Лёнькин букварь

ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ОСЕНЬ

Закончил и я свою начальную школу. Праздник этот пришёлся на тысяча девятьсот сороковой год. В пятый класс, как и в первый, меня собирали по-особому, потому что я переступил первую ступень, ступал на вторую, шёл в новую школу, к новым учителям и учиться должен был с новыми ребятами. Я сразу вырос в собственных глазах и перед своими спутниками по глотовской школе. И отец с матерью увидели меня самостоятельным и доверили мне деньги на покупку кожаных ботинок, направив меня за покупкой в Село. К этому времени я уже научился сам садиться верхом на лошадь: ставишь ногу на поводья, одной рукой подтягиваешься, держась за гриву, на холку, а второй упираешься в рёбра; подпрыгнув, валишься грудью на спину лошади, поболтаешь в воздухе ногами и усядешься, как надо. Пока примешь кавалерийскую посадку, саженей двадцать проедешь, а то и для второй попытки на землю сползёшь. Я выпросил у деда Алексана по старой дружбе лошадь и отправился за первыми в моей жизни кожаными ботинками верхом.

День был летний, солнечный. В магазине было безлюдно и прохладно. Я попросил себе ботинки, показав на хромовые, и положил продавцу на прилавок деньги.

— Без примерки или с примеркой будешь брать? — спросил продавец.

— С примеркой, — ответил я.

Продавец взглянул на мои ноги, чтобы подать подходящие по размеру ботинки, и запротестовал:

— Нет, нет, никакой примерки! Посмотри на ноги-то! Брось собаке — грызть не станет.

— Запылились, — сказал я, почувствовав, как у меня загорелись уши и лицо, и обтёр ногу за ногой об порточины.

— Вот что, беги к колодцу и вымой в конском корыте. Тут рядом.

Магазин был в саду, в бывшем барском помещении. Я выбежал за канаву сада к колодцу, осмотрелся и, никого не заметив, вымыл ноги. Добела их отмыть было невозможно, потому что их и солнце палило, и ветры обветривали, и росы обжигали, и месили они грязи и глины, купались в дорожной пыли; секли их травы и кололи колючки. Словом, кожа на моих ногах задубела, стала коричнево-серой, первобытной. Но всё же от мытья они стали чище. Я вернулся в магазин и представился продавцу.

— Ну, вот. Совсем другое дело. Надо беречь отцовские сапоги. Они тебе на всю жизнь.

«Отцовские сапоги» значило — кожу на ногах.

Я взял в руки пахнущие кожей, краской и чем-то городским ботинки, сел на весы, обтёр ступни руками, обдул их и надел ботинки на ноги.

— Хороши? Не жмут? — спросил продавец.

— Нет. Просторные, — ответил я.

— Может, побольше возьмёшь?

— Не. Эти хорошие.

— Ну, бери. Вот тебе сдача. Не потеряй.

Я привёз себе ботинки, показал дружкам и стал ждать первое сентября, чтобы обновить их. Но сделать мне это первого не пришлось. В день начала моей учёбы в Спешневе была такая теплынь, что трепать зря обновку по такой погоде мне не позволили. И лишь в октябре, когда стали выпадать заморозки, идти дожди, я обулся в новенькие ботиночки и от счастья не пошёл в них, а полетел. Но крылья мои скоро опустились. Не дошёл я и до Скородного, как стал волочить ноги. Ботинки оказались малы. Обулся я в них на шерстяной носок, а ещё к этому моменту, наверное, подрастоптал свои лапищи — ботинки жали ноги. Я снял носки, надел обновку на босу ногу, но, пройдя посёлок, снял их и повесил через плечо, как бережливый мужичок, носивший так свои сапоги всю жизнь, от деревни до деревни босиком, а по деревне в сапогах.

Босиком идти было холодно, а ещё болели пятки.

Пройдя на босу ногу, я набил мозоли, набил и содрал. Если не считать примерки, то надевал я ботинки эти на свои ноги первый и последний раз. Мало того, мне из-за них чуть не отрезали правую ногу… Вот что значит покупать обувь впритирку.

В пятом классе всё было новое: новая школа, новые учителя, новые уроки. И больше всего мне понравились стихи Никитина и Кольцова из хрестоматии и немецкий язык. Мне казалось, что я всё знал, всё пережил, что происходит в природе: и ненастья, и погоды, и вёсны, и зимы, но стоило мне начать учить:

как я понял, что я. совсем ничего и не видел. Вернее, видел, но не отличал одного от другого. Я считал, что ветер есть ветер, знай себе дует, пыль поднимает, тучи нагоняет, а оказалось, что он ещё и веет, и называется не ветром, а ветерком, а луг зеленеет, как бархат. От этих стихов я и стал на всё смотреть как будто другими глазами. Тогда я и пожалел, что Мишка отдал за что-то Мишке Назарову стихи, найденные мной на чердаке в глотовской школе. Теперь я их читал бы не переставая. Учиться в пятом классе я начал сразу на отлично. Эти оценки мне поставили за хрестоматию, за русский язык и за немецкий. Иностранный язык мне показался таким интересным и лёгким, что учить его мне ничего не стоило.

Я проучился почти до середины октября, но тут случилось неожиданное. Я заболел. Мне скрючило правую ногу, да так скрючило, что я плакал, ревел, выл, так, что до сего времени собственный голос в ушах моих стоит. Боль началась выше пятки, стала распухать икра и под коленом. Я не смог пойти в школу, лежал на печке и плакал от боли. В избе я был один. Сестрёнку увезли в Скородное в гости, там был праздник. Брат учился, а мать копала свою картошку, добирала последнюю, уделять мне внимание не могла, потому что нет-нет да мелькали в воздухе первые снежинки, подгоняли закруглять все земляные работы. Отца дома не было, учился на пчеловода.

На следующий день Мишка покатил в Спешнево к доктору Разговорову, привёз от него какой-то примочки, от которой я ещё больше ревел, потому что она сильно жгла кожу. Потом пришла бабка Феня, заговаривала мне рожу, а затем всё же привезли и доктора. Он смотрел ногу, попробовал её выпрямить — не получилось, спросил:

— Почему поздно за мной приехали?

— Да всё думали, пройдёт, — в слезах отвечала мать.

— Знахарок приводили?

— Была одна бабка, да никакая она не знахарка, только и знает, как рожу заговаривать, а никого не вылечила.

Какой вдруг поднялся крик. Врач, как мне показалось, взбесился, что бабка мне заговаривала рожу.

— Сейчас же во Мценск отрезать ногу! Будет малый с одной ногой. Узнаете, как бабкам верить.

Я заревел, но не от того, что буду с одной ногой, а от боли, докторского крика и материнских слё*з. Она плакала от испуга за меня.

Время было послеобеденное. Во Мценск уже засветло не доехать. А надо было ещё идти просить лошадь к председателю, а потом к бригадиру и конюху, собирать телегу, сбрую. Отец взял бы сразу хорошую повозку и лошадь, отвёз бы, а матери хорошую-то никто не даст — и ломай голову, как тут быть.

Доктор написал направление «отнимать ногу», оставил на столе.

Тут же сошлись тётка, няня, все соседки. Они смотрели мою ногу и говорили, что ни черта этот доктор не знает. Отрезают, когда антонов огонь ударит. А тут обыкновенная простуда. Везти в больницу нужно, да не на ночь глядя, а с утра. Мать уверилась в надежде, что и впрямь я останусь таким же, на двух ногах, отложила поездку во Мценск до утра.

Ночью был мороз. Земля схватилась, промёрзла. И там, где по осенней грязи проходили коровы, дорога осталась в колчах, в твёрдых замёрзших комьях с остриями. Повозка была худая, полуразвалившаяся. Поохала она, поплакала, что не довезёт меня на такой подводе, но всё же повезла.

Телега запрыгала по колчам. Я заорал на всю деревню. Мать уговаривала меня потерпеть, что за мосточком дорога пойдёт хорошая. На мой крик на пороги выходили люди, провожали нас добрыми словами, кто не имел зла на мать.

Мы поравнялись с дедовской избой. Близко был мосточек через ручей. Дорога пошла лучше, ровнее, потому что место тут было суше, безводнее. С выгона нам покричала бабка Сычиха. Она была с мешочком за спиной, с палкой и накрытая с плечами большой рваной шалью. Мать остановила лошадь, подождала её.

— Подруга, подвези, — попросила бабка Катя, по прозванию Сычиха.

— Самой хоть пешком иди, — ответила мать. — Кобылу-то какую дали. Кислуху на ней только возить.

— Авдоть, а это ты? А я тебя не узнала.

— К счастью, может быть, — ответила мать.

Бабка стала протирать здоровый глаз от слёз. Второй глаз у неё был белый, заплывший бельмом. Рассмотрела она и меня, спросила:

— Куда ты его волокёшь?

— На Амченск. Разговоров направил ногу отрезать.

— В больницу, что ли? — спросила бабка. — И повезёшь ты его такую даль? В Черемошнах-то тебе не больница? Там доктор-то уж такой хороший, такой хороший.

— А ты не туда ли направилась? — спросила мать.

— Туда и иду. К Дашке.

Дашка, бабкина дочь, работала санитаркой в больнице. И мать согласилась заехать в Черемошны, а потом, если не примут там, ехать на Мценск. Дорога почти равна.

— Ну, садись. Тут-то взяли бы — совсем близко.

Доктор был маленького росточка, весь белый, белый от халата, от седины и чистоты. Он посмотрел направление Разговорова, отложил на угол стола и осмотрел ногу. Он отыскал на пятке мозоль, спросил, во что я обувался, бегал ли босиком после. Всё записал и сказал медсестре, в какую палату меня положить.

— Доктор, а с ногой-то как будет? — спросила мать. — Отрежете или как?

— Зачем же хорошие ноги резать, — ответил доктор. — Она ему ещё нужна будет. На службу пойдёт в Красную Армию. А с одной ногой кто его возьмёт? Оставляй его и спокойно себе поезжай домой. Вылечим мы ему ногу, вылечим.

— Ну, спасибо вам, доктор! Дай вам бог здоровья! — заговорила радостно мать. — А то сразу и отрезать ногу…

Меня отнесли в ванну, погрузили в тёплую воду, помыли, переодели в больничное бельё и отвезли в палату, где было много света, чисто. И даже сад за окнами, тёмный, мокрый, не загораживал, не затемнял палату.

Мать благословила меня, ответила больным, откуда я и чей, ушла. Я осмотрел народ, накрылся с головой одеялом и стал дышать, нагревать постель. Скоро мне стало жарко. Принесли градусник и померили температуру. У меня был жар, стали меня поить лекарствами.

Дорога намучила меня. Я скоро уснул и проспал до завтрака, меня разбудил сосед, тоже мальчуган, меркуловский Алёшка.

После завтрака обошёл палаты доктор, осмотрел нас. Мне было велено попробовать привязать к ноге груз. И он был привязан. Обвязали мою ногу бинтами выше щиколотки, прицепили на шнур мешок с песком и перекинули шнур через спинку кровати.

Так я оказался привязанным к одному месту. Было мне сказано не вертеться, лежать всё время на спине, пока не выпрямится нога. Но долго так пролежать я не смог. Вскоре я стал стонать от разрывающей сухожилия под коленкой боли, потом заплакал. И тогда явился доктор, приказал убрать груз и прописал мне горячие ванны и массаж ноги.