Лёнькин букварь

РУБЦЫ НА ПАМЯТЬ

Роза Ивановна прожила у нас недолго. Повидала деревню, куда её дядя моего отца, Михаил Яковлевич, привёз из польского города Кракова, посмотрела на нашу деревенскую нищету и грязь, как она говорила, и уехала.

Большие ребята, Мишка Назаров, Ванька — Сергея Яковлевича сын, делали луки-самострелы. Лук был с ложей, со стволом из бузины, из которого, когда спускался курок, вылетала стрела. Брату моему очень понравился такой самострел, и он стал выторговывать его себе. Он отнёс несколько кусочков сахара, но ему сказали, что мало, надо принести весь запас. И он, я помню, высыпал в подол рубахи весь сахар и отнёс за самострел.

Брат совсем потерял голову от самоделки. Потом он сам мастерил такие же, променивал их ребятам, но своим ровесникам, за равноценное что-нибудь. И тогда ему жестоко пришлось пострадать за то самовольство. Он, выменяв лук-самострел, дал мне стрельнуть из него, чтобы я не говорил о сделке отцу с матерью, а сам отправился играть с ребятами в разбойников.

Я решил себе соорудить такой же орудийный снаряд, взял топор и отправился в одонья рубить гибкие ракитовые хлысты. На меже за огородом лежал большой камень-соляник. Я попробовал отрубить от него кусочек. Тяпнул — и отрубил. Тогда Мне захотелось ещё отсечь уголок. Ещё раз тяпнул, но не отсёк. Повторил удар — камень не поддался. Но своего всё же я добился, отвалил хороший кусок от камня, излом которого был белый, похожий на соль. Маленький камешек я забросил в огород к Назаровым, а большой решил взять и показать Лёньке.

Когда я поднял топор и взглянул на его лезвие, то по моей спине не мурашки пробежали, как говорят, а проползли здоровенные тараканы. Острия на топоре не было. В голове закружились мысли: отец за топор выдерет. Пряча его за спиной, я вернулся домой, положил инструмент на место и стал в страхе ожидать прихода на обед отца.

Но прошёл обед. Я старался больше молчать, даже был злой, дулся и ни на кого не смотрел открыто. Мишка тоже был скучный. Лишь сестрёнка, не знавшая наших проделок, весело балагурила.

Пропажа сахара обнаружилась вечером. Мать приподняла рушник, которым была накрыта миска с сахаром, и ахнула.

— Отец, сахар-то куда ж делся? — спросила она.

— Растаял, наверное, — пошутил отец. — На месте сахар.

Мать взяла миску и перевернула. Отец встал с коника— мы уже сели за ужин, — заглянул в угол, где не белело ни кусочка сахара, и повернулся к нам.

Брат трясущейся рукой положил на стол ложку. По щеке у него скатилась слеза. Я тоже отложил ложку и вылетел из-за стола, стрелой взлетев на печь. Мишка робко выходил из-за стола, плача. Я принялся подвывать ему.

— Сами съели сахар или кому перетаскали? — спросил отец.

Мишка сразу признался. Отец сдёрнул с гвоздя новые верёвки и стал его стегать по спине. Взревела сестрёнка, причитала мать. Я, ослеплённый злостью и жалостью к брату, соскочил с печи и повис на руке у отца. Он вырвал руку, стеганул меня слегка и снова принялся учить Мишку. Наверное, он его долго бил бы, если бы не сжалилась мать. Она в слезах отобрала Мишку у отца и стала жалеть. Отец сходил к Назаровым. Их Мишки не было дома. Они куда-то скрылись, предвидя скандал.

Рёв, плач, всхлипывания затихли. Мать поучала нас, что из дому ничего нельзя без спроса уносить и отдавать чужим людям, а сахар тем более: это привезённый гостинец, в деревне такого не купить, и к тому же нам не на что покупать…

Урок нам был хороший. На второй день Мишка показывал мне спину в красных рубцах. Я сосчитал их.

— Ребятам не говори никому, — наказал он мне. — А такой лук мы сами себе сделаем.

— Миш, а ты никому не скажешь, если я тебе что-то скажу? — спросил я.

— Говори.

— А не скажешь?

— Да нет же. Говори, что?

— Я топор затупил. Меня отец тоже будет бить.

— А ну, посмотрим, — сказал Мишка.

Топор не был похожим на инструмент. Отец рассказывал, что его дед бил за инструмент, если только отец брал его в руки. Нам отец наш не запрещал пользоваться необходимым инструментом, но за такое пользование, наверное, мне не поздоровилось бы.

— Миш, а его можно на Назаровом камне поточить? — спросил я.

— Да, так зазубрил, что ни на чём не наточишь теперь. Надо только в кузнице направить, оттянуть. Вот что, дуем сейчас в Глотово к Алексею Никитичу. Он оттянет топор.

Мы закрыли изнутри дом, сестру проводили к бабке Анюте, а сами понеслись через огороды, через большое картофельное поле, потом через рожь на Глотово. С кузнецом, Алексеем Никитичем Мамоновым, наш отец тогда подружился, весной с матерью ходил к нему в гости и ждал на свой праздник их. И когда мы прибежали к нему в кузницу и рассказали, в чём дело, он взял топор, снял с топорища и оттянул так быстро, а потом ещё и наточил на точиле, что топор стал острее прежнего. И когда отец взялся плотничать, рубанул раз по дереву, поднёс лезвие топора к лицу и долго рассматривал остриё, не понимая, что стало с инструментом. Он тяпнул ещё раза два, и ещё взглянул на остриё, и, покачав головой, стал плотничать. Лишь через некоторое время отец узнал от Алексея Никитича, что он поправлял нам топор.

— Что же вы не сказали мне, что задолжали кузнецу Никитичу за топор? — сказал однажды отец. — За работу надо платить.

— А он родня нам, — сказал я.

— Родня по середине дня, — ответил отец. — Не старайтесь пользоваться родством, когда можно обойтись без чьей бы то ни было помощи.

Знал бы отец, что без помощи Никитича мы обойтись при всём желании не смогли бы.

А история с сахаром на будущую осень повторилась снова, произошла она так.

Зимой мать сама ездила в Москву, чтобы разжиться какими-нибудь тряпками. Мы остались с отцом. Он сам топил печку, варил похлёбку, кулеши на завтрак. По вечерам Мишка уходил на вечерние забавы, а меня отец уговаривал остаться дома, чтобы ему не было скучно вечером одному. И вот однажды мы ждали-ждали Мишку, не дождались и стали укладываться спать. Я первый взобрался на печку. Сестрёнка ночевала у няни Вари. Отец перенёс на печку лампу, повесил под матицу, несущую балку, и лёг, но, болезненно вскрикнув и охая, оторвался от подушки и зажал голову рукой.

— Пап, что? — испугался я.

— Ох, ох, — стонал отец. — Сынок, возьми суровую нитку в печурке, будешь мне операцию делать.

— А что у тебя, пап?

— Иголка большая вонзилась из подушки, — сказал отец.

Я захныкал, словно мне тоже вонзилась игла в голову.

— Да ты-то чего стонешь! — крикнул отец. — Помогай скорее!

Я ворочался в печурках, но не мог найти клубок. Найдя, уронил его. Он укатился в темноту. Хорошо, что размоталась нитка. Я поймал её, отрезал длинный конец.

— Вдевай нитку в ушко и вытаскивай иголку, — командовал отец.

У меня тряслись руки, словно у древнего старца, и постукивали, будто от холода, зубы. От длинной штопальной иглы торчал лишь маленький кончик. Я с трудом вдел нитку в ушко и потянул.

— Быстрее, рывком, — сказал отец.

Я вырвал иголку и бросил её. Отец облегчённо охнул, сказал:

— Молодец, сынок. Вырвал, а теперь обмакни палец в керосин и смажь рану. Надо же, такая беда. Наверное, в перья попала, когда мать подушку делала, а теперь мне в голову. Хорошо, что под кожей прошла да не до конца воткнулась. Была бы потом морока.

Ранка была почти незаметна. Я смазал её керосином, и мы легли. И тогда я узнал, что иголка может «ходить» в человеческом теле, пока не выйдет или не попадёт в сердце. О людях отец сам лишь слышал, а корову, убитую иголкой, он видел своими глазами. Мы разговаривали с отцом, пока не пришёл Мишка. Он улёгся к стенке, поговорил и уснул. Отец тоже задремал, а я долго не мог забыться сном. Я слышал шум зимнего ветра на улице. Мне представлялись колдуны, носящиеся с крыши на крышу, снующие по тёмным сараям и хлевам. Я боялся, что мать может поехать в такую ночь от города и заблудиться, замёрзнуть в поле.

Было это в новогодние каникулы. В школу нам не надо было идти. Я проснулся поздно. Мишка был одет, гремел вёдрами, помогал отцу. У отца разболелась голова. Мишка заставлял его лечь, но он не поддался уговорам, сам хозяйничал по дому, на колхозную работу в этот день не пошёл, отпросился у Кузьмича побыть дома. На второй день он съездил к доктору Разговорову, подлечился.

Вечером приехала из Москвы мать. Мы все собрались вместе. Переживания прошедшей ночи отодвинулись, а вскоре и забылись вовсе. Мать привезла гостинцев, обновки нам и что-то ещё, что скрыла от нас. Но меня это заинтересовало больше всего, и я не мог успокоиться, пока не раскрыл тайну. Это был колотый сахар, из-за которого я тоже заработал себе великолепную порку, о чём должен буду рассказать в другой главе, а пока, не заскакивая вперёд, поведаю о другом.