Овца положила голову на сено и стала засыпать. Я решил всю ночь смотреть на звёзды, на дорогу, на поля, луга и сады. Мне в траве постелили так, что я мог лечь и вытянуть ноги, спать, как дома. Но я не лёг, поехал, как и мать с отцом, сидя в телеге, разве что не спустил с тележной грядки вниз ноги, чтобы они болтались в воздухе.
— Ты ложись и спи, — сказала мать. — Не выспишься, будешь варёным на базаре.
— Не, я смотреть буду, — ответил я.
— Насмотришься — дорога дальняя. И выспаться успеешь, и наглядеться на всё. Тридцать пять вёрст — не шутка.
На выгоне играла гармонь и девки пели частушки.
— Мам, а Мишка наш убежит на вечеринку, — сказал я.
— Ну, он не посмеет одну в доме сестру оставить, — ответила мать. — Скорее ты сбежал бы, а он у нас послушный.
— Не, я тоже не сбежал бы. Я тоже стал послушный. В школу скоро ходить буду.
Мы проехали деревню. Ни в одной избе не светились окна. Летом в деревне редко когда зажигается лампа. Ужинали обычно или засветло, или на улице, при зоревом свете. Когда выехали на изволок, я увидал наш пруд. Он блестел от луны как зеркало. Мне показалось, что я на всю жизнь уезжаю от него, и мне на миг расхотелось уезжать от деревни. Отец подстегнул лошадь. Весело застучали по дороге тележные колёса. Овца подняла голову и стала биться, пыталась подняться. Наверное, ей тоже не хотелось расставаться со своими лугами и полями, где она паслась. И куры в кошёлке перекликнулись.
Отец разговаривал с матерью о хозяйских делах, а я вспоминал, как ходил с матерью по этой дороге в село, спросил:
— Мам, а озерко скоро будет?
— А ты забыл, где оно? — спросила мать. — Вон дяди Семёна берёзки темнеют — не доходя берёзок, озерко.
— А мы останавливаться будем?
— Не знаю, как отец надумает.
Отец повернул лошадь к озерку, отпустил чересседельник. Лошадь попила и повернула к дороге.
— Только губы намочила, — сказал отец. — До Новиковой мельницы теперь не проси пить.
— Дома хорошо напилась, — сказала мать, — не хочет.
— Пап, а мы на мельницу поедем? — спросил я.
— Мимо мельницы. Через брод будем переезжать.
— А там речка?
— Там речка Чернь течёт.
— И рыба в ней есть?
— Должна быть и рыба. Речка без рыбы не бывает.
Мы проезжали мимо берёзок, росших вдоль огорода дяди Семёна. Навстречу нам выбежали с лаем собаки. Отец окликнул их, чтобы признали. Собаки перестали лаять. К дороге вышел дядя Семён, поздоровался и спросил:
— На базар? Я тоже собирался, да на недельку отложил. Медку, может быть, качну. Там, будет мочало, прикупи. Кадушки перебирать надо.
— Посмотрю. И себе надо.
— Ну, с богом.
Дядя Семён остался у дороги. Мы поехали дальше. А дальше потянулась незнакомая мне дорога, по которой я ещё не ходил и не ездил. Отъехав от села, мы подъехали к Алаевке. На нас стали лаять алаевские собаки. Отец отбивался от самых злых и настырных кнутом. Я решил, что деревня называется Алаевкой потому, что тут много собак и они всех встречают и провожают лаем.
Когда отстали и замолкли собаки, отец сказал:
— Вот и до Ивана Иваныча добрались.
Я не увидел никакого Ивана Иваныча. У дороги темнел обломанный сад и развалившийся каменный сарай.
— Пап, а где Иван Иваныч? — спросил я.
— А вот тут он жил, лавку держал, торговлю вёл. В лавке у него товару было всякого. — Отец подстегнул лошадь, заговорил нараспев:
У дядюшки Якова
Товару хватит про всякого.
Есть у него коврижки
Да новые книжки!
Мальчик-сударик,
Купи букварик!
Отцы почтенны!
Книжки неценны;
По гривенке штука —
Деткам наука!
— Ой, пап, это же в Мишкиной книжке так написано! — воскликнул я. — Он читал мне.
— Тебе читал, а я запоминал. И, когда сам маленьким был, слышал от проезжих купцов-коробейников. Бывало, едет дедушка с возком разного товара и приговаривает на свой лад, созывает покупателей.
— Пап, а они такие были, как сейчас купцы, какие тряпки собирают, свистульки привозят? — спросил я.
— Такие же старикашки полезное дело делали. Народ, летом особенно, когда от работы в город не вырваться, много в чём нуждается, такой дедушка-скупщик и подвезёт нужный товар.
— Пап, а почему ты не стал скупщиком? — спросил я.
— У меня грамоты мало, — ответил отец.
— А почему ты не учился?
— Бедность не пускала. А ещё потому, что близко школы не было. В царское время только богатым можно было учиться. Богатых куда угодно могли отвезти на учёбу.
— Пап, а теперь всех можно возить куда угодно? — спросил я.
— Нет, не всех. Тех, кто хорошо учится, не лодырничает, тех только можно направлять учиться дальше.
— Мишку нашего можно направлять?
— Поглядим ещё, как он семилетку закончит.
— За Мишкой не станется, — сказала мать, — а вот как ты у нас с этим делом справишься?
— Я тоже хорошо буду учиться.
За разговорами мы въехали в новую деревню, где дорога была в колдобинах с грязью и в ухабах.
— Пап, какая это деревня? — спросил я.
— Костомарово. А дальше пойдут: Гладкое, Поганец, Жилино, Щеглы, Крыцино, Новикова Мельница, Хохлы, Подберёзово — и город.
— Ой, это мы так скоро приедем? — обрадовался я.
— Погоди «скоро», — сказала мать. — До города не раз ноги отсидишь. Считать — не ехать.
Гладкое было в километре от Костомарова. Потом предстояло проехать прогал в семь километров. Я улёгся и стал смотреть на звёзды. Стучали тележные колёса, будто рассказывали о чём-то. И мне казалось, что я плыву между звёзд, что звёзды не в небе, а на пруду. Так я и не видел Поганца и других деревень, всё заслонил от меня сладкий дорожный сон.
Проснулся я от испуга, вскочил, чуть не свалившись с телеги. Хорошо, что мать придержала меня.
— Сыночек, ты чего испугался-то? Это же речка, — сказала она.
Голос матери был радостный, сразу прогнал от меня испуг. Она смотрела весело вокруг, говорила:
— То-то ж красива реченька! Сколько воды-то она проносит! Вот где жизнь-то людям привольна! Да как месяц-то радостно на водицу светит! И погодка нам хорошая выпала, знать, и всё будет хорошо, задастся, как думалось.
— Базар большой должен быть, — сказал отец. — Только надо не продешевить свой товар.
Я держался за верёвку, прихватывавшую овцу и сено, ещё как будто дремал. Мне казалось, что телегу нашу несёт по речке. С берега в воду съехала чья-то подвода, поравнялась с нашей, и громкий мужской голос прогремел над водой:
— Тпр-ру. Горюха. Пей речную, пей прохладную! Здоровы были! Издалека?
— Каменские, — ответил отец.
— Соседи. Мы понаринские…
Лишь теперь я проснулся и увидел речку. Лошадь стояла в воде, пила. Вода шумела в тележных колёсах, под мостом справа и за мостом на водопаде. Речка вся сверкала от луны и звёзд. Мне казалось, что это кишит серебристая речная рыба. Лошадь долго и охотно пила. Поднимет голову, оглянется назад и снова опускает губы к воде.
— Пей, пей, — говорит отец. — Речная водица сладкая.
Я смотрю во все глаза на речку: каменные стены на берегах у водопада, мост низкий, островок посередине речки, над речкой слева сад. Я обмер от невиданного зрелища. Вот она какая — речка-то! Если раскопать родник с дом, то получится речка, а от маленьких ключиков не наберёшь столько воды. Лошадь напилась, тронула телегу и потащила её по подводным камням.
— Мы не утопнем? — спросил я.
— Тут брод, — сказал отец. — На броду только чудаки тонут.
— А мы не чудаки?
— Пока не числимся, — ответил отец.
Лошадь вытянула телегу на берег. Отец свернул её с дороги, остановил. От речки дорога поднималась в гору. Отец сказал:
— Ну, минутка есть на отдых. Можно ноги помыть в речке.
— Я не буду, — сказал я. — Вода холодная.
Отец с матерью пошли к речке. Он снял свои тапки, вошёл в воду и воскликнул:
— Ах и вода! Ну, что тебе парное молоко! Вот благодать-то — кто у речки живёт…
Я знал, что такое «парное молоко». Это тёплая-претёплая вода. В такой воде лягушки головастиков из икры выводят. Я соскочил с телеги и бросился к речке. Камешками кололо подошвы, но я не обращал на это внимания. Задрав на бегу штанины, я влетел в воду и ахнул. Вода, как мне показалось, была ледяная. Я попятился к берегу, заныл:
— Обманул зачем-то. Вода ключевая.
Отец сбросил рубаху, ответил:
— Да ты что выдумываешь? Это тебе показалось.
Он стал руками окатывать водой голову, спину, грудь, ахая от удовольствия. Мать вымыла ноги, лицо, сходила к телеге за цибаркой, зачерпнула воды и понесла овце. Я снова вошёл в воду — и теперь она не показалась мне холодной. Только неприятно было ступать по острым и скользким камням.
— Пап, а тут рыба есть? — спросил я.
— Речка без рыбы не бывает. У нас в пруду и то карась водится, а тут разная плавает.
— А её поймать можно?
— Попробуем сейчас.
Отец опустил в воду до локтей руки и стал водить ими под водой. Я решил, что он расставил пальцы и ловит ими рыбу. Опустил тоже под воду руки. Вода стала сносить их.
Я стал мечтать, что на такой воде можно бы построить из кострики, твёрдых стеблей конопли, большую мельницу, не то, что мы в нашей Каменке строили весной на ручейках. Отец вдруг обрадованно произнёс:
— А, вот он, попался, оголец!
В руках у него была маленькая рыбка. Я тронул её, сказал:
— Пап, она ещё маленькая — отпусти её.
— Ну, эта уже не маленькая. Голец больше и не вырастает.
— И её такую едят! — удивился я.
— Такую. Она сладкая: в чистой воде живёт.
— А как ты её поймал?
— Под камнем её взял. Голец с пескарём любят под камешки прятаться, где их ни щука, никакая другая рыба не достанет.
Мы вышли на мост. Отец положил мне руку на плечо, сказал:
— Посмотри повнимательней на речку, на берега, на водопад да послушай, как шумит водица, о чём речи ведёт.
— Пап, а там в домах живут? — спросил я, насмотревшись на речку с берегами.
— То не дома. Там были мельницы. В этих зданиях жернова крутились, мололи зерно. Помнишь, я тебя на мельницу брал в Большое Тёплое, там мы мололи рожь?
— А, помню, помню. Там дядя белый был.
— Дядя-мельник. Тут тоже дяди белые были, мололи для людей зерно. Слушай, как речка-то шумит! Сколько сказок, сколько былей рассказывает да песен поёт!
— Речка рассказывает и поёт? — спросил я. — Да ты что, пап?
— А ты послушай, послушай.
Речка только шумела, но ни о чём не рассказывала и песен не пела. Я решил, что отец шутит надо мной. Речка-то не живая. Как она может петь, да ещё сказки рассказывать?
От речки мы поехали дальше, поднялись в гору и въехали в посёлок, где уже пели петухи. А речного шума не слышалось.
— Мам, а это какие петухи поют? — спросил я.
— Да уж не первые и не вторые. Через Щеглы проезжали— первые заголосили. Утро вон идёт.
Над ровными полями стоял редкий туман. Слева над низиной он лежал белым большим валом. Там протекала Зуша. В посевах пересвистывались перепела, близко подходившие к дороге, в отдалении кричали коростели. Дорога шла накатанная, пыльная. Телега катилась мягко, без стука. Справа потянулись белые, выстроенные в ровный порядок, одинаковые хатки. Я не успел спросить у отца, какая это деревня.
— Вот и Хохлы, — сказал он. — Опрятный посёлок они себе построили. Недавно приехали, а садочки уже поднялись.
— У города живут. Еще бы им не быть опрятными, — сказала мать.
— Пап, а откуда они приехали? — спросил я.
— С Украины переселились. Видать, тесно им там было жить, земли не хватало, вот они и перебрались в наши края.
За рекой над туманом заблестела церковь, освещённая ещё не видимым из-за горизонта солнцем, но скоро показалось и оно, большое, заспанное. И разом всё засветилось, засверкало. Лошадь сама побежала под изволок к последней подгородней деревне Подберёзову. За Подберёзовом потянулось большое поле с огуречными, морковными грядками, росли помидоры и подсолнухи. Сверкала роса. Пели вокруг птицы. От города донёсся долгий гудок.
— Слышишь? — спросил отец. — Паровоз пришёл. Если московский, то, глядишь, подвозить кого придётся.
Я сидел ошеломлённый видом, звуками, ожиданием неведомого, придавленный тяжёлой отцовской свитой. Солнце сразу стало пригревать, я начал выбираться к его теплу, встал на колени.
Мы подъехали к высокой отвесной каменной преграде. Лошадь свернула влево. Колёса застучали и запрыгали по камням. Меня охватило холодом и сыростью. Оторвав взгляд от неприступной каменной громады, я снова увидел реку, поднимавшую белый пар.
— Ещё речка! — воскликнул я, вертя головой.
— Это уже река, — сказал отец. — Зуша-матушка. А рыба-то как бьётся?
— Пап, а это стенка?
— Это не стенка — Караулова гора.
Здесь вдоль каменного отвеса тянулись узкие тропки. Мать пошла пешком по самой натоптанной. Наша дорога то заходила в реку, шелестела в колёсах вода и хрустели под железными ободьями камешки, то снова выходила на тряский каменистый берег. Во многих местах тропинки и дорогу перерезали ручейки. Из горы били родники. Вода стремительно неслась по жёлтым камешкам в речку. У родника отец остановил лошадь, заставил её ещё попить речной воды, напился сам из большого родника, над которым лежала чёрная дубовая доска.
Отец лёг на камни и пил.
— Кружка есть, — сказала мать, — что так-то пить?
— Так вкуснее, — ответил отец, обтирая рукой губы. — Сын, ты попьёшь?
— Ага, — согласился я и слез с телеги.
Камни были холодные и колючие. Я прокрался к роднику, по-отцовски лёг и погрузил губы в воду.
— Смотри, не много пей — простудишься, — предупредила мать.
У меня поскользнулась на гальке рука, и я всем лицом до ушей окунулся в ледяную воду. Я быстро вскочил на ноги, чихнул и стал обтираться подолом рубахи.
— Будь здоров! — рассмеялся отец. — И попил, и умылся. Разом два дела сделал. Чистым по городу поедешь.
Лошадь вытянула телегу на городскую улицу к деревянным резным домикам с пышными вишнями над заборами, и мы поехали по городу к базару.