И всё же началась и настоящая зима. Замёрзли лужи, позже затянуло льдом пруд. Вольно загулял по голым полям и лугам холодный ветер, гонял по просторному небу тёмные тучки, грозившие снегом. По садам и лесам ветер насвистывал в ветвях деревьев. Чаще и чаще ветер стал откуда-то приносить мелкие снежинки. Скотину не выпускали со дворов. И только гуси ходили к пруду и с тревожными криками возвращались к домам, не найдя воды. Лёд на пруду, где гуси с весны царственно плавали целыми днями, оказался для них концом лета. А нам он принёс радость.
Каждый день мы заходили к кузнице и осматривали кучу железок, в которую кузнец выбрасывал всё негодное. Однажды Мишка, подбежав первым, схватил спинку от косы. Такая находка для нас стоила очень дорого: ты оказывался с коньками! Ребята завидовали брату, называли его счастливым. Он сразу же принялся за дело, лишь мы пообедали, вернувшись из школы, начал из дубовых чурачков вытёсывать деревянные коньки. Работа эта очень трудная. Дуб — дерево прочное. Как говорят плотники, с дубом и настрадаешься, и наплачешься. Но Мишка не спешил делать сразу. Он занимался с коньками и решал задачки. Я начал тоже мастерить себе конёчки, но у меня не хватало сил и сноровки. Я договорился, что брат отдаст мне свои старые, а я за это буду всегда-всегда его слушаться. И я лишь смотрел, как он ловко и легко работал, тесал, строгал, пилил, долбил, потом перепиливал напильником спинку косы и вставлял её в деревяшку.
Через три дня мы с Мишкой выходили на лёд на торжественное испытание самоделок. Сошлись все ребята — и началось. Лёд самый прочный был в хвосточке, где он лежал почти на иле. Было' видно, когда прогибался лёд, как под ним расплывался по сторонам ил. Обычно мы искали подо льдом карасей, но не находили, а теперь было не до рыбной ловли. Каждый из больших ребят посмотрел коньки, подержал их в руках, одобрил. Я их стал прикручивать на свои лапти, а мои сверстники лишь полюбовались коньками да повздыхали, что у них таких нет.
От бедности и потому, что от нас далеко был город, ни у кого из ребят в нашей Каменке не было даже самых обыкновенных снегурок. Все ребята делали себе коньки сами или выменивали на что-нибудь у тех, кто умел делать их. У некоторых за лето коньки терялись и осенью они жалели, что все катаются, а у них нет конёчков.
Коньки прикручивались к лаптям верёвками и палкой. И вот все, словно по команде, принялись цеплять на ноги коньки. Кататься начали с хвосточка, потом сместились на середину пруда, потом Мишка пронёсся на своих новых у плотины, где было глубоко. За ним прокатился второй Мишка, потом Серёжка. И вот, преследуя первых, стараясь не уступить в смелости, направились следом одноконёчники Сашка Фомичёв и Машков Шурка. Они катились рядом, отталкиваясь одной ногой, были похожи на хромых. Лёд под каждым прогибался, шёл волной.
У плотины лёд не выдержал, угрожающе затрещал под одним и под вторым, разошёлся, как по швам, и Шурки по грудь погрузились в воду. Они быстро прокарабкались до плотины, схватились за ракитовые корни и выбрались из воды. Ребята остановились, принялись кричать, смеяться. Пострадавшие пустились по домам. Сашка Фомичёв вдруг повернулся и побежал следом за Шуркой Машковым.
— Куда ты? Не там твой дом.
— Догони его, догони.
— Конёк отнимай, конёк.
— Шурка, не отдавай, — неслись над прудом крики.
Сашка побоялся мокрым являться домой, решил обсушиться у Машковых, у них можно, не заругаются и беде помогут, а пока будешь сушиться, дед Митрий расскажет сказку или какую-нибудь историю, как он был на войне, попал к немцам в плен и жил там, или расскажет о своих пастушеских приключениях. Ребята не стали кататься, направились к Машковым. Я отнёс свои и Мишкины коньки домой, догнал ребят. Когда мы все вошли в избу, то намокшие уже сушились. Дед Митрий ссучивал пеньку для верёвок подбивать лапти и удивлялся:
— Вихорь вас знает, как вы намокаете. Я на войне был, сколько по льду перебирался, а ноги нигде не замочил.
— Забыл, наверное, дед Митрий, — сказал Серёжка. — На войне из воды сухим выйти? Не верится.
— А может, и забыл. Дело-то когда было, не теперь и не в гражданскую, а до того ещё…
— Расскажи, дед Митрий.
— Что рассказывать? Воевали и воевали. Убьёт пуля кого — схороним и опять воюем. Передвигались: то они наши окопы займут, то мы ихние. Мы за своего царя воевали, они — за своего императора. А все: что мы, что они — зря кровушку проливали.
— Дед Митрий, а ты спой нам что-нибудь, — попросил мой брат.
— Верёвку довью, сяду за лапти, за лаптями спою вам про раненого солдата и чёрного ворона.
На колхоз деД Митрий работал только зимой. Летом он стерёг скотину, с весны уходил в какую-нибудь деревню, нанимался за хлеб, за картошку и деньги на весь пастбищный сезон и пас коровушек с овечками до белых мух. С наступлением зимы ему задавали работу: вить верёвки. Вил он вожжи, постромки, тонкую верёвку для опутки саней, на завёртки для оглобель. И когда ни придёшь к ним, дед Митрий вьёт и вьёт верёвки. Утром рано, ещё все спят, а он за работой, вечером до полночи он стоит у гвоздя в стене и опять занимается всё тем же делом. А когда станет светло, в закопчённые окна пробьётся день, он плетёт лапти.
Не в каждом чужом доме можно было без занятий просидеть долго. Поиграешь, а потом и скучно станет, уйдёшь. У Машковых можно было просиживать в безделье целые дни и ночи. Придёшь поздно домой, мать спрашивает:
— Где вас так долго держали?
— У Машковых.
— И что вас там, как магнитом, притягивает? Какими вы там важными делами заняты? Уроки-то кто за вас делать будет?
— А Мишка читал там, — отвечаю я.
— Что там можно читать? Что днём, что вечером при слепом свете копаются.
Но Мишка действительно читал. Он брал хрестоматию, читал, потому что читать он любил и умел лучше всех. Все слушали, запоминали. Слушала Домна и дивилась, как ладно написано, а дед Митрий восхищался, что всё правда, всё красиво.
— Как ловко, падер её возьми! От бы самому посмотреть!
Что нас притягивало к Машковым? Дед Митрий любил петь старинные песни, заставлял нас подтягивать ему, рассказывал сказки, разрешал вить за него верёвку, циновать, резать на ровные полоски лыки. К весне ребята плели из ремней плети. Острым дедовским ножом можно было разрезать ремень на тонкие жилки и научиться плетению. Играли здесь в бирюльки. Дед Митрий становился тогда заядлым болельщиком, забывал о лаптях, если кто-нибудь разваливал спичечную кучку, проигрывал.
— Не везёт, вихорь её возьми, — применял он в таком случае второе своё изречение, за которые его так и звали дед Вихорь или дед Падер.
Что такое вихорь, мы знали, а падер так и осталось загадкой.
Подваливало снегу, заносило лёд на пруду, портило его оттепелями — коньки забрасывались, делались лыжи. Опять занятия на многие дни, а потом походы на катание на самые крутые горы к Гайку и за Макеечкиным рвом. Глубоким становился снег — и наступала пора катания на скамейках. Тут опять требовалось мастерство и выдумка.
Мишка делал разные скамейки, но к этой зиме мы припасли с ним для этого изделия рассоху, сломанную часть от сохи. Осенью на картофельном поле я нашёл деревягу, приволок к костру. Бросить её в огонь Мишка не дал.
— Эта штука нам пригодится, — сказал он. — Зимой мы на ней ещё покатаемся.
На эту широкую деревягу с загибом, как у лыжи, надевались железные сошники. Бросили её, потому что один сошник отломился.
Делал скамейку Мишка. Я помогал ему: держал, когда он пилил и строгал, подавал инструмент, палки, доски. В рассохе брат продолбил четыре отверстия, вставил в них ножки, сверху насадил доску-сиденье — и скамейка была готова.
— Наморозим лёд — будем кататься, — обрадовал меня Мишка, когда плотницкие работы были завершены, и дал самое важное поручение: — Иди к корове и смотри, когда она нашлёпает нам лепёх. Сразу кричи мне. Я уроки сделаю, сменю тебя.
Я отправился в хлев на дежурство. На нижней, катальной части скамейки надо было намораживать лёд. Намораживание делалось из снега: доска поддонная обливалась водой, посыпалась ровным слоем снега, и снег пропитывался водой, трамбовался, схватывался морозом; потом намораживался второй слой, третий и так до нужной толщины. Но снеговой лёд скоро раскалывался, отбивался от дерева и не пользовался у нас успехом. Лучшим материалом был коровяк. Здесь работа велась таким же образом, только вместо снега брался тёплый коровий навоз.
Работа мне досталась не совсем приятная. В хлеву было темно и скучно, а скоро сказался и мороз, полез под шубу, в лапти. Я ждал, когда корова соизволит нашлёпать нам свой материал. Дежурил я где светлее, потому что побаивался домового. Я много раз слышал, что в каждом хлеву живёт невидимое существо, заботящееся о скотине — домовой. Шумнёт что-либо на сене — у меня по телу озноб: «Домовой!» Потревожатся куры на насесте — опять он же, ему неймётся. Мне представляется домовой маленьким, толстеньким человечком, стареньким уже, волосатым, чёрным, потому что чёрный не виден в темноте. Мишка, чтобы задобрить корову и скорее получить от неё материал, сбросил ей с сеновала сена. Она ест сено и смотрит на меня. Мне кажется, что домовой может обидеться на меня, что я мешаю корове есть сено. Я стою и слушаю, задумавшись о домовом, — вдруг как подпрыгну да крикну. Кто-то мягкий, как мне показалось даже через онучи, прошёл мимо моих ног. Смотрю, а это наша кошка лащится о мои ноги. На мой крик Мишка выбежал, спросил:
— Готово?
— Нету.
— А что кричал?
— Кот чей-то забрался, — соврал я.
— Коровушка, ты давай, давай. Зря я тебе сена набросал? Давай, милая, а то вечер уже, Лёнька замёрз.
— Миш, погреться мне можно? — спрашиваю я.
— Погрейся, только не долго, а то прозеваем. Мороз крепкий, сразу схватится.
Я вхожу в тёплую избу, сажусь на лавку, не раздеваясь. На столе Мишкины учебники, тетради. Мне тоже надо подержать в руках букварь, написать слова, решить примеры, но важнее скамейка. Долго греться нельзя, можно прозевать, выхожу снова в хлев, боясь домового ещё больше, потому что в углах хлева стало ещё темнее.
На улице воробьиное попискивание. Они разлетаются по своим норкам в соломенных крышах на ночлег. Мне жалко воробьёв. Холодно им. Залетали бы в дом. Разве их не пустили бы переночевать в тепле? И никто их не тронул бы. В сенях скрипнула дверь. Мать вынесла корове помои.
— О, а кто ж ей сена-то дал? — удивилась она. — Напоить прежде надо, а потом корм давать.
— Нам нужен коровяк, — сказал я. — Мы её кормим.
— А ты и ждёшь тут это добро? Иди в избу, замёрз.
— Я грелся.
— Иди. Я доить сейчас выйду, крикну вам, если она раздобрится.
Я вошёл в избу. Мишка положил ручку, спросил обрадованно:
— Готово?
— Не. Сено поела, а ничего не дала за него.
— Ух, она нас подводит. Сергей Машков раньше нас наморозит. Надо было снегом…
Из хлева донёсся голос матери:
— Ребята! Ребятки! Добро вам подоспело.
Мы вылетели из избы. В хлеву было темно. Мишка быстро зажёг фонарь, заставил меня светить. Он собрал навоз на широкую совковую лопату, вынес на открытое пространство двора, где стояла приготовленная скамейка для намораживания скользящей поверхности. Мишка был очень радостный. Работал он внимательно и любовно. Я поливал ему кружкой по его указаниям. Он уплотнял материал лопаточкой, потом прогладил с водой рукой, как оглаживала мать перед посадкой в печь хлебы и пироги.
Поздно вечером, когда уже стало зеваться, время было спать, мы выходили смотреть на свою работу. На скамейке образовался зелёный, с мелкими соломками лёд.
— Утром бы помогла нам корова ещё слой сделать. Вечером прокатились бы.
Нам повезло. Утром Мишка проснулся рано, вышел в хлев и влетел с радостным возгласом:
— Лёнька, быстро с печки. Работа есть.
Я слетел с печки мгновенно, готовый к исполнению любого задания. В школу мы шли с братом такими довольными, что даже похвалялись нашей скамейкой перед сверстниками. Вечером назначено было обкатывать скамейки, и я с нетерпением гнал скорее время и думал только о катанье.
Уроки пришлось делать сразу после школы, пока мать собирала обед, и после обеда доделывать. У меня было мало задано. Чтение я дома не повторял, успевал всё перечитать на уроках. С чем было плохо, так это с правилами. Все правила, какие только мне ни встречались, я не мог запомнить слово в слово. Мне казалось, что их и знать-то не надо. Не будешь же их всю жизнь рассказывать кому-то.
Наконец наступил момент, когда мы с братом вынесли на снег к дороге нашу скамейку и повезли её по обочине, по мягкому снегу, чтобы не ободрать лёд, повезли к горе. Вёз я, и будто не деревянную скамейку, а вёл в поводьях резвого коня, настоящего рысака. К нам присоединялись ребята.
Скамейки были не у всех похожими одна на одну. Наша была признана лучшей. Она была с выносом. На ней можно катиться по ненакатанной горе, по мягкому снегу. У второго Мишки скамейка оказалась с лошадиной головой, выпиленной из доски, и с ручками на месте лошадиных ушей. Васька прибыл с поросячьим корытом. Машковы — Шурка и Федька Косоногий — приволокли кошёлки. У кого не было подобной техники, те прибыли с салазками.
На горе были следочки от салазок. Выбрали направление с крутинкой внизу. Пробивать путь первым направлялся мой брат, за ним шёл второй Мишка, третьим Серёжка, потом Сашка Стальной, за ними кошёлочники, и завершающими бросались салазочники. На первый раз меня Мишка не посадил, испытывал скамейку один, потому что не известно было, как она пойдёт по горе, и надо было подальше проложить путь.
Закрутился, запылил снег из-под скамеек. Одна за другой они ухали под крутизну и вылетали на Телячий луг, далеко катились по равнине. Мишка на своей скамейке победил всех. Он прокатил меня, давал прокатиться мне одному, но я побоялся. Когда катишься вдвоём, можешь не смотреть на летящий навстречу с бешеной скоростью снег, можешь закрыть глаза или спрятаться за спину брата, держишься за вперёдсмотрящего — и не жутко. Он стал давать прокатиться ребятам. Я тоже уступал своим дружкам своё место. Все хвалили наше изделие и жалели, что их отцы не плотники, что у них нет такого инструмента, какой был у нас, а был бы — они сделали бы скамеечки ещё лучше. Я был убеждён, что лучше им всё равно не сделать, потому что мой брат даже балалайку себе стал мастерить. А ещё он вырезал две ложки. И трещотки осенью делал с двумя планками. Пропеллеры запускал дальше всех. И лапти он научился плести.
Гора гудела до позднего вечера. Приходилось и падать со скамеек. Упадёшь и катишься в сторону, чтобы не наехала да не угодила по рёбрам или по голове вторая скамейка. Я накатался вволю, но домой уходить всё равно не хотелось, а когда все покинули гору, то я не смог домой везти скамейку, не хватало сил, и еле-еле волочился по деревне за братом, а дома с трудом разделся-разулся и, отказавшись от ужина, взобрался на печь и разом уснул.