Лёнькин букварь

ГДЕ РОДИЛСЯ, ТАМ ГОДИЛСЯ

Я отучился в третьем классе у Дарьи Георгиевны, перешёл в четвёртый класс, в котором мне предстояло опять учиться у Алексея Сидоровича, но он переехал в Спешнево, а к нам прислали новую учительницу, но на первый и третий классы. Я опять учился у Дарьи Георгиевны.

В это лето у нас случилось ещё одно событие. В наших краях появился вербовщик с Приволжья. Отец решил уехать вместе с нами в новые края, сходил в сельсовет, завербовался, получил подъёмные деньги, вернулся домой радостный, что мы будем жить в новых местах, где, как говорил вербовщик, много земли, растут арбузы, помидоры и течёт речка Ахтуба. Мы с Мишкой обрадовались реке.

Там можно будет сделать лодку, ловить рыбу удочками, купаться. Но мать не обрадовалась вербовке, останавливала нас:

— Не радуйтесь. Говорится, где родился, там и годился. Она не собиралась никуда ехать, но отец уговорил её. Из наших каменских завербовались ещё две семьи: Пантюшкины и Машковы, Ванька Сербиян.

Как расхваливал вербовщик, а они все горазды на похвалы, чтобы созвать, сманить, завербовать человека на свою землю, там, где нам предстояло жить, была река. Я знал, где находился этот город, знал, что раньше он назывался Царицыном, что там в гражданскую войну наша Красная Армия одержала победу над белыми. Мне хотелось уехать лишь потому, что там была река, о чём я мечтал больше всего и дольше. А мою мать интересовало, есть ли там хоть маленький лесочек, чем можно топить печки. И не знаю, от кого узнала, но узнала, что там нет лесов, что печки там топят кизяком, что значило по-нашему — коровьим да конским навозом, и мать испугалась туда ехать. Она затужила, как же там жить, если нет лесочка, если некуда сходить за ягодкой, за грибочком, за сушнячком.

— Да как же я вам навозом хлеб буду печь? — удивлялась мать. — Тут где пенёк собьёшь, где сушняку вязаночку соберёшь — в печке дровяной жар держится. А навоз всё навозом остаётся. И сажай на навозный под хлебы. Да какой же запах-то потом пойдёт от ковриги?

Однажды я заметил, что мать громко спорила с отцом, была в слезах. Её последние слова были:

— Тебе надо, ты и поезжай, я со своего корня не сдвинусь.

— Я же подъёмные получил, — говорил отец. — Меня за них накажут. Да и что тут за жизнь? Ни воды, ни леса, ни приволья.

— Да что ты говоришь! — возражала мать. — Колодец с водой — у сенец, под углом, а под погребом пруд. Пей, сколько одолеешь; лес сам караулишь — и сенцо там есть, и дровишек дают; а что приволье, то за дорогу выполз, сел на гусиную травку (спорыш, лапчатка гусчатая), вытянул ноги и сиди на солнышке, грейся. Я не поеду никуда с родных корней!

И снова ранним утром отец подался на Спешнево в сельский совет, где ему пригрозили наказанием за отказ от вербовки, и снова он кратчайшим путем пошёл на Корсакове, пошёл искать правды выше, в район, где и нашел её. В районе отец перезавербовался, один на полгода уехал под Ленинград строить бараки.

Уезжавшие на Волгу тоже сочли нас обманщиками. Им тоже расхотелось ехать за тридевять земель, а как они прознали, что мы не едем, то и пустились в панику, что там будет что-то не то, что им наобещали. Я забегаю вперёд и несколько слов скажу, что же там, на Ахтубе, пришлось пережить завербованным. Пришлось им там работать труднее, чем в нашем колхозе, привыкать топить печи разным мелким сором, промышлять рыбой по приречным лугам после разливов, убирать на бахчах арбузы и… что нас удивило, в тысяча девятьсот сорок втором году они все вернулись в нашу Каменку и рассказывали, что ещё им пришлось пережить Сталинградскую битву, видеть степи, усыпанные трупами немецких и наших солдат, и хоронить их.

Наш отец уехал под Ленинград в конце лета. Председатель колхоза, Василь Власович Машков, сразу обрушил на нас всё своё негодование, как на семью беженца. Нам не стали давать подводу ни на мельницу, ни за сеном-соломой, ни за дровами. Мать тяжело переносила все эти несправедливые обиды, но мы в играх, в баловстве с ребятами не знали неравенства. Мы жили своей деревней, своими перелесками, лугами, садом, стогами и омётами, жили в играх-забавах и учением. Брат мой ушёл в спешневскую школу, а я остался старшим из каменских ребят в глотовской начальной, но старшим не по годам, а по признанию.