Раньше, до школы, я знал только деревенские снега, те, что на огородах, на выгоне, в саду да на горах; пошёл в школу — узнал и полевые, и луговые, и лесные снега.
Когда катаешься с гор, то лучше, если снег рыхлый, мягкий. Правда, салазки, скамейка или лыжи хуже катятся, но упадёшь — не исцарапаешься. Для ходьбы в школу самое лучшее — наст. Выходишь за сад, берёшь направление на школу и идёшь: со взлобка на взлобок, спешишь, шагаешь. Наст гудит под ногами, несёт тебя. Лежит он большими полянами. Между полянами рыхлый снег, где ноги проваливаются. Наст походит на острова. Один остров соединяется узкой полоской с другим. Находишь такие переходы, и хотя путь петляет: километр увеличивается на полтора — бежишь себе, забавляясь такой ходьбой. Часто наст вдруг осядет под тобой, словно кто-то вздохнёт, а бывает, так вдруг осядет, словно ты проваливаешься с этим островом сквозь тартарары, да так испугаешься, что вздрогнешь и перебежишь с этого острова на другой.
В школу по насту ходишь напрямик, когда отстанешь от ребят, проспишь или завтрак опоздает. Бывало так, что мать рано печку затопит, а дрова закапризничают, не захотят гореть, чадят только — и ничего не варится. Картошка не закипает и не печётся, а без картошки и завтрака иного нет, если кончилось молоко, не доится корова и не занеслись куры. Ты рвёшься в школу без завтрака, хочешь не отставать от ребят, а мать тебе: «Погоди да погоди. Рано ещё. Через минутку позавтракаешь. Ребят догонишь, а не догонишь — один дойдёшь». Одному ходить приходилось с третьего класса, когда брат перешёл в пятый и ходил в Спешневскую школу, а зимой стоял в Спешневе на квартире.
А как бывало красиво, когда наст, дорогу присыпало лёгкой, пушистой порошей. Идёшь по накатанной дороге, если никто не проезжал на санях, каждый узорчик от лаптей виден. На солнце пороша сверкает алмазами, легко похрустывает под ногой, веселит и зовёт вперёд да вперёд. Идёшь по пороше, обернёшься и топаешь задом наперёд, как будто ты не в школу путь держишь, а из школы возвращаешься домой. И не только свои следы видны по пороше. Вот кошка выбиралась далеко за деревню, охотилась за полевыми мышами. Вот лиса прошла. Следок у неё прямой, стежком от швейной машины. Прошла она как будто на двух лапах. А тут ворона прошлась по дороге, подолбила клювом мёрзлый конский навоз и вот взлетела, размела крыльями порошу. О, а это уже заяц прискакал с поля к дороге, полынки попробовал, сенцо подобрал и опять ударился в поле, верно, испугался трусишка кого-то. Да всё видно, кто его пугнул: волчищи прошли. Два следа. Но волков было не два — больше. Как ни аккуратно они вышагивали один за другим, а кое-где сбивались, не ступали след в след. Почитаешь следы внимательно, и окажется не два волка, а целый выводок, не меньше шести серых. Они перебирались из Хвощова леса к Глухой Вершинке, куда каждую зиму свозят падаль в овраг.
От волчьих следов шагаешь быстрее. Никому неохота зимой встречаться с волками.
Ну, а каково добираться до школы, когда навалит снега на полметра? Ничьих следов нет. Дороги не видно. Угадывается она лишь по полынкам на обочинах, да снег на дороге всегда впадиной, ниже полевого. По деревне уже есть следок, а за деревней необъятный белый снеговой простор. Тут и начинается счёт, кому первому идти и сколько. Путь раскладывается на несколько отрезков. Первому — до одоньев, второму — до куста, третьему — до Гайка, четвёртому — до глотовских кустиков, пятому — до Глотова. И вот вытягивается цепочка: шагает тот, кому выпало идти первому, за ним все остальные до самого малого и хитренького, кто сообразил, что для последнего путь будет уже торным, хоть на боку катись. Идём след в след, по-волчьи. Вдруг передовой делает широкий шаг, такой широкий, что моих будет два. Нам приходится прыгать, но всё равно одной ногой попадаешь на снежную целину. По такому следу идти хуже чем без следов, сходишь и идёшь рядом, прокладываешь свою тропу, тропу для первоклашек.
Ребята сговариваются просить у бригадира лошадь. Сколько можно мерять снег? Лошади всё равно стоят без работы.
Но глубокий да рыхлый снег — это ещё не снег. А когда после такого снегопада ночью вдруг зашумит в деревьях ветер, разойдётся, подует со всей лихостью да поднимет эту снежную насыпку, понесёт по полям, на сады и избы, да сверху ещё повалит — и к утру такая снеговерть разыграется, что за дверь носу не высунешь.
— И неужели вы, ребята, по такой погоде пойдёте учиться? — спросит мать.
— Лошадь пойдём просить, — ответит Мишка.
— Там и на лошади жуть ехать.
— Ай, на лошади домчимся.
Приходят двое-трое ребят. Идут в правление к бригадиру. Я не отстаю от брата. Бригадир сидит за столом, сочиняет наряд. Дед Алексан сидит на корточках у печки, дымит злым самосадом и перечисляет, каких лошадей можно наряжать на работу, какие к весне, на пахоту готовятся, какие жеребые, больные, с сосунами.
— Вы что пришли? — спрашивает Василий Кузьмич.
— Лошадь нам в школу.
— Вот к деду Алексану. Все лошади у него.
— Нету лошадей, — отвечает дед Алексан, — нету.
— Ну, дед Алексан… — упрашивают ребята.
— Нету лошадей у меня, нету. Ногами идите. Недалёко.
— Дед, нам хоть молодую?
— Молодую угробите по такой погоде.
— Ну, старую.
— А старая откуда? — бубнит дед Алексан. — Считайте.
Дед Алексан называет по кличкам лошадей и загибает пальцы:
— Карапетов мерин, раз — плечо сбито. Митрию дал за задатком съездить. Скособочил мне лошадь. Жизнь прожил — запрягать не научился. Овёс брал — курам оставил. Мерина без корма держал. Я сразу вижу: сыта лошадь — не сыта, поена — не поена… Нету вам старых лошадей.
— Не старые-то есть.
— Эти вон бригадировы. С ним разговаривайте.
— Дядя Вася, а дядя Вася?
— Митрий, Алексан Саныч, опять в чужой колхоз нанялся пастушить? — спрашивает бригадир, не слушая ребят.
— Задаток собрал. До весны ещё всемирный потоп может быть, а он под лето сбор сделал.
— Лошадь ему не надо было давать. Где пасёт, оттуда и лошадь пусть просит. У нас на своих вот не хватает лошадей.
В правление начинают сходиться мужики на наряд. Так заведено: есть работа, нет ли, а побывать в правлении надо, поговорить, обсудить дела.
— Найди, найди им лошадь, — говорит бригадир деду, — а то они летом помогать тебе не будут. Правду я говорю, сосед?
— Правда, — отвечаю я.
— Пойдёмте на конюшню, — говорит дед Алексан и встаёт с таким крёхтом, что кажется, он весь больной, и вот-вот развалится, и не собрать будет его.
— А сбрую? — спрашивают ребята.
— Дам сбрую, не мешайтесь тут, — ворчит конюх.
На улице по-прежнему снеговерть. Возле правления нет никаких пристроек, и снег носит вокруг, наметает сугробы.
Под поветьем свистит ветер. Зла зима. Не выходил бы из тепла, сидел бы с мужиками, слушал бы их деловые разговоры, шутки, но надо в школу. Мы с братом ушли бы и пешком — приходилось ходить — а на лошади и зима не зима.
Дед Алексан даёт нам Буланку, поручает её Мишке, потому что знает, что он не загробит лошадь, у него к лошадям больше любви и заботы, чем у других.
— Смотри, малый, — предупреждает дед Алексан, — она жеребая. Если что — с тебя будет спрос.
— Дед, она раскованная, — говорит Мишка. — Зачем мне зря отвечать за такую.
— Кованые корм пойдут возить. Вон Захаров мерин. Берите его.
Мерин тоже не подкован, но он не жеребый, с ним ничего не будет. На нём, конечно, не разъедешься, стар он, да ехать надо. Сбрую дед выдаёт свою, конюховскую. Обрать пеньковая, хомут без шлеи. Седёлки нет вовсе. Начинаются протесты.
— Дед, да ты что нам дал? Где шлея, седёлка с чересседельником? Мало того, что мерин не кован, ещё и сбруя не вся.
— Не по горам кататься. Шагом будете ехать. Увижу палку — лошади больше не получите.
Ребята толкаются, шепчутся, перемигиваются. Один отходит, удаляется к воротам и тихо выбирается за ворота, пока дед ведёт дипломатическую войну с оставшимися школьниками. И вот подвода готова. В сани брошено сена больше отпущенного. За конюшней ушедший раньше бросает в сани седёлку, чересседельник. Отъезжаем от конюшни, дозапрягаем лошадь, рассаживаемся спиной к ветру — и в путь. Ребята не перестают ругать деда Алексана за жадность. Лошадь не выпросить — как будто они его, не колхозные.
За деревней начинается пихание с саней. То один, то второй летят в снег и гонятся за санями. Хорошо, что не разогнать мерина, а то упарился бы с такими шуточками.
Наступит оттепель, снова пешком. Лошадь дед дал бы. На собрании постановили выделить нам полностью подводу до самой весны, но нам самим бывает неохота с ней возиться. То ли дело пешком. В лицо дует тёплый ветерок. Потянешь носом воздух — пахнет весной. И вдруг в кого-нибудь летит снежок да второй. И пойдёт война. Разбиваемся на две партии — и сколько до школы влепится в тебя снежков, сколько ты пустишь без промаха! Выйдешь из дому укутанным, а к школе подходишь расхристанным: шапка сбита задом наперёд, шуба расстёгнута, вязанки в сумке, платок с шеи в кармане, лицо красное, огнём горит.
А вот и весенний снег. Там, где был наст, блестит на солнце серая снеговая плёночка. Тронешь её ногой, она и осядет, расколется, это похоже на тонкий ледок на мелких вымерзших лужах. Снег стал крупкой, тяжёлой и колючей. По такому снегу не пустишься напрямик, только по тропинке ходи. Ступишь на снег — глубоко тонет нога, снег набивается в лапти, липнет крупинками к ряднушкам и тает. С каждым солнечным днём темнее и темнее становится снег, уменьшается, вытаивают из него палочки, полынки, дубовая листва, комья и кочки. В низинах снег становится жёлтым. Под снегом скапливается полая вода. В такой снег уже не ступишь, не подходи близко, если не хочешь промокнуть.
Можно ещё и ещё рассказывать о снеге. Кажется, что он весь и всегда одинаков, но так может считать только тот, кто видит его из окна, не ходил по нему изо дня в день от первого до последнего снегопада.