Лёнькин букварь

БЕСКОНЕЧНЫЕ ПРАЗДНИКИ

У меня много бывало разных желаний: стать человеком-невидимкой, научиться летать без крыльев, уметь шагать одним шагом от Каменки до Глотова, быть великаном, уметь разговаривать с птицами и зверями, найти миллион денег и накормить всех конфетами, но больше всего хотелось быть волшебником и сделать так, чтобы всю жизнь был ежедневно праздник, чтобы люди никогда не ссорились, не дрались, а только веселились бы. Волшебником, разумеется, мне побывать не пришлось, но праздники по моему желанию бывали бесконечно. И даже последний день в школе оказался праздником.

Что было самое интересное в этот день — в школу идти надо было без книжек и тетрадей, но нарядными. Раньше в деревне не слышно было утром ребячьих голосов, а в этот день с утра начались крики, веселье, слышалось: «Последний день — учиться лень…»

Я тоже радовался последнему дню. Завтра можно будет не вставать рано, а потом пуститься с ребятами в сад, в орешник; можно будет разрывать родники, ловить карасей, кататься на лошадях…

В школу мы принеслись раньше времени, потому что неслись на этот праздник наперегонки. Так было радостно всем. Правда, Шурка Машков и Ванька Сербиян, а ещё Митька Машков не радовались. Они оставались в своих классах на второй год, но всё равно не отставали от нас в дороге.

Сидели в этот день мы все в одном классном помещении, где учились второклассники и четвероклассники. Я выбрал себе на будущий год парту поближе к учителю. Я переходил к Алексею Сидоровичу и очень радовался этому, потому что его все любили и уважали и учил он хорошо. Отметки за учебный год зачитывали ученики: за первый и третий класс — мой брат, за второй и четвёртый — Вера Трихина.

Мне было радостно, что я перешёл во второй класс, и жалко Ваньку Сербияна, что он остался снова в этом же классе. Правда, Ванька не заплакал, но насилу удержался от слёз. Митька Машков засмеялся. Его родная тётка, Машка Сычиха, много лет ходила в первый класс, бросила — и не тужит, а он всего-то второй год в третий походит — велика ли беда. А Шурка сказал, что он и не пойдёт с осени в школу, будет с отцом пастушить, хлеб зарабатывать, а зимой будет работать в колхозе.

Алексей Сидорович поздравил нас с окончанием учебного года и сказал, что учебный год школьный закончился, а домашний должен продолжаться, что за лето надо прочитать как можно больше книжек, подготовиться к новому классу, что он будет заходить в библиотеку и спрашивать, кто берёт читать книжки. Потом он сказал:

— Все свободны. Можете идти.

С шумом и криками «ура» ребята бросились на улицу. Несколько учеников окружили Алексея Сидоровича, начали с ним разговаривать. Я не встал сразу из-за парты, посидел, примерился к ней, посмотрел за окна, на доску, географическую карту, большие счёты. Мне показалось, что тут будет лучше учиться, класс светлее и просторнее, и готов был сразу продолжать учёбу без каникул.

Ребята ушли, а мы с Мишкой направились в библиотеку. Я взял книжку про собак Бульку и Мильтона. И когда мы вышли за Глотово, я стал читать на ходу. Брат просмотрел свою книжку и пошёл быстро, я шёл и читал.

Проходил май, кончалась весна. Пели жаворонки над хлебами. А хлеба зеленели уже высокие. По ржи так и волк мог подкрасться, но я не подумал о нём. Я читал о Бульке с Мильтоном, и мне не было страшно, как будто эти собаки были живыми, рядом со мной бежали до Каменки.

Дома меня ждали, не обедали без меня. Все были рады, что я перешёл во второй класс, а брат — в четвёртый, последний в нашей школе.

Не тратя даром время, мы принялись за наши главные летние дела. Отобедав, я отправился к друзьям. Всей компанией мы двинулись к саду, где мы были в последний раз лишь в майский праздник. Ребята смотрели на меня, как на вождя. Я перешёл во второй класс, поравнялся с Ванькой Сербияном, хотя он и был старше меня на год. Шурка Беленький и Колька похвалялись тем, что их тоже записали в школу, осенью они будут ходить в Глотово каждый день.

Сад ещё не охранялся, но дед Андрей, наш сосед, назначенный на лето сторожем, уже поставил на шалаш стропила. На яблонях была кисло-горькая завязь, и только на конфеточке завязь уже не горчила, но была безвкусная.

Мы полазали по ракиткам, по дубам и направились в Орешник. Весной там сорвало половодьем плотинку, теперь её чинили. Были в промоине заплетены два плетня, и между ними насыпали землю. Работал тут Федосей и две женщины. Мы принялись носить дёрн, камни, хворост и утрамбовывать в промоину. Дядя Федосей только похваливал нас:

— Молодцы, ребятки, молодцы!

Рядом с плотиной был колодчик. Мы пили из него ключевую холодную воду через былинки. К вечеру запруда была готова. Дядя Федосей сказал:

— Ещё вы будете большими молодцами, если запустите в этот пруд рыбку.

За рыбой меня отпустили без возражений. И матери, и отцу понравилось, что мы разведём в Орешнике в прудочке рыбу.

— За такое дело вас всяк похвалит, — сказала мать. — Без рыбы и пруд содержать нечего. В наш большой сколько раз её запускали. Сорвёт плотину, унесёт рыбу — запускай. Берут ребята ведёрки, бегут в село — и опять мы с рыбой.

Нам тоже надо было идти за рыбой в село, потому что там пруд был на ключах и рыба из него могла жить в холодной воде нашего прудочка.

— Придёте в село, зайдите сразу к Семёновым ребятам, они вас научат, как поймать рыбу, — напутствовала меня мать. — С рыбой потом поспешайте, а в озерке водицу смените.

По солнечной летней дороге мы направились в село. Маленькие ребята от кусточка вернулись домой, не захотели плестись за нами. Мы перешли рубеж и с деловыми рассуждениями пошагали к селу.

Семёновых ребят не оказалось дома. Мы направились к дяди Афониным ребятам, но и их не нашли.

— Они, наверно, купаются, — решил я и повёл своих ребят к пруду.

Внизу у колодца нам встретился Витёк.

— Вить, а где Лёнька? — спросил я.

— А зачем он тебе? — спросил Витёк.

— Мы за рыбой пришли. В наш пруд пускать будем.

— О, змеи, чего придумали, — сказал Витёк и спросил: — А у вас справка есть?

— Есть, — ответил я.

Витёк был меньше Лёньки, своего брата, с которым я был в ровесниках, но на слова он был такой бойкий, что взрослых мог смехом валить с ног. Похож он был на цыганёнка* и повадки у него были тоже цыганские.

— Показывай справки! — потребовал Витёк.

Я плюнул в ладони, потёр их. Витёк метнулся от меня прочь.

— Во, змей, драться ещё, как с чужим. Шуток не понимает.

— Ладно, скажи, где Лёнька? — спросил я снова.

— А не тронешь?

— Не трону, — пообещал я.

— Побожись, — потребовал Витёк.

— Ей-богу, не трону.

— Нет. Честное ленинское.

— Честное ленинское не трону.

— Пошли за мной, — скомандовал Витёк и повёл нас через коноплю по тропинке к пруду, спрашивая: — А ты с матерью пришёл?

— Нет.

— С отцом?

— Тоже нет.

— С Мишкой?

— И не с Мишкой.

— Да с кем же ты тогда?

— Не видишь, что ли, — сказал я.

Витёк остановился, посмотрел на моих приятелей, сказал:

— А как тебя с ними волки не сожрали?

— Волки людей боятся.

— Это людей боятся, а вы-то кто? — спросил Витёк.

— Люди мы.

— Ха-ха, люди! Да ты что, людей не видал? Люди — это большие.

— И мы большие, — сказал Шурка Беленький. — Лёнька уже во второй класс будет ходить.

— Говори ещё мне, — ответил Витёк. — Наш малый тоже перешёл из первого, а он с ним ровня. Назад пойдёте— они вас в Ближне-Каменном всех слопают.

— Тебя на печке слопают. А нас они не тронут, — ответил я.

Лёньку мы нашли на пруду. Он с ребятами плавал на бочарных плотах. Ребят оказалось не много, но они были почти все мне роднёй, двоюродными братьями. Были и Андрей, и Лёнька дяди Семёна, Шурок и Васька тётки Нюши Самыкиной. Они все стали звать меня домой в гости, не обиделись, что отказался гостить, приволокли сак и принялись ловить рыбу, а я со своими деревенскими ребятами стал купаться, плавать на плотах из куги, высокой и толстой болотной травы с длинными коричневыми шишками, словно плюшевые початки, которую у нас зовут бочарной, потому что листьями этой травы, если их высушить, можно конопатить прохудившиеся бочки. У нашего пруда такая трава почему-то не росла, а здесь она казалась молодым зелёным лесом, росшим прямо из прудовой воды. На таком зелёном плоту летом плаваешь, словно на сказочном ковре-самолёте летишь в небе. Но схватится кто-нибудь ещё за этот плот-ковёр, и ты переворачиваешься, ныряешь в воду.

Из села мы шли с наполненными водой вёдрами. В воде были рыбёшки: карасики с пескариками. До озерка нас провожали, а дальше нам пришлось самим бежать с ведром домой, бежать быстро, чтобы не успела нагреться в ведре вода и уснуть рыба. Но на пути мы сделали ещё одну остановку, добежав до куста в лощинке, с кепками слетали по высокой траве к колодчику, который я знал давно, принесли ключевой воды и добавили рыбам.

От рубежа нашего поля мы направились к Орешнику напрямик по молодой гречихе. По гречишному полю идти можно было быстро, потому что когда посеют гречиху, то после сева всё поле прикатывают катком, чтобы потом можно было бы легко косить и убирать низкую гречиху. Мы дошли до провальных ям под нашим садом, куда ещё стекала ручейком вода из Орешника, хотели сменить воду в ведре, но ручьевая оказалась тёплая, не годилась, и мы пустились бегом в гору, к нашему озерку под садом. Ведро мы несли по двое. К озерку подносил я с Колькой. На спуске к воде я зацепился большим пальцем ноги за правую штанину и полетел в траву. Ведро вырвалось из Колькиной руки и покатилось за мной. Пескари с карасиками затрепыхались в траве. Я схватил пустое ведро и бросился к озерку, наполнил его водой и быстро вернулся к ребятам, подбиравшим рыбу.

Я содрал локоть и был освобождён от работы, шёл до пруда, зажав рану лопухом. Вода в пруду поднялась высоко, была холодная, но ещё мутная, с мусором. Мы выпустили в неё рыбу, понаблюдали, как некоторые, всплыв, побыли на поверхности и ушли в глубину.

— Ни одна не всплыла кверху животом, — сказал Васька.

— Все уцелели. Будут жить, — решил я. — На следующее лето можно ловить…

Появление машины в нашем колхозе было большим-пребольшим праздником. Она въехала в деревню от Спешнева и остановилась у дома Шурки Беленького. Словно в один миг шум её мотора был услышан всей деревней. Ещё Костик Назаров, шофёр, не нажал на сигнал, а уже из-за пруда по выгону, с дальнего края деревни к машине бежал народ. И как всегда, первыми бежали ребята, меньшие, потом взрослее, потом мужики и бабы, а за ними, тоже поспешая и дивясь, брели старики со старухами.

Я оказался с Лёнькой недалеко от Захаровых. Мы добывали на оползнях под Пататанами на ручье глину для лепки. Когда по ручью прокатилось странное урчание, Лёнька сказал:

— Слыхал, лягухи гудуть, как араплан.

Я прислушался, привстав с комом синей глины в руках, и разом понял, какие гудели лягухи.

— Машина приехала! — крикнул я и, бросив глину, вылетел по скользкому глиняному склону наверх. И я увидал её, всю блестящую.

Лёнька закричал подождать его, соскользнул в ручей и побежал искать пологий берег. Я понёсся к машине, сигналившей на всю деревню. Шурка Беленький и Тика были уже в кузове. Подошёл дед Будкин и смотрел на машину как на чудо.

— Давай, дуй скорее к нам, — закричали ребята из кузова. Они прыгали, надувались и краснели от радости.

От машины пахло бензином и краской. Я не успел рассмотреть её, поспешно обежал вокруг и взобрался в кузов. Деды садиться на катание отказались. Шуркина мать перекрестилась и ушла в дом. Костик поддал газ, посигналил и направил машину на тихой скорости по дороге.

Он останавливался у каждого дома, сигналил, звал кататься, хотя всех давно вымело из изб, все были на улице. Костик останавливался перед каждым встречным — и кузов скоро стал полный. Тогда он поехал без остановки по деревне, прокатил нас по выгону, высадил и взял катать остальных. Но потом посадил одних ребят, заставил сесть в кузове и держаться, покатил на быстрой скорости в Село.

Накатал нас Костик и сказал:

— Ну, а теперь никому к машине не подходить, пока сам не позову. Кто не послушается, того никогда больше не прокачу.

Много ещё у нас было разных праздников, общих и семейных. Одни из них повторялись из года в год, другие оставались лишь в памяти. Так было и с автомобилем, как тогда назывались автомашины: все привыкли к нему, стали им пользоваться.