Кремовые розы для моей малютки

Глава 9

Мерседес вновь, уже в третий раз, пересчитала больших резиновых пауков — и тех, что лежали в большой коробке, и тех, что «украшали» витрину и прилавок. Пересчитала и скривилась: быть ей уволенной. Это уж, как пить дать.

Shit! Shit! Shit![i]

То-то бабка обрадуется, чтоб ее черти в ад унесли! Навсегда да поскорей… только там ей и место! Мерседес сплюнула через левое плечо и в шестой раз (охо-хонюшки!) принялась за расчет.

Зазвенел колокольчик. Двери распахнулись — и на пороге магазинчика возникла цыганка. Молодая, красивая и чем-то сильно озабоченная.

— Вали отсюда, — сквозь зубы «поприветствовала» ее Мерседес. — Давай-давай!

— Зачем гонишь? Я с добром, — подмигнула цыганка. — Спроси-узнай, а потом уж — гони.

— С вами только заговори, — хмыкнула Мерседес. — Неужто пришла заплатить за тех пауков, что твоя мелюзга сперла, а?

Цыганка улыбнулась.

— Это не мои дети — сестрины. Не злись, не заводись. Надо же детям чем-то играть? Игрушки твои — хорошие. Не жалей, красавица. Тебе за то — втрое вернется.

— Ну, ты и наглая, — покачала головой девушка. — Да я особо и не рассчитывала, что ты раскошелишься. Совести у вас, цыганок, ни на грош.

— Э-э, неправда твоя! Есть у нас совесть, много ее.

— Но денег не отдашь, конечно?

— Конечно, не отдам. Я тебе зато погадаю.

— Больно надо! — фыркнула Мерседес. — Иди себе, давай-давай! И не вздумай ничего тут спереть — догоню и врежу.

— Злая ты… нельзя так. Нет!

— Мало мне радости за ваши шалости последние деньги отдавать.

И, давая понять, что разговор окончен, она демонстративно уткнулась в бумаги. Но исподтишка пристально следила за непрошеной гостьей. А та усмехнулась и как-то неестественно быстро, в три шага, оказалась возле прилавка. Будто ветром ее принесло, не иначе. И, глядя в настороженные глаза девушки, произнесла:

— Не отказывайся. Это судьба второй раз предложить может, я — не стану. Как бы потом не пожалеть.

Говорила так — глаза-в-глаза смотрела. Не улыбаясь и уж тем боле — не смеясь. Черные зрачки ее увеличивались и, казалось, затягивали в себя душу Мерседес, убирая недоверие девушки и настороженность. Чувства эти таяли, исчезали, утекали… навсегда? Возможно. Так думала Мерседес, не в силах пошевелиться, как будто приросла или приклеилась к своему месту.

— Вот и хорошо, вот и славно, — сказала цыганка. — А теперь слушай внимательно. Скоро появится в твоей жизни человек: ни молодой, ни старый. Будет спрашивать, допытываться. Ты ему врать не вздумай! Правду скажешь — тогда он тебе поможет, жизнь свою перевернешь.

Мерседес слушала ее с усмешкой: «А сама-то как врешь — красиво, складно».

— А не скажу правду, что тогда? — произнесла она вслух.

— Не надо так. Верь ему.

— А если не захочу?

— Не поверишь ему — погибнешь. Тому Бог свидетель, что знала — все сказала, теперь сама решай! — и цыганка развела руками. И, пока обескураженная девушка думала, что ответить заморочившей ей голову «прохиндейке», выскользнула за дверь.

…Она искала резиновых пауков повсюду и пересчитывала оставшихся, наверное, в сотый раз, но концы с концами по-прежнему не сходились. И даже не заметила, как возле прилавка оказался коренастый мужчина средних лет, в измятом плаще. Губы его улыбались, но серые глаза смотрели пристально, испытующе.

— Добрый день! Что, детвора ворует помаленьку? — подмигнул он.

— Угу.

— Такую гадость? Они ведь, как живые, брр!

Девушка неожиданно улыбнулась.

— Это вам гадость, а детям — нравится.

— А вам?

— Я пауков люблю. Вот платить за то, что кто-то другой сопрет — этого не люблю. Да что возьмешь с цыганят? У них в мозгах прописано: что твое — мое. Говнюки.

Мужчина покивал в ответ. А девушка, с опозданием, удивилась: как это она не заметила его прихода, колокольчик-то не звонил. Неужто цыганка его сперла — как сувенир или просто из вредности?

— Забыл представиться, — улыбнулся незваный гость. — Комиссар Фома Савлински, уголовная полиция. — Он раскрыл удостоверение. — Скажите, мисс ди Сампайо, где вы находились в ночь с 12 на 13 июня сего года?

— Дома, то есть в пансионе. А в чем меня обвиняют? Что за бред?!

— Абсолютно ни в чем, просто маленькое уточнение. Говорят, в ту ночь вас видели на автостоянке «Райские кущи».

— Брехня! Между прочим, я работаю — весь день, а по ночам сплю. Странное занятие, да, господин комиссар… как-там-вас?

— Фома Савлински.

Воцарилась нехорошая тишина. Господин комиссар еще раз пристально глянул на хмурую девушку, усмехнулся — и попрощался.

«Глаза бы мои тебя не видели», подумала Мерседес.

Прямо из магазинчика господин комиссар отправился на улицу Коронации, в скромный пансион «Под платаном». Найти его не составило труда — возле дома и, впрямь, росло здоровенное дерево. Фоме повезло: хозяйка заведения, миссис Броуди, оказалась на месте. Краснела, бледнела, однако согласилась поговорить о своей постоялице — мисс Мерседес ди Сампайо. Всего лишь поговорить, убедил ее господин комиссар, «не под протокол, а в качестве обычной, обоюдоприятной, беседы». Дабы отвести от «милой девочки» все мыслимые и немыслимые подозрения. Поскольку алиби у нее на вечер убийства Чарльза-Маурицио-Бенджамена Смита не было: сначала мисс ди Сампайо шаталась по городу, потом — каталась на автобусе, совершенно безадресно. То есть легкомысленно и бездумно.

— Миссис Броуди, что вы скажете о мисс ди Сампайо?

— Хорошая девочка. Дерзкая, но добрая, хоть к ране ее приложи. Скромница, только часто работает допоздна, бедняжка. А как вернется сюда, песни под нос мурлычет — меня разбудить боится. Но я-то все равно не сплю, и все, все слышу.

— Привыкли к ней?

— Ужасно привыкла. Ох, как бы чего дурного с ней не приключилось, — вздохнула миссис Броуди. — Очень я переживаю. Хозяин магазина уж такой суровый: чуть что, орет: выгоню! И за переработки не платит. А девочка молчит-молчит, а потом… ах, как бы чего не вышло.

Миссис Броуди беспрестанно теребила рукава: то пуговицы проверит, то кружева расправит. И вздыхала, вздыхала… вздыхала. И улыбалась украдкой, но так старательно, что Фоме стало ее немного жаль: «Хитришь, голубушка. Врешь, как дышишь — даже вспотела от волнения, лоб мокрый… что-то тут не так», подумал он.

— А ночами она никуда не отлучается? Ну, мало ли…

Миссис Броуди впервые глянула на него в упор и чуть не задохнулась от возмущения.

— Она приличная девушка, господин комиссар!

— А друзья к ней приходят?

Миссис Броуди впервые смутилась.

— Н-нет, господин комиссар, — сказала она, отведя глаза.

— Что ж, спасибо за содействие, — улыбнулся Фома. — Если вдруг что-то понадобится, вот моя визитка.

Хозяйка пансиона взяла маленький кусочек грубого серого картона осторожно, двумя пальцами. Как будто нечто опасное. Часы за ее спиной внезапно громко зашипели и бомкнули, отчего миссис Броуди вздрогнула всем телом и схватилась за сердце.

— Всего доброго! — сказал Фома и вышел за порог.

… А ровно через два дня история с угонами повторилась. О чем громиле-стажеру и сообщил по телефону охранник из «Райских кущей», Петер Энс.

— Начальство злилось, по кабинету бегало-скакало, бумажками в меня швырялось. Хотело дырокол бросить, да передумало. А потом за сердце — хвать! В обморок прямо на пол — шлеп! Ногами тока — брык-брык!.. и все. И лежит себе, бледняга…тьфу, бедняга.

— Помер, что ли? — спросил Гизли.

— Да нет же! Быстро оклемался.

— Медицину, докторишек вызвали?

— Ага, они потом счет выкатят. И такой, что помереть дешевле. А платить кому? Петер, все Петер, вечно один Петер. Не, я его сам вылечил, — с гордостью произнес охранник. — Воды холодной под рукой не было или вонючки лекарской, так я его пивом из кружки окатил. Жалко стало…

— Да уж, не самый дурной у тебя хозяин. Молодец ты, не растерялся!

— Да пива мне жалко стало — только-только из холодильника достал. Еще пена не улеглась. А че поделать?

Гизли захохотал.

— Значит, ты не просто молодец. Ты, парень, герой.

В трубке смущенно закхекали.

— Не боишься, что с работы попрут?

— Не-а. Это же мой брат, старший. Поорет, поорет, да и перестанет. Я уже привык.

— Ого! — присвистнул Гизли. — Ладно, харе трепаться. Я так понял — разговор будет долгий. Приезжай в Управление, к нам в отдел. Здесь и расскажешь — все, как на духу. Пропуск внизу возьмешь.

Стены в отделе меняли не так давно, и большой толщиной они, увы, не отличались. Полицейские шутили: мол, для экономии их состряпали не из кирпичей, а из прессованных картонных папок, испорченных бумаг и пыльной от дактилоскопии ветоши. А Самуэль, как всегда меланхолично, замечал, что они сделаны из папиросной бумаги, да еще и небрежно спрессованной. Но в данном случае это оказалось даже на пользу здешним обитателям.

Стоило Гизли пожить трубку на рычаг, как в дверном проеме возникла коренастая фигура господина комиссара.

— Привет, Майкл. С кем это ты разболтался?

— Охранник из «Райских кущей» звонил, жаловался. Опять какой-то шалун всю ночь их машины гонял. И хозяева, после инцидента с трупом, свои машины забирать стали. Массово, причем. Двух младших охранников уже уволили. Завтра, вроде бы, новых ждут.

— Рановато господин Энс обрадовался, — усмехнулся Фома. — Мне сейчас отлучиться надо, поэтому сам свидетеля опросишь. А потом сходи-ка ты, друг мой, к той девчонке, Мерседес ди Сампайо, вручи повестку. Заодно расспроси, узнай все-все-все. Ты ж умеешь подход найти.

Громила-стажер расплылся в широкой улыбке. Он хотел сказать: «Спасибо, шеф, я не оплошаю!» — но дверной проем оказался пуст.

Охранник с автостоянки «Райские кущи» — младший брат хозяина, Петер Энс, явился в Управление через час после телефонного разговора. Рослый, здоровенный, сплошная груда мышц, он дрожал, бледнел и краснел. И лица на нем не было.

— Разоримся мы, наверное, скоро, — вздохнул охранник, немного придя в себя. — Мало того, что мест свободных больше стало, так еще и чертовщина какая-то творится… брр! Это я по телефону хорохорился.

— Ты это… давай, рассказывай по-порядку, — перебил его громила-стажер. И незаметно кивнул Джону Доу: пиши, мол.

— А я как? — удивился охранник. — В общем, я той ночью покурить вышел. Ну, и отлить, конечно. Да. Как же без этого?

*далее — выписка из протокола допроса свидетеля, старшего охранника автостоянки «Райские кущи», Петера Энса*

— Стою, значит, любуюсь. Тепло, ясно, в небе звезды в рядок — точь-в-точь джекпот в игровом автомате, один вид — и то душу греет. Разнежился я, значит, рассиропился. И тут слышу: стук такой странный — будто один бампер о другой стукается, да с близкого расстояния. Ага. Потом — шум двигателей, как рычание… злое такое, у собак бывает. Видел пару раз: сойдутся два кобеля; волкодавы или мастифы, а то даже овчарки, словом, два громилы вожака — и давай делить власть. Уууйй, кошмарное дело, такое начинается… рычат аж все вокруг дрожит и трясется, трепещет все, ух! И вот я подобное в ту ночь услышал. А потом — визг, металлический такой. И шуршание — будто шины по камням скользят и вот-вот искры от них посыплются… загорятся, ага. Что, думаю, за чертовщина творится?! Потом и вовсе непонятки пошли. Нежный голосок запричитал: «Успокойтесь… прекратите… вы оба хорошие, оба мои друзья… ну, пожалуйста, успокойтесь! Ненадооо!» Нежный, тонкий такой голосок — а каждое слово легко разобрать. Ночью-то хорошо слышно, отчетливо так.

Затоптал я бычок и бегом туда. Дрянь творится, девку обижают, а я досыпать пойду? Щас! Петер, я то есть — не из таковских, — самодовольно произнес он. — Мне, конечно, наваляют, но ведь и я могу. Ага!

Потом вновь окунулся в пережитое той ночью и вздрогнул всем телом.

— Ну, и что, что там было?! — не утерпел Джон Доу.

— А ты слушай, не перебивай. Все скажу. Бегу, значит, я на тот голос — в самый дальний угол стоянки. Она ж у нас — почти с аэродром, полгорода свои «колеса» тут оставляет. А голосок опять: «Ну, прекратите! Хватит уже! Оба вы хорошие, оба вы любимые!» И потом опять: рык, рев, стук, визг, мамадорогая — словом, чертовщина. Ну, прибежал я туда… воды дайте! — и, схватив протянутый стакан, опрокинул его залпом. — Уфф, спасибо. Два здоровенных авто — черный «Минхерц» и серый «Верхгольц», столкнулись бамперами, фары горят, моторы ревут, колеса на ровном месте крутятся, а из-под них… Господитвояволя!.. из-под них ножки длинные торчат, тоненькие такие… будто упал кто, а два этих здоровяка переехать его или ее решили… и давят, давят, давят…охх! Жуть!

Он опять вздрогнул.

— Синема, — хмыкнул Гизли, не особо верящий рассказчику. Что ночью сдуру не привидится? Или спьяну.

— Оно самое. Только в жизни — жуть небывалая. Кинулся я бедолагу спасать, кричу: «Щас я, щас!», а тут машины вдруг ррраз! — и замерли. Только фары горят. И тиши-на-а-а. И вылезает оттуда человек. Девчонка. Спокойно так, будто не ее только что по асфальту размазать могли ровным слоем. Вид ужасно независимый, и глазами на меня — зырк-зырк! Худючая… кожа да кости. Уж на что стройняшек люблю, но эту прям накормить захотелось.

— Накормил? — поддел его громила-стажер.

Охранник мрачно глянул в ответ.

— Да пошутил я, пошутил.

— Видели бы вы эту бедолагу — не до шуток бы вам стало.

Майкл Гизли и Джон Доу переглянулись: как говорится, без комментариев.

— Сколько ж ей лет?

— Да сопливая совсем. Вроде как, взрослая уже, а так кто знает? Она мне свой паспорт не показывала.

— Приметы ее запомнил? Ну, хоть что-нибудь?

— Да ни хрена я не запомнил! Ночь, темный угол — слепая зона, кстати, и этот, как его… шок.

— У кого шок?

— У меня. От увиденного. Кое-кто на моем месте, вообще, обоссался бы. Если не хуже, — нервно хохотнул он.

— А ты нет?

— Я нет. Но вспоминать жутко…ох, ты-ий!

— Ну, что помнишь, то и давай, говори, — сказал Джон Доу.

— Не тяни кота за яйца, мою душу не томи, — подхватил Майкл Гизли.

— Вам бы все смеяться, — пробурчал свидетель Петер. — Вспомнил! Ноги офигенные, длинные такие — наверное, бегает хорошо. А глазищи какие…уйй! Огромные, да еще синие, яркие — точно сигнализация, ни у одной девки не видел, — хмыкнул он. — А так больше ничего.

— Точно?

— Говорю же, темно было.

— А глаза и ноги как разглядел? Машина проехала, фарами осветила?

— Так я же с фонарем был. И свет, и оборона. Если что, — подмигнул он.

— Ну, и как? Пригодился?

Свидетель вздохнул, заерзал на стуле.

— Пригодился… да не мне.

— Что, «пострадавшая» у тебя его вырвала и по башке оприходовала, бг-г?

— Вот в таком тоне я говорить отказываюсь.

— Ладно, извини. Пошутил я. Но ведь угадал?

— Угадал, — нехотя признался свидетель Петер. — Долбанула будь здоров — и стрекача. Когда очнулся под утро, от холода… те две машины тоже исчезли.

— Забрали хозяева, ясное дело.

— Если б забрали — меня б растолкали. Медицину вызвали, например. Да хоть до лавочки у забора довели б. А так…

Он осторожно дотронулся до здоровенной, с куриное яйцо, шишки на темени. И тут же скривился от боли.

— Ладно, обмозгуем. Спасибо за сознательность, Петер. Вот здесь подпиши все, что нам наговорил. Ага, здесь. Пропуск давай и все, ты свободен.

— А-а?

— Надо будет, вызовем, — улыбнулся Майкл Гизли.

Наконец, словоохотливый «ночной спаситель» ушел, но громила-стажер и его коллеги не успели, как следует, в деталях, обсудить услышанное. Разумеется, они собирались… разумеется.

Но тут загрохотал телефон.

Гизли снял трубку — и в ухо ему будто шилом ткнули.

— Я не могууу!!! Я повешусь, отравлюсь, утоплюсь в фонтане… нет, в ванне! Сдохну, сдохну, сдохну! — и дикий визг перешел в бурные рыдания.

«Во истерик», хмыкнул про себя громила-стажер, а вслух произнес:

— Г-н Энс, успокойтесь. Что опять стряслось? Кстати, добрый вечер.

— Срать я хотел на ваш этикет! Что случилось… охх! Вы! Меня! Еще! Спрашиваете?! Опять, опять, опять эта с-суууука, паскуда эта объявилась… чтоб ему руки-ноги себе переломать! И обломки в задницу себе засунуть! А потом… потом, охх!.. их поджечь!

Гизли прыснул.

— Вам смешно, да? Весело вам, да? даа?!

Г-н Энс опять зарыдал.

Гизли многому научили в Полицейской Академии, но как останавливать чужие истерики — почему-то нет, не стали. Либо он «удачно» прогулял как раз эту лекцию. «Черт же тебя подери», устало подумал громила-стажер.

— Г-н Энс, не волнуйтесь, мы разберемся. Все будет супер-пупер-отлично! — нарочито бодро произнес Гизли. — Найдут вашего злодея, обязательно. Правда, работать другой отдел будет, да не все ли равно? Главное, результат — верно я говорю?

Неожиданно рыдания стихли.

— Зря стараетесь, господин полицейский, — гнусавым от слез, мрачным голосом ответил г-н Энс. — Я разорен, опозорен и должен умереть. Охх! Пойду повешусь.

Пи-пи-пи-пи-пии! — полетели гудки в ухо Гизли.

— Ссыкло буржуйское! — не выдержал громила-стажер. — И брехло, впридачу. Повесится он… да щасс! да на здоровье! Нам работы меньше будет.

Громила-стажер оставил в покое телефон и подошел к Самуэлю. Тот наполовину зарылся в бумаги и, казалось, не замечал никого и ничего вокруг себя.

— Я сейчас ухожу, но пять минут у меня есть. Передохнуть, ага. Внесем ясность, — сказал Гизли. Взял стул и оседлал его. — Расставим, наконец, эти чертовы точки над «ё», бг-г!

— Чего тебе, Медведь? — усталым голосом произнес Самуэль. Перед его глазами воинственно и настырно выплясывали цифры и слова очередного протокола.

— Скажи, о мой ветхозаветный друг, что думает Тора.

— О чем на этот раз?

— Ты же хотел стать ребе — и оп-паньки! — угодил на службу в полицию. Как так? Я же сдохну от любопытства.

— Нашел, от чего сдыхать, — усмехнулся Самуэль. — Лучше передай мне серую папку с делом аптекарши-убийцы. Той, что в полоскание для носа синильной кислоты добавила. Подругу-актрису навсегда «вылечила», и еще трех человек из труппы, «добрая, заботливая» женщина. И вторую папку, черную, с делом о похищении из монастыря святой Клары двух послушниц, с их последующим убийством и расчленением тел.

Гизли завертел головой. Ничего подобного ни на одном из столов — увы! — не было. Что за черт?

— А где они? Вроде не слепой, а не вижу.

— Ты на них сидишь.

— А ты, давай, с темы не спрыгивай. Внук известного ребе, отличник иешивы — сержант полиции… слов нет.

— На тебя не похоже, — заметил Самуэль.

— Простых, приличных нет, одни матерные. Я так и не услышал: что насчет твоего рр-рокового поступка говорит Тора?

Самуэль оторвал взгляд от документов и, не мигая, уставился на Гизли.

— Во-первых, таких историй в Книге — навалом. Почитай на досуге. Очень познавательно и поучительно.

— А во-вторых?

— Во-вторых… Медведь, какая тебе разница, что говорит об этом Тора. Главное, что я здесь, с вами. И, знаешь, не жалею.

Растроганный громила-стажер, двадцатитрехлетний Майкл Гизли, не ожидавший ничего подобного, молчал.

— А насчет моей предполагаемой работы и нынешней… хм. Если вдуматься, то разница невелика. Пиво будешь?

— К-какое пиво?! Ты о чем?

— Темное, бархатное, «Королева Августа». Я по дороге из морга в магазин забежал, вот и прихватил на всех.

Он достал из ящика стола две серебристые банки.

— Опять сладкое и безалкогольное, — хмыкнул Гизли, сделав глоток. — Интересно, что говорит Тора о твоем выборе?

— Если мучает тебя сильная жажда — утоли ее, говорит Тора, — пожал плечами Самуэль. И меланхолично добавил: — Еще она говорит, что работать надо побольше, а трепаться поменьше. Ибо нет добра от пустой болтовни, а кто тому не внемлет — наказан будет. Это если совсем коротко.

— А если с подробностями и комментариями, «в полный рост»? — не унимался громила-стажер. Дурацкое настроение в тот день — хоть ты тресни! — не отпускало его.

— А «в полный рост» — это тебе шеф выпишет. Или там, наверху, — он показал на потолок, откуда как раз доносились чьи-то вопли и перекрывающий их громоподобный бас. Периодически что-то бухало и бахало — как будто суровое, до крайности обозленное, начальство швыряло в провинившегося булыжниками или кирпичами. Побивая как ветхозаветного грешника.

— Комментаторы тоже найдутся, — невозмутимо заключил Самуэль. — Все, Медведь. Не напишу отчет — мне башку оторвут. Я же не виноват, что у меня самый красивый и разборчивый почерк во всем Управлении. И что на этой неделе уже третья печатная машинка сломалась от старости, а когда новые купят — это великая тайна. Скорей Мессия к нам в Управление придет, во славе и величии своем, чем начальство на новые машинки расщедрится. И нечего тут ржать, не смешно совсем.

Не мешай, а?

— Меня уже нет, — пообещал Гизли, выскакивая за дверь. — Пока-пока! И спасибо за пиво!

Но старательный и невозмутимый Самуэль не ответил.

Откуда-то из дальних кабинетов тянуло запахом скверного кофе и дымом — кто-то, наплевав на суровый запрет господина суперинтенданта, курил сигары. Судя по их ужасной вони, не дорогие контрабандные, а самые дешевые, дешевле не бывает. Приглушенно звучали голоса: хохот, ругань, отдельные выкрики. Четкий, очень монотонный голос неподалеку — что-то кому-то не то диктовал, не то зачитывал. Где-то в отдалении, явно этажом выше, стучал молоток. Мимо Гизли, на ходу что-то бурно обсуждая, размахивая руками и не стесняясь в выражениях, прошли их «соседи» — двое стажеров из Отдела по борьбе с экономическими преступлениями. Или как изгалялись местные остряки, «старатели-золотоискатели».

«Как же хорошо», подумал Майкл Гизли и, на ходу, рассовывая по карманам необходимые мелочи — новенький блокнот, ручку, диктофон, пачку сигарет и тощий бумажник — выскочил из кабинета. Лестница затряслась и задрожала под его ногами.

[i] Дерьмо или черт.