Лёнькин букварь

ЛЕТО ПРОШЛО

Из лета в лето бывает в деревне сенокос. Я опять отцу носил завтраки в росистые луга, собирал щавель, ягоды. И опять над лугами раздавались песни, пахло сеном, а по деревне в обед и по вечерам слышалось отбивание кос. А после сенокоса я носил отцу на косовицу хлеб, холодную воду из Белого колодца, помогал матери снашивать в копны снопы, успевал кататься на чём только было возможно, кувыркался с ребятами в соломе, собирал грибы и совершал набеги на горох, на сады и огороды. Но больше было за лето игр в прятки, в войну, в разбойников и многие другие, занимавшие нас летом.

Повторилась и шумная ловля карасей, и выгон коровы на вечернюю росу (на утреннюю меня было не добудиться), и обирание вишен со сливами и яблоками. Было ещё лето. Ещё свешивались печально тяжёлые головы-решёта подсолнухов на грядках, но уже все стали плеваться по дорогам шелухой подсолнечных семечек; на огородах потемнела и полегла картофельная ботва, и понесло от неё терпкий ботвинный запах, предупреждавший, что лето прошло.

Но я не жалел о лете. Меня снова охватила радость, что я иду в школу, но не в первый класс, не в начальный, а во второй и учиться буду у Алексея Сидоровича.

Класс весь залит сентябрьским солнцем. Алексей Сидорович весёлый, праздничный, словно без нас ему не было никакой радости. На стенах висят карты Советского Союза и полушарий, стоят на двух ножках большие счёты и висят две чёрные доски. Я опять сел за одну парту с Колькой Грихиным.

В перемену почти все высыпали на улицу, кто пустился тайком по садам, кто боролся на осенней траве. Мой брат подошёл к карте и подозвал меня:

— Покажи Москву, — сказал он.

— А где она? — спросил я.

— Не знаю, найди сам.

Я принялся искать Москву. Нашёл самую большую пятиконечную звезду, прочитал подпись и показал.

— Верно, а теперь покажи Ленинград.

Я побывал на Кавказе, в Сибири и на Дальнем Востоке, заглянул в Китай, в Японию и на Камчатку.

— Тут его нету, — сказал я.

— А ну, от Москвы поезжай на северо-запад.

— А на чём?

— На паровозе. Железная дорога обозначена вот так, — показал он мне на обозначения.

«Что я не убежал сразу на улицу? — раскаивался я. — Чего мне Ленинград?»

Я повёл пальцем от Москвы вверх, к северу, сколько мог дотянулся и сказал:

— Дальше не поеду. Мне не достать.

— Стой тут. Сейчас указку принесу, — сказал Мишка и сходил к учительскому столу за указкой.

Я очень обрадовался, когда действительно по железной дороге добрался до самого Ленинграда. Мне захотелось и в самом деле поехать в Ленинград, к бабке Насте с Володькой. Она приезжала летом к Кольке с Тикой, была их бабкой. Володька был её городской внук. Он приехал раз с маленькой гармошкой, которая играла, как настоящая. Мне долго хотелось поиграть на ней, но Володька не давал, а когда один раз бабка Настя дала мне ту гармонь в руки, Володька закатил истерику, упал на землю с рёвом и стал колотиться головой и ногами, а я смотрел на гармошку и на него и ни разу не пиликнул. Я положил гармошку на камень и убежал домой. А Вовку мы потом не брали в свои игры. И бабка Настя не привозила его больше в деревню.

— Так близко Ленинград! — удивился я.

— На карте всё близко, а по земле такая даль, — сказал брат и выгнал меня из класса на улицу, чтобы я потом не просился выйти во время урока.

С того путешествия я сам стал подходить в перемены к карте, читал названия городов, узнал, где примерно находится наша деревня, и играл «в города»: смотришь на восток, а называешь западный город. Плохому знатоку карты долго приходится шарить по Сибири и Дальнему Востоку в поисках Винницы или Гомеля. А когда в четвёртом классе шёл урок географии, я забывал о своём уроке, тайком занимался географией с четвероклассниками. И пока я учился во втором классе, я узнал о кругосветном путешествии Колумба, Дежнёва. Узнал самые высокие горы, моря, озёра, океаны, узнал тайгу и тундру и многие-многие страны.

Первый класс с третьим теперь учила новая учительница, Дарья Георгиевна Должикова. Сергея Ильича перевели в Малое Тёплое, а вместо него прислали Дарью Георгиевну. Она тоже была строгая, но добрая, молодая и красивая, всем понравилась.

Был тысяча девятьсот тридцать седьмой год. Год этот был такой урожайный на всё, что летом нам давали на трудодни огурцы, капусту, груши с яблоками. Хлеба тоже получили больше, а государству сдали за целых два года. Сухая перемолоченная рожь была во всех амбарах, в сараях, на токах в высоких ворохах, накрытых соломой. Зерно каждый день увозили на элеватор обозами, и по два раза в день отвозил Костик Назаров машиной. В этот год у нас сбереглась овца. Летом её продали на базаре, и отец купил Мишке валенки — ходить в пятый класс в Спешнево. Мне их не показывали до зимы. Когда брат обулся в них, да ещё с новенькими галошами, то я с удивлением спросил:

— А мне?!

— Тебе не купили, — ответила мать. — На тебя денег не хватило. Вот когда пойдёшь в пятый класс, и тебя обуем в такие же валенки.

Уговоры — не обужа. Я оставался в противных лаптях. Маленьким ходил в них, в первый класс, во второй, а ещё ходить в третий и в четвёртый. Я поднял такой рёв, что мать и не возрадовалась, что старшего сына нарядила в обнову. Я тут же объявил забастовку, что не пойду в школу и никогда больше не буду ходить в неё. Наверное, и не пошёл бы, но у отца были дела в Глотове, он ехал туда на лошади и заодно взял всех нас. Ребята ехали радостные, а я дулся всю дорогу, потому что не сдержал своего забастовочного слова, но в школе об этом забылось. В лаптях нас было больше, чем в валенках.

После четвёртого класса брат работал почти наравне со взрослыми. Если он пахал, то меня брал боронить за ним пашню. Но мне одно и то же дело почему-то скоро надоедало, и я старался увиливать. Тогда брат привязывал лошадь с бороной за плугом и работал за двоих. И вот однажды, выдержав бой, я отказался идти на работу, остался дома. Мать пекла хлебы. Она посадила в печку последнюю ковригу, сказала:

— Лентяй, сходи-ка к Назаровым, спроси, сколько часов, да скажи, что у меня хлебы, пускай бабка Танечка покричит, как пройдёт три часа.

Лень с меня как рукой смахнуло. Я побежал к соседям. Они жили лучше нас, богаче, и мне было интересно посмотреть у них в избе, а ещё послушать радио. Костик привёз себе радиоприёмник с наушниками, и меня это больше всего интересовало. Я тихо вошёл в избу. Костик сидел и слушал радио. Бабка Таня выставляла на стол завтрак.

Дед Андрей сидел на конике и о чём-то глубоко и, наверное, сложно думал.

— Лёнь, на работу бабы там не пошли? — спросила бабка Таня.

— Бабы не пошли, а Мишка наш с ребятами пошли.

— Мне бабы нужны. А ты что пришёл?

— А мать послала узнать, сколько часов. Она хлебы печёт. И велела покричать потом, когда вытаскивать его.

— Дед дома будет, скажет.

Дед Андрей посмотрел на ходики, покашлял и назвал время.

— А ты не работаешь? — спросил Костик.

— Не. Я дома.

— Мне не согласишься помочь?

— А что делать? — спросил я.

— Машину ремонтировать, поддержать там где надо, ключи подать.

— Ладно! — обрадовался я и пустился домой.

С порога я прокричал матери:

— Дед Андрюха покричит, а мне на работу, машину Костикову чинить. Всё, я пошёл!

— Погоди, куда пошёл? — остановила мать. — Я тебя посылала спросить, сколько часов.

— Сколько часов?! — удивился я. — Не знаю сколько. Я забыл.

— Сходи ещё раз спроси.

— Да, я опоздаю на работу из-за этих часов.

Мать ещё раз обозвала меня лентяем и направилась к соседям сама. Я побежал по деревне хвастать, что я иду ремонтировать с Костиком машину, но нашёл я лишь Лёньку. Он позавидовал мне, но пойти со мной не смог, уходил с бабкой Анютой в Село в гости. Он звал меня с собой, но я от дела уйти не мог. Вернувшись домой, я походил под окном Назаровых, прислушиваясь к разговору, уяснил, что Костик вот-вот выйдет, отбежал к дому и, как ни в чём не бывало, подпёр плечом стенку сенец.

Костик вышел из дому и направился мимо нас к выгону, где в сарае под железной крышей стояла полуторка.

— Готов? Идём, — махнул он мне рукой. — Целый день придётся возиться. Дома не заругаются?

— Нет. Я сказал матери…

— В Понарино придётся съездить, в кузницу, детальку одну свезти склепать.

— На машине? — обрадовался я.

— Машина не на ходу. Лошадь надо просить у деда Алексана.

В Понарине я был только раз, увязался за братом, когда он ходил с ребятами купаться в понаринский пруд. Это было недалеко. Хотя Понарино и не видно было от нашей деревни, потому что и та, и наша деревня стояли в низинах.

— Дядя Костик, а кто поедет? — спросил я.

— Как кто? — Он остановился и зло взглянул на меня. — Ты поедешь. Зачем же я тебя взял? Или не согласен?

— Согласен, — ответил я и спросил: — А на машине потом покатаешь?

— Обязательно. Обкатывать вместе будем.

Костик выкатил машину из сарая на траву, на солнце, вынес инструмент и полез под машинное пузо. Он отвинтил корыто с маслом, которое называлось картером, и заставил меня покрутить рукоятку, которой он заводил мотор. Я обрадовался, думал, что машина заведётся. Но лишь я чуть одолел тяжёлое нутро мотора, как он скомандовал стоп.

Он возился под машиной, звякал ключами, железяками, а я ждал, когда он скажет крутнуть ещё рукоятку. Но не дождался. Костик вылез из-под машины, сел на подножку и посмотрел на выгнутую железяку.

— Подшипник сносился, — сказал он. — Будем менять. Хорошо, что есть запасной. Ну, а ты иди к деду Алексану, скажи, что Костик велел дать хорошую лошадь, везти в Понарино ремонтировать от машины деталь. Уздечку в сарае возьми мою.

Я вышел к риге и осмотрелся, куда дед Алексан угнал табун. Под садом, в Орешнике лошадей не было видно. Я направился за Телячий луг, поднялся к опушке и увидал лошадей за Глухой Вершинкой на пустоши.

Дед Алексан лежал на траве на животе, но не спал, а смотрел на траву.

— Дедушка Алексан, мне хорошая лошадь нужна.

Костик Назаров велел. В кузницу в Понарино ехать, — сказал я, подойдя к деду Алексану.

— Костик мне не хозяин, — ответил дед Алексан. — От Кузьмича бумага нужна.

— А он сказал, дед Алексан даст…

— Его дело сказать, а моё дело подумать. Дай вам лошадь, кто за неё отвечать будет? — Дед Алексан заворчал, забубнил. Я в обиде повернулся и пошёл назад. — Малый, погоди, — остановил меня дед и поднялся на колени. Он был в лёгких старых лаптях на босу ногу. — Ты вот что. Я дам тебе лошадь, только молодую. Гнедуху. Не побоишься?

— Нет, — ответил я.

Гнедуху лишь весной объездили. Она была тонконогая, пугливая. Дед Алексан её берёг, мало кому давал, растил её для верховой езды. Я стал переживать, что испугается она кого-либо в дороге, сбросит меня, а хуже будет, если в Понарине набросятся собаки.

— Ты не бойся, — сказал дед Алексан. — Она умная лошадёнка. Гнать не гони. Спешить тебе некуда — доедешь.

Дед Алексан встал на ноги, взял у меня уздечку и направился ловить Гнедуху. Она ходила в табуне не спутанной, таким пользовалась у старого конюха почётом. В руки она не далась, взыграла и пробежала круг, словно похвалялась своей красотой. У меня от её резвости да игривости похолодело в груди. Дед позвал её, и она сама подошла к нему и ткнулась головой ему в плечо.

— Вот она какая умная, — сказал он и надел на неё уздечку. — Нуздать не надо. Она железки не любит.

Дед Алексан огладил Гнедуху ладонью от головы до хвоста, сказал:

— Садись. Давай ногу.

Я с трудом достал рукой за холку. Дед Алексан взял меня за ногу и чуть было не перекинул через Гнедуху. Она вздрогнула подо мной и осмотрелась.

— Сильно поводья не тяни. Пойдёт рысью — отпускай их. И вернёшь её мне не потную.

— Ладно, — ответил я и поехал.

Знал бы дед Алексан, с каким страхом я отъезжал от табуна, он, наверное, заменил бы Гнедуху на какую-нибудь лошадь-старушку, которую и оглоблей не разогнать и не испугать даже огородным чучелом. Но он смотрел на меня, наверное, любовался, как я гарцую на его любимице. А гарцевание моё было такое, что я ехал весь в напряжении. Я боялся, что Гнедуха может оступиться и я полечу через её голову, а потом не поймаю её, а если изловлю, то не взберусь ей на спину. Я обогнул овраг Глухой Вершинки, боясь, что в овраге может оказаться какой-либо зверь, пустошью доехал до Телячьего луга и стал съезжать самым пологим склоном вниз. И пока я не скрылся из виду, дед Алексан смотрел мне вслед.

— Долго ходил, — встретил меня Костик. — На такой рысачке давно уже в Понарине был бы. Дай-ка я прокачусь, посмотрю, как она ходит.

Костик прогнал Гнедуху вокруг конюшни, подсадил меня снова на неё и дал в руки крыльчатку, которую мы называли мотором.

— Нет, ты так уронишь. Тут ещё и отломанная лопасть. Надо связать и… О, у меня сумка есть.

Он нашёл в сарае ученическую сумку, надел на меня и положил в неё детали.

— Поезжай прямо в кузницу. Я с кузнецом договорился. Там подождёшь, пока он склепает, — и назад.

Я лишь отъехал за сарай, от Пантюхи выбежали ребята и стали разгонять Гнедуху. Я потянул поводья, и она пошла рысью. Ребята сразу же остались далеко позади. Я пронёсся по выгону. Гнедуха, казалось, не касаясь земли, летела по воздуху. С деревни до меня донёсся крик. Я узнал голос матери. Она предупреждала меня не шибко скакать на лошади, чтобы не свернуть шею. Я ослабил поводья, и Гнедуха перешла на шаг. Я выехал на изволок, осмотрел окрестности. От Глотова на Понарино по дороге, обсаженной ракитками, ехала подвода. Я решил её перегнать, раньше доехать до перекрёстка, и снова потянул поводья, пустил Гнедуху рысью. Она бежала с прижатыми ушами. По земле неслась её тень, походившая на летящую птицу. Я пригнулся к холке, чтобы не торчать над лошадью, не портить её красивую тень.

Перед поворотом я сбавил бег Гнедухи, свернул на дорогу во ржи и снова взял рысь. Далеко позади осталась подвода. Я уже видел понаринский сад, крыши изб. У Малашкиного Вершка пахали пары и пасли на невспаханном скотину. Поле я проехал безопасно и даже не думал, что тут Гнедуха чего-нибудь испугается. Пугала меня деревня с собаками.

Но деревню я лишь пересёк, проехал мимо пустой школы, через плотину и за плотиной разом оказался у кузницы. Я лишь остановил Гнедуху, как вышел кузнец и спросил:

— От Назарова?

— Ага.

— Давай, что он тут прислал?

Я снял сумку и подал кузнецу. Он посмотрел и велел привязать лошадь и покачать мехи. Качать мехи было интересно, но я боялся, что отвяжется Гнедуха и я останусь на своих двоих. Я тянулся выглянуть из ворот кузницы, но лошадь то была видна, то скрывалась за воротиной.

Кузнец разрыл раскалённые угли, закопал в самый жар обломки и вышел на улицу. У меня на висках появился пот, скоро я весь взмок. Мне казалось, что я так долго качаю и конца не будет этой работе. Вернувшись, кузнец сказал:

— Привязал твою гнедую и дал ей зелёнки. Не беспокойся за неё.

Горн шумел. Я обливался потом. Сил больше не стало. Кузнец вдруг махнул рукой, сказал:

— Довольно дуть. Держи правилку, будем сваривать. Я соединю части, а ты их мне прижмёшь правилкой, понял?

— Ага, — ответил я.

Он вынул из горна детали, посыпал их серым порошком, наложил одну часть на другую и кивнул мне. Я придавил их. Отбросив одни клещи, он взял тяжёлый молоток и ударил им по правилке, как мне показалось, слегка. Помедлив, он положил молоток, скомандовал мне рукой убрать инструмент, поднял крыльчатку и, кивнув мне, одобрительно улыбнулся.

— Получилось, — сказал он. — Может быть, ты пойдёшь ко мне в молотобойцы? Будем с тобой чудеса делать. Видишь, как у нас ловко получается?

— Ага, — сказал я.

— Так что «ага»? Пойдёшь или нет?

— Не знаю, — ответил я. — У отца спрошусь. Если он отпустит…

По дороге назад я останавливал Гнедуху и рассматривал крыльчатку, удивлялся колдовской работе кузнеца и размышлял, как я буду с ним ковать, если отец разрешит мне пойти в молотобойцы.

Костик похвалил меня за помощь, когда я прикатил назад. Он доканчивал ремонт. Под вечер он завёл мотор, посадил меня в кабину рядом с собой и повёз по окрестным деревням. Через какое-то мгновение мы оказались в Селе, оттуда поехали на Шеиново, на Якшино и через Коробочку, минуя нашу Каменку, пронеслись на Глотово.

Я готов был помогать Костику каждый день, только бы он брал меня всегда с собой. Но на второй день он уже с грузчиками уехал на станцию в Чернь. И лишь иногда он прокатывал меня за деревню и высаживал, потому что ездил далеко и по важным делам, куда ребятам соваться нельзя.

В это лето к нам приехала гостить из Москвы Роза Ивановна Томашевская, жена дяди моего отца, погибшего где-то в Донбассе. И тогда я впервые увидел макароны, солому из теста, которые перед варкой надо было продувать, потому что они были внутри с мукой. А ещё она привезла большую миску пилёного сахара. Из-за этого сахара нам с Мишкой было потом совсем несладко.