался. Такси было старое, водитель — новичок в полиции, отчего он ужасно нервничал. А дорога от этой глухомани до знаменитой клиники — просто отвратительной. Машину постоянно дергало и подбрасывало на разбитом асфальте. Но Фома ничего этого, казалось, не замечал. Перед его мысленным взором стоял удивительной красоты сад, а в нем — как на экране синема — двигались странные фигуры. Вроде бы, живые, но как-то мало похожие на людей. Была там старуха в наряде трехсотлетней давности: необъятной многоскладчатой юбке и чепце на жидких седых кудерьках. Она будто сошла со старинного полотна, времен «достославного и премного любимого народом короля, Георга Великолепного» или с картинки в книге сказок. Ему даже пришла странная мысль — если он отвернется, платье ее вдруг растает…, а под ним окажется пустота. Белесый клубящийся туман. Как будто и не было никакой старухи. Нигде и никогда. Еще там оказались две служанки — как две сильно деформированных ее копии. Пугающе бесшумные и безгласные. И красивая девушка — с потерянным взглядом, каким-то застывшим, смотрящем — и не видящем. Никого и ничего вокруг себя… или почти ничего. Не девушка, не существо из плоти и крови — фарфоровая кукла. Двигалась, даже улыбалась — а потом рр-раз! — и кончился завод.

Господин комиссар посмотрел на ту, что сидела рядом с ним, безучастно уронив руки на колени. Сумочка лежала у ее ног. Лицо девушки застыло. Казалось, она до конца не осознает — куда они едут, зачем, и кто с ней рядом. И, главное, почему она оказалась рядом с этим человеком. Да, подумал Фома, у нее и впрямь завод кончился.

Нет, он вряд ли забудет — как они познакомились. Если это можно так назвать… кхм.

…Господина комиссара впустили. Дюжее существо в белом атласе, лентах и оборках, дало знак следовать за ней. Они резво шли по дорожкам: то влево, то вправо, то снова влево-вправо-влево… как вдруг… Фома увидел жуткую картину.

В тени огромного дерева, чья крона была густо усеяна цветами, сидела не то девушка, не то кукла. Безвольно поникшая. Над ней высилась щарообразная фигура старухи. Нежно улыбаясь, она занесла над головой девушки длинный, узкий нож. Лезвие хищно сверкнуло в лучах солнца. Господин комиссар давно не бегал по улицам и пустырям — нужды не было. Другие люди бегали, помоложе. Но сейчас он рванул напрямик и напролом — прыгая через кусты и каменные ограждения, подныривая под склоненные ветви, перескакивая через пышные, густо засаженные клумбы, сбивая и топча все, что попадалось на пути. Кустарники цеплялись за его одежду, ветви деревьев хлестали его по щекам. Он ничего не замечал. Только бы успеть, успеть!

— Бросьте нож! Немедленно! — кричал он на бегу. — Бросьте нож!

Сердце чуть не выскакивало из груди, в боку нещадно кололо, но Фома не останавливался.

— Слышите меня?! Опустите нож!

И старуха заметила его, на щеках ее заиграли ямочки. Нож она опустила, но из руки — нет, не выпустила. Наконец, Фома, тяжело дыша, подскочил к ней, вывернул пухлое запястье и сжал его, что было сил. Старуха удивленно, громко ойкнула. Нож, со звоном, ударился о камни дорожки. И господин комиссар ногой отбросил его подальше. После чего, отпустив руку старухи, осторожно — двумя пальцами, поднял нож и упаковал в пакет.

— Добрый день, миссис Тирренс! Уголовная полиция, комиссар Савлински. Почему вы хотели ударить ножом эту девушку?

Старуха надулась.

— Вам, полицейским, только бы обвинить приличного человека! Хоть в гадости, хоть в убийстве, неважно.

— Миссис Тирренс! Я видел это своими глазами.

— Я просто хотела срезать цветок для моей гостьи. Милая малютка…

— … едва жива от страха, — перебил ее Фома.

— Уверяю вас, господин комиссар! Ничего подобного я не замышляла. Скромная учительница из провинции, мало что видела… вот я и развлекала ее по мере своих слабых сил.

Фома пристально взглянул на умильное лицо миссис Тирренс. А нормальна ли она? И почему считает его дураком… хотя это как раз понятно. Жаль, но придется оставить ее в покое. Разумеется, временно. Сейчас главное — увезти отсюда девушку. Что на уме у хозяйки сада — об этом он, Фома Савлински, подумает позже. Сейчас же — прочь, прочь отсюда! Он помог девушке — по-прежнему тихой и безучастной — встать.

— Велите вашей служанке принести вещи гостьи. Нет, постойте! Несите ее сумку — и довольно.

Безгласная великанша в белом атласе, неуклюже загребая ногами, помчалась в направлении у дому.

— Миссис Тирренс, официально заявляю — вы можете звонить моему начальству десять, тридцать и даже сто раз в день. Можете начать прямо после моего ухода. Это нич-чего не изменит, — подмигнул он старухе. — Думаю, мы скоро вновь увидимся. Из города пока не уезжайте. Не усугубляйте создавшегося положения.

Подбежавшая великанша протянула ему дамскую сумку. Сделала книксен — и застыла на месте.

— Не уезжайте из города, — повторил Фома, в упор глядя на старуху. — До скорой встречи!

И, поддерживая заторможенную, вялую девушку, быстро зашагал к выходу. Пройдя шагов десять, он внезапно обернулся.

— А, чуть не забыл! Анонимки мне посылать не стоит. Я не стану больше их читать.

В зрачках миссис Тирренс на секунду — не долее! — вспыхнули адские угольки. И тут же погасли, как будто их и не было. Морок, фантом, глюк.

Доктор Кларенс Уиллоби, предупрежденный звонком Фомы, ожидал на пороге клиники. За его спиной маячила дюжая медсестра, с намертво приклеенной улыбкой.

— Думаю, эта леди сполна расплатится с вами, господин доктор — чуть позже. Оставляю ее у вас. Я вам перезвоню — узнать о ее самочувствии.

Доктор быстро окинул взглядом Анну, прищурился, что-то мысленно прикинул — и кивнул: хорошо-хорошо. Буду ждать, господин комиссар!

— Ее нахождение здесь должно оставаться в секрете… пока. Никаких газетчиков. А то глазом не успеете моргнуть — налетят, стервятнички брехливые.

— Боже упаси, господин комиссар! Думаю, через три-четыре дня леди будет чувствовать себя гораздо лучше.

— Очень рассчитываю на вас, — улыбнулся Фома.

После его ухода, доктор Уиллоби провел Анну в свой кабинет и усадил в кресло. А потом — протянул ей, по-прежнему безмолвной и отрешенной, стопку бумаги и ручку.

— Понимаю, леди, что говорить вам сейчас тяжело. И не надо, — он осторожно прикоснулся к ее плечу. — Вылейте все ваши страхи на бумагу. Не держите их в своей памяти.

Он ободряюще улыбнулся.

— Х-хорошо, — неуверенно сказала Анна. — Хо-орошо.

— Вот и чудесно, — улыбнулся доктор Уиллоби. «Представляю, какие у вас, моя красавица, прелестнейшие кошмары. Предвкушаю! Что-нибудь обязательно пригодится для моей новой книги, прелестно-прелестно!» Он потер руки: день, когда в его руки попадает такой превосходный материал — это день особенный. Как тут не радоваться?! Доктор Уиллоби улыбнулся своим мыслям, на минуту, став похожим на везучего кота. Охота на чужие душевные мучения — это ведь охота не столько ради еды, сколько ради интереса, она ждет его, уже завтра… ах, как замечательно!

Сразу же после возвращения господина комиссара в Управление полиции, туда позвонил, а затем и прибежал… да-да, именно прибежал — охранник Петер из «Райских кущей». Взволнованный, с горящими глазами. Правой рукой он прижимал к груди здоровенный ком бумаги. Прижимал так, будто внутри его — сокровище.

— Возле забора нашел, где второй запасной выход, — сказал охранник. — Сто лет там не проверяли, а зря… как у нас еще все машины не поперли, удивляюсь. А заикнись я, криков будет, уй! И опять виноват останусь. Как всегда.

Он бережно развернул бумагу — и полицейские ахнули. Кто-то даже присвистнул. Надо же, что у них на земле валяется.

— Как такую вещь никто из клиентов не заметил и не попер, сам удивляюсь.

— Больно приметная вещица, — усмехнулся господин комиссар. — Такую вряд ли продашь быстро и легально, за полную стоимость, хвастаться ею — и то чревато.

Все сгрудились возле стола господина комиссара, разглядывая принесенный вещдок. Фома украдкой наблюдал за лицами своих подчиненных — и, в который раз, поражался: насколько они все разные. Лицо Майкла Гизли выражало сложную, гремучую и взрывоопасную, смесь возмущения и восторга. Еще двое парней — будто окаменели от изумления. Джон Доу, «живой труп и ходячий мертвец», глядел на содержимое пакета с недоверием — а вдруг мерещится? Бывают же коллективные, массовые галлюцинации. Может, и сейчас… оно того, а? И только лицо Самуэля Шамис оставалось абсолютно бесстрастным. Впрочем, как и всегда.

— Надо же, как грамотно упаковал. Молодец! — похвалил охранника господин комиссар.

Парень смущенно улыбнулся.

— Что я, дурак? И ж за вами наблюдал тогда… ну, сами знаете. Примечал все: вдруг пригодится? И в синема сто раз видел: то, что преступник обляпал своими руками — трогать нельзя. Никому.

Фома хмыкнул: точно, не дурак.

— Начальству, то есть брату, показывал?

— Хотел сначала… передумал. Еще отберет, а потом скажет, что я из чьей-то машины попер и заставит ему штраф уплатить, под угрозой увольнения. Подумал, что лучше вам отдать. Надежнее.

— Да, парень, ты определенно не дурак. Вот и дальше молчи. И мы ему ничего не скажем, не бойся.

— Спасибо. Я к вам сразу прийти хотел, да замотался и забыл, — покаянным голосом сказал охранник. — Простите, господин комиссар!

Господин комиссар молчал и выжидательно смотрел.

— Ну, вы же знаете нашу беду! Сегодня еще пятеро договор расторгли, а двое — звонили, ругались и грозились… на днях придут забирать свои «колеса». Если так пойдет — совсем закроемся. Господин Энс терять статус не хочет, а держать стоянку для простолюдинов — не по его нраву.

Охранник вздохнул.

— Ему-то что? Ему дядюшка поможет, из любой задницы к деньгам вытащит, а меня, наоборот, — под зад и «на волю». На фабрику я не хочу, сдохну я на конвейере. Охраннику хорошая рекомендация нужна, брат не даст, обещал уже. Побираться — так другие нищие побьют.

— А ты в могильщики подайся, бг-г! — подмигнул Майкл Гизли. — На свежем воздухе, всегда при деньгах и никакого беспокойства: мертвые, они тихие.

Охранник, с большим трудом, однако подавил возникшее желание ответить наглецу. Только посмотрел выразительно — и отвернулся. Потому что некоторым отвечать — слишком уж много чести…

— Так, ребятишки, — усмехнулся господин комиссар, — прямо сейчас звоните в редакцию «Нового времени», и других, что помельче. Текст, примерно такой: «Господа полицейские, наконец-то, решили приоткрыть завесу тайны в деле Угонщика-Невидимки и его воскресном убийстве. В ту ночь была найдена ценная вещь, полностью изобличающая преступника. Комиссар Фома Савлински счел необходимым охранять ее лично, для чего любезно предоставил домашний сейф. Господин комиссар выражает опасение, что за трое суток — именно столько будет храниться важная улика под его бдительным надзором — может случится непоправимое, поэтому им будут приняты все надлежащие меры по охране. Поддерживаем его и надеемся на лучшее, дорогие покупатели и подписчики! Наглый преступник — должен быть изобличен!»

— А в нашу, городскую, «сплетницу», в эти, как их… «Печали и радости»? — спросил Гизли.

— Туда в первую очередь! И чтобы шрифт покрупнее подобрали, а название — пожирнее набрали, понял? Надо, чтобы в утренний выпуск обязательно попало… отговорок не слушай. Понадобится — угрожай, обещай отобрать лицензию.

— Да они только рады будут, шеф. Обеими руками вцепятся.

— Еще скажи: зубами, — буркнул Фома.

— И скажу!

— Шеф, но это же… — Самуэль аккуратно подбирал слова: — … ужасно нелепое объявление.

— Да чего ты сопли жуешь: скажи прямо — дурацкое оно, — брякнул громила-стажер.

И тихий, молчаливый Джон Доу мысленно поддержал обоих.

Фома довольным обвел взглядом недоумевающих «ребятишек» и рассмеялся.

— А умное нам и ни к чему.

— Но…

— Потом объясню.

— Но все подумают… — упрямо гнул свое Самуэль.

— …что господин комиссар внезапно превратился в идиота? Так отлично! Пусть! А за мою репутацию переживать не надо, — подмигнул он «ребятишкам».

Те переглянулись.

— Все, кончаем болтовню. Майкл!

— Да, шеф?

— Ты еще здесь?

— Уже нет, шеф. Бегу…

Дозвониться Майклу Гизли удалось не во все газеты: в трех телефон не отвечал, будто все — и начальство, и подчиненные — накануне скоропостижно скончались либо просто оглохли, в еще двух — сквозь частые гудки невозможно было пробиться. Поэтому громила-стажер отправился туда сам.

На обратном пути ноги как-то, сами собой, привели его к магазину игрушек. В ответ на его робкое «Здрас-сте!», девушка устало и хмуро кивнула. Гизли мигом понял причину ее скверного настроения: магазин оказался полон цыганят, они визжали и хватали все, на что падал их восторженный взгляд. И часть схваченного мгновенно, чудесным образом куда-то исчезала. Видно было, что до его прихода Мерседес успела погоняться за эти чертенятами, пытаясь выставить их вон. Причем, с нулевым результатом. Она была одна, их — штук пятнадцать.

«Девку надо выручать, пока горластые мелкие чудовища в пестрых тряпках не разнесли весь магазин по кирпичику.» Мозги скрипели, мозги дымились: Майкл Гизли лихорадочно соображал. И, наконец, его осенило.

— Кто у вас тут главный?

Цыганята замерли. Из пестрой толпы разновозрастных «чудовищ» выступил серьезный, худой мальчик лет девяти, одетый богаче остальных. Вынув изо рта сигарету, он сказал:

— Ну, я главный.

Гизли присел на корточки — так, что его голова оказалась на одном уровне с головой малолетнего главаря.

— Как зовут-то?

— А тебя?

— Майкл, — улыбнулся громила-стажер, осторожно пожимая грязноватую ладошку.

— Меня — Баро[i].

— Не буду рассусоливать, Баро. Как смотришь на предложение больше не воровать?

Мальчик нахмурился.

— Как это? Совсем, что ли? Нигде?!

— Нигде и никогда, — подтвердил Гизли.

— Грех это. Мама говорит: нам Христос разрешил воровать. А мы Его чтим.

Громила-стажер уже не первый раз слышал эту «великую цыганскую истину». Мол, судьба у нас такая. Мол, все-все до нас уже предрешено, а мы только Его волю исполняем, ревностно, почтительно… угу. Нашли руководство к действию, вашу мать!

— Мама говорит?

— Ну да.

На чумазом лице мальчишки появилась усмешка. Мол, здоровенный такой, старый — а главного не понимает.

«Да, маму хрен оспоришь», подумал Гизли.

— Тяжело быть главным?

— Терпимо, — небрежно произнес «главарь» и сплюнул через левое плечо.

— Молодец, уважаю. А давай заключим договор — как мужчина с мужчиной.

Баро выжидающе уставился на громилу-стажера. «Бандиты» за его спиной откровенно скучали — вздыхали, глазели по сторонам, ковыряли в носу — однако терпели.

— Этот магазин для вас — невидимый, с этого дня.

— Как это?

— А так? Здесь вы не воруете. На другие места я, так и быть, закрываю глаза — пока за руку одного из вас там не поймаю. Здесь — ни-ни! Видишь девушку за прилавком?

Баро понимающе улыбнулся и подмигнул:

— Невеста?

— Тс-с! Она об этом еще не знает, — тихо произнес Гизли.

— Так давай сватайся. И женись поскорей, хоть накормишь ее досыта. Кожа да кости, синяя… больная совсем. Я бы не связывался.

— Это почему еще?

— Родня у нее плохая — злая, жадная. Приданое богатое, отдавать его не хотят, голодом ее морят. Ждут, пока сама помрет, дни считают. Ой, поберегись, служивый! Ой, поберегись! — покачал головой Баро.

Майкл Гизли ошеломленно, в полном обалдении, уставился на юного, но рассудительного и многоопытного провидца. «И где я уже слышал эти характерные интонации?»

Баро по-своему истолковал его молчание. Затянулся сигаретой, как следует, и подбадривающее хлопнул громилу-стажера по плечу.

— Не переживай. Другую себе найдешь. Здоровую.

«Бандиты» за его спиной зашумели, завизжали и запрыгали. «Главарь» обернулся, шикнул и топнул ногой. И вмиг воцарилась тишина.

— Откуда ты только все знаешь, — поразился Гизли. «Надо же какое диво… и это в девять лет. Ой-ей!»

— Мама научила, а ее — бабушка. В нашем роду все мудрые.

— А как их зовут? — спросил Гизли, хотя ответ напрашивался сам по себе.

— Маму Розария, бабушку — Роза.

«Знакомые все лица», мысленно усмехнулся громила-стажер.

Мерседес, к своему огорчению, мало что могла расслышать. Но с интересом следила за переговорами. Время от времени, тихонько прыская в кулак.

Юный провидец Баро, между тем, лихорадочно соображал — как бы не продешевить. И сообразил-таки!

— Майкл, у тебя пистолет есть?

— Есть, конечно.

— Дай пострелять, а?

— Нельзя, друг. И подержать нельзя, и обсуждать тут нечего, — предваряя новые требования мальчишки, произнес громила-стажер. Он умолчал о том, что никакой пистолет ему пока что не полагается. Ронять свой авторитет не входило в планы Майкл Гизли.

Баро скривился и сплюнул. И плечом дернул: «Больно надо было!»

— Зато у меня есть зубы…

— Пф-ф!

— … акульи.

— Людоедской, да? — глаза мальчишки загорелись.

— Разве другие бывают? — нарочито удивился Гизли.

— Дай! Дай! Скорее!

И детские руки вцепились в фирменную куртку громилы-стажера.

— Нашел дурака, — ухмыльнулся тот. — Сперва заключим договор. Пообещай мне, при свидетелях, что больше ни ты, ни твоя банда, в этот магазин — ни ногой, ни рукой! Ясно?

— Покажи! — требовательно сказал Баро.

Майкл Гизли сунул руку за пазуху и достал из нагрудного кармана шнурок. Двойной, кожаный, с нанизанными здоровенными акульими зубами. Очень-очень острыми. Их было семь — ровным счетом. Достал и потряс над головой. Мысленно попросив прощения у своего племянника, которому и предназначалось это невероятное, бесценное сокровище.

Юный главарь смотрел на него, как завороженный. И, как ни странно, выхватить и удрать с добычей — даже не пытался.

— Обещаю! — наконец, выдохнул он.

И Майкл Гизли — в кои-то веки! — поверил цыгану. Молча улыбнулся и отдал жутковатое ожерелье, которое юный главарь цыганской «банды», мудрец и потомственный провидец, с радостными воплями нацепил на себя. Позади завистливо шушукались и вздыхали, вздыхали.

— У меня конский череп есть, и медвежий, — доверительно поделился Баро. — Еще змеиный хочу. Но это… — он, со счастливым вздохом, осторожно погладил акульи зубы. Каждый зуб — по отдельности. А потом — с достоинством, произнес:

— Я согласен. Пусть твоя невеста будет спокойна. Я цыган, мое слово твердое.

И высокие договаривающиеся стороны — громила-стажер и главарь малолетних «бандитов» — скрепили договор крепким рукопожатием.

— Ну, ты — медведь, служивый! — тряся рукой, воскликнул мальчишка.

— И опять ты прав, да что ж такое?! — захохотал Гизли.

И «мелкие чудовища» за их спиной — тоже захохотали.

В тот момент, когда Гизли спасал Мерседес от цыганят, а магазин игрушек — от быстрого разорения, его шеф стоял в дверях кабинета господина суперинтенданта. Будто провинившийся школьник. Он, разумеется, себя таковым не считал, однако готовился к любым возможным неприятностям. Ну, почти любым. То, что ему не предложили сесть — было скверным сигналом, и Фома сделал вид, что просто не расслышал приглашения. Взял стул и, с удобством, умостился возле самой двери. Господин суперинтендант скривился, но промолчал. В комиссаре Савлински его злило, буквально, все: и спокойное, очень независимое выражение лица, и нежелание лишний раз поддакнуть начальству, и постоянное выгораживание своих «ребятишек», и постоянные умничанье и вольнодумство, и плащ, будто найденный в заброшенном доме («с идиотским черным шарфом в кармане!»), и даже модные лакированные туфли. Но главное, вечные сомнения и, как следствие, желание настоять на своем.

— Савлински, только что опять звонила миссис Тирренс. Оставьте ее, наконец, в покое, — выдержав небольшую паузу, произнес господин суперинтендант. — Самовольничаете, опять? Вечно вы сомневаетесь! Вечно вам неймется!

Фома только молча пожал плечами. Да, все так — говорил его взгляд. И что?

— Я вам настоятельно рекомендую — не огорчать эту достойную, всеми уважаемую даму подозрениями! Весь город радуется ее «кремовым розам», все состоятельные дамы и господа! Богатые иностранцы тоже довольны, а где иностранцы — там и деньги. Аксиома! Вы же в курсе, сколько у нас их оставляют. Не сосчитать! Экономика, мой друг, экономика! Миссис Тирренс очень нужна нашему городу.

— Даже если она убийца, прямая или косвенная? Даже если «кремовые розы» нашпигованы ядовитейшей дрянью? — мрачно спросил Фома.

Господин суперинтендант расхохотался.

— Кто убийца? Кто кладет отраву в пирожные? Она?! Глупей ничего выдумать не смогли, да?

— Господин суперинтендант, я помню о презумпции невиновности. Но мне необходимо проверить все версии, — с нажимом произнес Фома. — Предположить-то я могу?

— Можете, разумеется, можете, — откинулся на спинку кресла господин суперинтендант. Он снисходительно улыбался, постукивая по столу золотой ручкой с бриллиантовой «искрой» на колпачке. — Что угодно можете вообразить — например, что Пресвятая Дева состоит из плесневелого сыра, мыльной пены и колбас. И любит она самый забористый портер, который подают в барах.

Он хохотнул и небрежно перекрестился. Глаза господина комиссара сверкнули. Ах, как ему хотелось сейчас ответить, но он промолчал. Заставил себя промолчать. И чего это ему стоило… н-да.

К счастью, господин суперинтендант ничегошеньки не заметил. И, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Да-да, Савлински, что угодно — лишь бы хватило фантазии. Но лучше не стоит, уверяю вас, коллега.

Фома упрямо молчал, хмурый и злой. И любезную «шутку» начальства поддерживать явно не собирался. В кабинете повисло тягостное молчание.

— А если я все-таки прав? — наконец, произнес господин комиссар. — И докажу вам это?

Господин суперинтендант шумно вздохнул, почмокал воздух пухлыми губами. Побарабанил пальцами по зеркальной глади своего необъятного стола. Закрыл глаза, открыл глаза. И, наконец, направил на своего подчиненного («настырного! непокорного! неугомонного! вечно несогласного с вышестоящими, черт его раздери!!!») золотую ручку — будто пистолет. «Искра» зловеще полыхнула.

— Лучше не надо. Понимаю и глубоко ценю ваше служебное рвение, но нет.

Фома не сводил задумчивых серых глаз с начальства. Надо же, какой сюрприз, хм. И пренеприятнейший. Угу.

Господин суперинтендант, под его взглядом, невольно поежился и засуетился. Почему он, начальник, всегда так неуютно чувствует себя в присутствии этого человека? Ведь Савлински ниже чином и званием… почему? Думать на эту тему, докапываться до истины, господину суперинтенданту почему-то совершенно не хотелось.

— Все, разговор окончен!

Фома встал, небрежно поклонился и спросил:

— Разрешите идти?

— Идите, господин комиссар, идите. Работайте! И помните о моих словах.

Господин комиссар усмехнулся и, более не произнося ни слова, вышел. В процессе беседы, у него появилось много интересных вопросов. Еще его ждало кое-что неотложное.

Еще по дороге назад, в Управление, господина комиссара назойливым комаром терзала мысль: где я раньше мог видеть эту девушку? Причем, не в ее нынешнем, жалком, состоянии — нет, он видел ее победительной, с ослепительной улыбкой. Прекрасную, как чайная роза в росе, только что расцветшая. Не эта тень, с потухшими глазами… о нет, нет! И, разумеется, в иных декорациях.

«Черт меня подери, ну где же я мог ее видеть?», терзался Фома. «Утверждает, что впервые в нашем городе — и, похоже, не врет. Нет, точно не врет. Откуда тогда это странное чувство, будто мы давно знакомы, и ее смазливое лицо маячит передо мной каждый божий день? И характерный прищур, поворот головы, с невинным превосходством: «Ах, как я могу вам не нравиться? Разве можно не любить — меня?!» Особая улыбка, «всепобеждающая» — как сказал бы ныне покойный сержант Патрик О* Рейли.

А потом Фома внезапно понял — кто она. Но господину комиссару, никогда и ничего, ни от кого, не принимающего на веру — требовалось веское доказательство. Как подтверждение своей незыблемой правоты. И скорей, как можно скорей!

У него в столе завалялось немало старых газет — двухмесячной или трехнедельной давности. Фома вытащил их и зашуршал страницами. Искал он долго, искал — и, наконец, нашел.

— Самуэль, дай-ка мне свои карандаши.

Тот удивленно взглянул на шефа — что, мол, за причуда, но тот молчал и выжидающе смотрел. И заинтригованному Самуэлю ничего не оставалось, как протянуть шефу большую, изрядно замусоленную, коробку.

— Спасибо, — буркнул Фома. — Делом займись, а над душой не стой. Опросы свидетелей допечатал?

— Три страницы осталось, господин комиссар. Машинка старая, все время ломается.

— Полный вперед! Давай-давай-давай!

И Самуэль, раздираемый любопытством, опять застучал по клавишам. Изредка кося глазом в сторону «начальственного» стола. За которым комиссар полиции Фома Савлински, в данный момент, занимался ну, просто черт-те чем!.. ерундой какой-то. Или как сказал бы громила-стажер: полной дурью и хренью.

Фома не замечал этих взглядов. Он — рисовал. Точнее, старательно закрашивал лежащую перед ним фотографию. А еще точнее — меняя черный цвет волос изображенной на ней молодой женщины на рыжий, почти «золотой». А потом — вытащил и папки и положил рядом с этой фотографией еще одну.

На первом снимке — улыбалась молодая, очень красивая женщина в нарочито простом платье. На втором — молодой, не менее красивый мужчина в полицейской форме. «Учительница из провинции, скромная, бедная, незначительная…хех! Два сапога пара, авантюристы сопливые… черт бы вас побрал!»

Последнюю фразу он невольно произнес вслух.

— Вы что-то сказали, шеф? — отозвался Самуэль.

— Иди сюда. Глянь-ка!

Самуэль посмотрел на одно фото, потом на другое — и присвистнул. Ну и дела…

— Понял, да? Она его сестра. Как там ее, щас… а, вот.

И Фома положил перед ошеломленным Самуэлем мятую газету трехнедельной давности.

— Вот! Раздел светской, мать ее, хроники. «Достопочтенная леди Анна Биргит Кэролайн Элизабет Эйлис Доллоуэй, графиня Кастлбарская и Даллегоннская, принимает гостей в своем саду. На чаепитие приглашены архиепископ Клифденский, мэр города Килш-Даннагонн, лорд и леди Талламор с дочерью…» — ну, дальше неинтересно. Собрание богатых-именитых. Белая кость, голубая кровь. У бедной, очень скромной провинциальной учительницы, в очень скромном саду ее не менее скромного родового замка, который входит в одну из старинных достопримечательностей графства, разумеется, тоже очень-очень скромных… мать! мать! мать!

— Шеф… — только и смог произнести Самуэль.

— Вот правильно наш Медведь не любит аристократов! Социалист хренов…, а вот одобряю!

— Шеф…

Самуэль, потрясенный до глубины души, не знал, что и говорить. Таким своего шефа он ни разу не видел. За все пять лет совместной службы.

В комнату ввалился Майкл Гизли.

— Что за совещание и без меня, шеф? — пробасил громила-стажер. — Что там у вас…а?

Фома показал взглядом на фотографии.

— Очешуеть… «Две половинки яблок не так похожи, как эти двое»[ii], — присвистнул Гизли.

— Ну, про две половинки — ты, положим, загнул, — довольно проворчал Фома. — Но сходство очевидное. Как и полагается у двойняшек. Угу. Судя по тому, что мне сейчас известно — там сходство не только внешнее. Да вы, ребята, и сами это понимаете.

Ребята переглянулись и дружно кивнули.

— Вот и отлично, — повеселел господин комиссар. — А, кстати… Майкл, ты был в курсе, что твой покойный друг — урожденный граф Кастлбарский и Даллегоннский, достопочтенный лорд Доллоуэй, какой-то-там-по-счету? Да-да-да, не смотри на меня такими глазами! Паспорт на фамилию О*Рейли — филькина грамота. Хотя и настоящий. Наверняка, Патрик его у своего слуги позаимствовал. Ладно, это мы еще выясним. Позднее.

Ну, что ты застыл? Окаменел?! Небось, знал и молчал. Или не знал — ты ж их породу на дух не переносишь, а тут вдруг резко изменил свои убеждения? Давай, колись не под протокол.

На Майкла Гизли в этот момент жалко было смотреть. Он окаменел, остолбенел… да и просто — обалдел. Или как сказали бы его недруги: «превратился в чучело медведя». В его застывшем взгляде легко можно было прочесть разнообразные и очень сложные ругательные конструкции. Большей частью, нецензурные. Это длилось минуту — долгие, почти резиновые, шестьдесят секунд. Наконец, ступор прошел, и Майкл Гизли выдохнул:

— Уй-ёёоо-о!!!

И покаянным голосом добавил: — Я подозревал, шеф, было дело, но твердо уверен не был, а знать — откуда бы? Замашки у Патрика сохранились барские, хотя шифровался он, конечно, здорово. Нет, шеф, ни-чер-ташеньки я не знал, — печально сказал Гизли. — Когда в следующий раз пойду на кладбище, я ему все — слышите, все! — выскажу! Вот же скрытный говнюк…

— Думаю, у него были на то веские причины. Или причина, — возразил Фома. — Одной часто вполне достаточно.

— Шеф, он же был моим другом — и не доверял мне до конца? Получается, так? Эх!

— Мне повторить свой аргумент?

— Да понял я, понял… не дурак, — вздохнул Гизли. — Что ж его заставило-то?

Фома улыбнулся.

— Узнаем. И, думаю, совсем скоро.

— Какого черта он забыл в полиции? — не унимался громила-стажер.

— И это тоже — узнаем. Имей терпение, парень.

[i] В переводе с цыганского, «важный, главный»

[ii] «Двенадцатая ночь», Шекспир