Лёнькин букварь

ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА

На пруду схватился лёд. Вначале он был тонкий и прозрачный. Брошенный камешек, прыгая, со звонким цоканьем проскакивал от берега далеко на середину пруда. Потом лёд стал толще, глуше, издавал звуки, мы начали по нему кататься. Но снегу не было. Мы жили вольно, скучали без работы и ученья. Вестей о войне нам не передавали. Газет не стало. Радио с наушниками у Назаровых зачем-то отобрали ещё летом. Я иногда подходил к антенному столбу и слушал загадочный шум, идущий от проводов, и придумывал разные военные истории, в которых наши побеждали немцев. Я заходил к Назаровым поговорить с дедом. Он сильно кашлял, задыхался и разговаривал медленно, через силу. В деревне иногда появлялись бежавшие с фронта от разбитых частей красноармейцы и рассказывали, что немец захватил Мценск и Чернь и двинулся на Тулу.

Дед Андрей спрашивал:

— Что же будет-то, если он придёт?

«Он» — это Гитлер. Я не мог ответить деду Андрею, что будет потом.

У Назаровых на полке под потолком лежали книжки. Читать их теперь было некому. Мне очень хотелось их посмотреть, но просить их я боялся. Было у меня ещё и другое желание: получить эти книги или часть из них в свои владения. Я совсем перестал играть с ребятами, выжидал случай унести хоть одну книжку. Был у меня к этому сильный интерес ещё и от мести. За мои листочки, которые я нашёл на школьном чердаке, выменянные у нас Мишкой Назаровым, я долго собирался отомстить — и вот теперь месть была придумана: унести его книжку. Настал день, когда я это смог осуществить.

Однажды я пришёл к ним. Моему приходу очень обрадовалась жена Костика, Шура.

— Лёня, ты посидишь с Надюшкой? Мои деды уехали в Глотово в гости, а мне от неё не сходить по делу к Захаровым. Я быстро сбегаю. Ты посидишь?

— Посижу, — ответил я и радостно взглянул на книжную полку.

— Она спит, — наказывала Шура, — а проснётся, — ты её покачай. Я скоро приду.

Я остался в доме за няньку и за хозяина. Я послушал скрип шагов за окнами и когда они стихли, поставил под полку скамейку, встал на неё и потянулся за книжками. До полки я чуть-чуть не дотянулся. Поставив скамейку на место, я схватил кочергу и свалил самую толстую и новую книжку, свалил вторую.

На улице послышались голоса. Я приткнул в угол у печи кочерёжку, подобрал книжки и заметался с ними по избе, не находя им места. Но лишь успел швырнуть их на печку, как скрипнула сенная дверь и кто-то стал искать скобу на избяной двери. Я принялся качать в люльке крепко спавшую Надюшку. В избу вошла соседка Назаровых, Катя Алёшина.

— Ой, какая нянька тут! — заговорила она. — И ты справляешься с Надюшкой?

Я принял эту похвалу за насмешку, надулся, не сказав ни слова, отошёл от люльки.

— Ты ко мне не пошёл бы в няньки? — спросила Катя. — Моя девка смирнее Надьки, с ней меньше тебе хлопот будет.

— Нужны мне они дюже — нянчить их, — буркнул я и вышел на улицу.

Была солнечная осенняя погода. Мне расхотелось сидеть в няньках, и я пожалел, что согласился качать Надьку. Но от Захаровых вышла Шура, и я вернулся в избу. Когда она пришла, я побыл у них, послушал ее разговор с Катей и спросил:

— Шура, мне книжечку какую-нибудь можно почитать взять домой?

— О, да хоть все бери. Кому их теперь читать? — Она сняла мне толстую книгу.

Я бережно взял её и прочитал название: «Севастопольская страда».

— Ещё подать? — спросил Шура.

— Можно ещё.

Я получил стихотворения Некрасова и отправился домой, жалея, что хотел унести тайно, когда их все и так отдали бы.

Стояла бесснежная ноябрьская пора. Однажды я вышел на лёд. Ребят не было. Большие уехали верхами на поиски лошадей, а мои ровесники ещё не выползли на улицу. Я не катался, ходил по льду и рассматривал пузырьки, рисунки, листья, вмёрзшие в лёд, придумывал по ним разные легенды. И вдруг тишину осеннего глухого дня нарушил гул самолётов, появившихся внезапно, резкая пулемётная стрельба раскатилась над землёй. Я вылетел зайцем на бугор и в стороне Понарина увидел снижавшийся большой самолёт с чёрным дымным хвостом, а вскоре взметнувшееся взрывное пламя и звук взрыва докатился до меня и толкнул меня с места. Я вбежал в избу и крикнул:

— Аэроплан сбили у Малашкина!

Через ручей у хвосточка пруда я перебежал на выгон, напрямик пустился к месту падения самолёта. За мной потянулась вся наша деревня. Когда я взбежал на перевал, откуда виделась округа, то на зелёном поле у Малашкиного Верха увидал большое пламя, рвущееся из земли, с чёрными клубами дыма, и разбросанные по зеленям блестящие железки. Из пламени доносилось шипение, густое бульканье, словно плавилась земля, и рвались патроны, то одиночными хлопками, то пулемётными очередями. От деревень: Понарина, Коробочки, Якшина, Кирек, Скородного к месту катастрофы бежали люди. Над горящим самолётом появились немецкие истребители, сделали круг и удалились прочь.

Сбитым самолётом оказался наш советский бомбардировщик. Он летал бомбить немецкие войска под Орлом и Мценском. Его атаковали шесть вражеских истребителей и расправились с ним. Один из лётчиков, оставшийся в живых, направив самолёт в поле, когда он уже был в пламени, выбросил одного из пилотов и выпрыгнул с парашютом сам. Он приземлился у понаринского сада, когда там проезжали наши ребята, вместе с которыми был и мой брат. Приземлился летчик неудачно, потому что прыгал с малой высоты, ушиб ногу и не мог идти.

Приняв ребят за чужих, лётчик приготовился к защите, изготовив пистолет, но, разглядев, что перед ним деревенские ребята, подозвал их и попросил отвезти его к упавшему поблизости с нераскрывшимся парашютом пилоту, а потом доставить куда-нибудь, где есть какие-нибудь власти.

Он осмотрел друга-пилота, взял у него пистолет, какие-то бумаги из карманов, спросил, не приземлялись ли немцы, и попросил отвезти в Сельский совет.

Оставшихся в самолёте смертельно раненных пилотов вместе с креслами отбросило от воронки, где бушевало пламя. Один из них лежал вверх лицом, был молодой и красивый. В воронке рвались патроны, и мы лишь подбегали на миг, взглянуть на летчика, и отбегали прочь. На нём от жаркого пламени затлела одежда и загорелась на ногах кожа, стала подтаивать, словно восковая свеча. Мы пытались оттащить погибших от огня, тянули за провода, но сил наших не хватало. Я увидел подошедшего из нашей деревни одноглазого Ивана Машкова, подбежал к нему и сказал, что горят два лётчика, и нам их не оттащить. Он подошёл, взглянул и сказал:

— Что ж вы за руку не возьмётесь? Боитесь? Бояться нечего. Они не мертвецы. Они погибшие. — Он взялся за белую откинутую руку пилота с приговором: — Давай, браток, руку, давай. Близко к огню нельзя лежать. Огонь никого не щадит.

Мы осмелели и помогли Ивану отнести пилотов от огня. По полю ветром разнесло карты. Мы подобрали несколько листов и накрыли ими лица лётчиков. Так я впервые встретил жертвы войны, увидел её огненные следы и услышал убийственные звуки.

Я помню всю войну со слова «ВОИНА» до радостного слова «ПОБЕДА». Возможно, придёт время, когда я напишу о войне и победе, об этом трудно писать, и не писать нельзя.