Лёнькин букварь

ЕСЛИ БЫ ОН ГОВОРИЛ

Жила в нашей школе, в маленькой комнатке, сторожиха Параша. Она приносила из колодца воду для питья, в холода топила трубки в классах, мыла полы и была кухаркой, когда в сильные холода нас кормили общим обедом. У неё рос сын Алёшка. Был он моим ровесником, но не учился с нами: он был немым и плохо слышал. Немота у него стала от несчастного случая: мать искупала его, стала сажать на печку сушиться и выронила из рук в лохань с колодезной холодной водой. Он входил в школу лишь с матерью, играл на улице, или вдалеке от школы, или когда мы были на уроках. Озорные ребята всячески дразнили его: показывали языки, немовали, затыкали пальцами уши и мотали головой и почему-то оттягивали на своих лицах нижние веки, вылупляли глаза. Он, если оказывался в коридоре или в классе без матери, забивался в угол и плакал.

Однажды Алёшка немой попал в окружение злых ребят. Он забегал по лицам глазами, ища сочувствия, и остановил взгляд на мне. Я бросился с кулаками на обидчиков, стал бить каждого по чему попадя. Мой налёт оказался неожиданным. Ребята расступились. Я взял Алёшку за руку и проводил до двери их комнатки. Он, не отпуская мою руку, затянул меня в комнату, похлопал дружески по плечу и внимательно рассмотрел моё лицо, потом он подвёл меня к окну и показал цветок на подоконнике и что-то изобразил на пальцах. Я слышал от взрослых, что немые разговаривают жестами, пальцами рук, губами, глазами. Из его жестов один лишь оказался понятным мне. Он поднял на уровне моего лица руку и выставил большой палец. Это означало высшую похвалу, но мне или цветку была похвала за сочные и красивые цветочки, когда за окном всё перестало расти, сготовилось к зиме, этого я не разобрал.

До меня донёсся звон колокольчика. Алёшка толкнул меня. Говорили, что он иногда чуть-чуть слышал. И он что-то сказал мне, промычав жалобно, словно голодный телёнок.

После уроков глотовские ребята, опередив нас, выбежали тайком за сад и встретили нас с угрозами. Оказалось, что, заступаясь за немого Алёшу, я засветил под глаз Илюшке Стебаеву из второго класса. У него был тоже брат. Они сговорились отлупить меня, а если кто будет за меня заступаться, то проучить и заступников.

Наши ребята были дружные. Ещё в перемене я рассказал Мишке об этой истории. Он похвалил меня:

— Правильно сделал. Но учти на будущее: один против компании не выступай. Они могли бы тебя отколотить. И надо было меня найти. Я без кулаков бы заступился за Алёшку. Он хороший мальчишка.

— А за что они его дразнят? — спросил я.

— Дураки потому что. Он и так несчастный и вреда никому не делает… Мало разве злых?

Илюшка подошёл ко мне и замахнулся. Шурка Машков загородил меня и ловко оттолкнул Илюшку, тот оказался в объятиях своего брата, Федьки. Большие стали считаться, вспоминать старые обиды. Наших было меньше, но тут подошли скородинские ребята и встали на нашу сторону. Драки не было. Глотовские ушли по домам. Наши ребята закрепили союз с поселковскими на всё время, дали слово всегда заступаться за Алёшку, как и было сделано, и он скоро перестал бояться школьников, привык и стал равным со всеми.

Улеглась на землю листва с деревьев, запрела, смоклась от рос и дождей. Работы в колхозе стало меньше, работали только в сухую погоду, да те, кто ухаживал за скотиной. А для нас не было непогоды. Зайдёт осенний затяжной дождь, вечером ложишься спать и мечтаешь о погоде, хочется встать утром, выйти на порог и увидеть яркое, приветливое солнышко, сухую, обветренную дорогу. Но опять видишь за окном серое утро, мокрые от дождя окна. Выходишь на порог и сравниваешь, вчера был сильнее дождь или не сильнее, вспоминаешь, как промок. И каким бы ни был сегодняшний дождь, а месить по дороге грязь до Глотова снова не хочется.

— Ну, это разве дождь, — уговаривает мать за завтраком. — По такому дождю за сто вёрст сходишь и не намокнешь. Ходите-то, выбирайте, где посуше, по бровочкам.

— Да, дорогу всю трактором вспахали. Ни одной бровочки не осталось.

— От одоньев до Гайка вспахана, да от Гайка до глотовской риги, а остальное-то не пахалось.

Остального очень мало. Метров пятьсот можно пройти по траве, а полтора километра одолевай грязь. Когда пахали на лошадях, берегли дорогу, а тракторами стали пахать всё и сеять, где не сеяли, портили зря семена, потому что на новой дороге всё опять затаптывалось.

Для осенней непогоды ни плащей, ни накидок у нас не было. Мать давала нам с Мишкой клеёнку со стола прикрываться от дождя, но старые мы, что ли, тащиться под клеёнкой. Мы отвечали, что мы не Андрей с Гашей ходить рядом под клеёнкой. Андрей — это спешневский слепой, а Гаша — его жена и поводырь. Они проходили через нашу деревню на село по выгону, шли под ручку. Первый их поход бывал в мае, когда пробуждалась земля, потом в середине лета и осенью, но иногда они проходили и зимой. В Селе у них была какая-то родня. Они навещали родню, а главное, что заставляло их совершать эти походы, была работа. Андрей слепой чинил замки и делал к ним ключи. На обратном пути они всегда заходили к нам, обедали у нас. Отец любил с Андреем разговаривать. Тот купил себе радио и знал всю политику, а ещё беседовал с приезжими людьми в сельсовете, узнавал от них разные новости, которые к нам доходили поздно.

У слепого были белые, закатившиеся вверх глаза. Казалось, они остановились, не мигают веки. Но я смотреть в его глаза не мог, я думал, что он видит меня и может спросить, что это я на него уставился, как на чудо какое.

Как Андрей с невидящими глазами ремонтировал замки, было для всех загадкой и удивлением. За это его и уважали во всех деревнях. Нас всех Андрей знал. Весной, когда он приходил к нам, первым долгом спрашивал, как мы растём; ощупывал нас по плечам, по голове и говорил, что подросли за год; спрашивал, как мы учимся, что у нас в хозяйстве. Но ходить рядом под ручку у нас считалось почему-то неприличным и вызывало насмешку: «Идут, как Андрей с Гашей».

В дождливое утро мы ждали ребят, ждали, кто пойдёт, кто не захочет мокнуть. Однажды мы пустились с Мишкой в школу вдвоём. Ребята, кто сразу не пошёл из дома, кто вернулся с дороги, а мы пошли. Брат взял мою сумку и приказал не отставать, зашагал так, что я с трудом успевал за ним. Я старался заговаривать Мишку, чтобы он потише шёл, спрашивал:

— Миш, а если бы Буланка была нашей, мы ездили бы на ней в школу?

— От неё у нас молодые были бы. Мы ездили бы на молодых. Она отдыхала бы.

— Миш, а нам её больше не отдадут?

— Не отдадут. Ничего. Без лошадей лучше научимся пешком ходить. Она пусть для колхоза работает.

— Миш, а ты выучишься, кем будешь?

— Я лётчиком буду.

— А я… я путешественником.

— Вот и учись путешествовать сейчас, — отвечал брат. Дождь то припускал, то затихал, то сыпался крупными каплями, то сеялся мелкой водяной пылью. Мы останавливались под ракитками в одоньях, у кустов на перевале, в лощине, но вся листва была под ногами, а ветки не удерживали дождь. Отдохнув и очистив обувь от грязи, мы пускались снова в путь.

В этот дождливый день ребят в школе было мало, Алексей Сидорович посадил нас в одном классе и учил один. Нашего учителя он отпустил домой в Малое Тёплое. Мы были промокшие насквозь, сушились у трубок.

В большую перемену, лишь Алексей Сидорович вышел за дверь, ко мне подошёл Алёшка и пригласил меня за собой. Я пошёл. Он провёл меня мимо двери своей комнаты, по узкому коридорчику подвёл к лесенке и показал следовать за ним.

С лестницы мы ступили на площадку. Алёшка звякнул в потёмках железом. Передо мной растворилась дверь, и я оказался у входа на чердак.

На чердаке был пол, было два слуховых окна, через которые пробивался свет. Я пригляделся и увидел на полу множество книжных листов, ящики. Я поднял листок. На нём были напечатаны стихи. Я подошёл к свету и принялся читать.

17 мая 1886

Мне захотелось прочитать это Алёшке вслух, но он был глухой. Я взглянул на него. Он стоял радостный, смотрел на меня, не дыша. Он, наверное, понял, что мне понравились стихи, поднял ещё несколько листков, свернул вчетверо и показал засунуть их в карман. Я отказался. Алёшка что-то стал показывать, схватил веник и махнул им по полу. Я впервые понял немого. Эти листки будут выметены веником, ещё он показал на кучку листков у трубы, что ими растапливаются печи.

Я спрятал листки, набрал ещё, по звонку сбежал вниз и сел за парту. Непонятным восторгом наполнялась моя душа. Я держал руку на кармане. У меня были теперь свои стихи. Мне казалось, что я самый богатый на всей земле человек. Я не слышал ни голоса Алексея Сидоровича, ни Колькиного шёпота, спрашивающего, где я был и почему от меня пылью пахнет.

В перемену я вызвал Мишку из школы, завёл его за сарай под застреху и показал листки.

— На чердаке был? — спросил он.

— Ага, с Алёшкой немым.

— Там открыто?

— Да.

— Спрячь это и иди в класс, — сказал брат и убежал от меня.

По звонку Мишка не явился на урок. Я ждал его с минуты на минуту. Время для меня потекло очень медленно.

— А у нас один ученик куда-то подевался, — сказал вдруг Алексей Сидорович, остановил вопросительный взгляд на мне и спросил: —Ты не знаешь, где задержался брат?

Я залился краской. Что-нибудь соврать я не мог. Мне казалось, скажи я первое выдуманное слово, как каждому будет ясно, что я вру, обманываю. Я повесил голову и молчал. Я считал себя и брата погибшими. Алексей Сидорович спросил:

— Он не в магазин отправился?

Я раскрыл рот ответить, что именно он в магазин, как на чердаке сильно громыхнуло. Алексей Сидорович поднял глаза к потолку, посмотрел, послушал, встал и сказал:

— Занимайтесь, я сейчас вернусь.

Алексей Сидорович подошёл к двери. Я встал и обратился:

— Алексей Сидорович!

Он остановился, обернулся. У меня сильно колотилось сердце. Представилось, как он поднимается на чердак и встречает там Мишку.

— Ты что хотел? — спросил учитель, держась за дверную скобу.

— Алексей Сидорович, — повторил я тихо.

— Что? Что? Я слушаю тебя.

— Алексей Сидорович, а мне можно… это… выйтить в уборную?

— Перемена только была, — сказал Алексей Сидорович и, растворив дверь, пропустил меня вперёд.

Из коридора в наш класс вошёл Мишка.

— Алексей Сидорович, можно войти? — спросил он.

— Входи, Леонов, и не опаздывай в другой раз. По магазинам ходите после уроков.

Я вышел из школы. Переживания за брата обессилили меня. Я постоял на крыльце и вернулся в класс, ни на кого не глядя, прошёл за свою парту. Из-за незакрытой мной двери донёсся голос Алексея Сидоровича:

— Прасковья, ты опять чердак открывала?

— Открывала, Алексей Сидорыч. Я растопочки взяла. Прямо вот чуточку-чуточку.

— Там нет растопки! Там книги! Понимаешь, книги! На них опись есть. Ты их пожжёшь, а меня судить будут.

Я был в испуге. Мишка взглянул на меня, весело подмигнул. Но я оставался в испуге. Как узнают, что я брал с чердака листы от книжек, так и меня посадят.

К концу уроков дождь перестал, но было пасмурно. Мишка отложил в мою сумку учебники, помешкал, пока ребята вышли, нырнул под лестницу и вышел с полной сумкой. Он быстро пошёл от школы, подгоняя меня. За деревней свернул к риге.

— Поглядим, какие я взял книжки, — сказал он.

— А нас не посадят? — спросил я.

— Не бойся. Их там столько было — все пустили на растопку.

В риге стояла телега. Мишка сел на телегу и стал рассматривать книжки, читая вслух названия:

— «Н. В. Гоголь. Полное собрание сочинений. Том одиннадцатый». Старинная. Тысяча девятисотого года. «Сочинения Ф. М. Достоевского. Дневник писателя за 1877 год». Тоже старинная. Выглянь — никого нет?

Вблизи никого не было. От сада кто-то ехал на подводе.

— Миш, кто-то едет.

— Далеко?

— К Филе подъехал.

— По нашей дороге? — спросил он.

— Сейчас посмотрю. — Я выглянул из риги. — По нашей.

— Прячем — и на дорогу! — обрадовался Мишка. — Топать не придётся, подъедем.

Мы вышли на дорогу. Я подумал, что хорошо бы наш отец ехал бы на этой подводе. Он сам посадил бы нас, не надо было бы проситься подъехать.

— Кто ж это едет? — принялся гадать Мишка. — Наверное, Кузьмич ездил в правление.

Но моё желание исполнилось. Ехал наш отец. Он остановил лошадь, сказал:

— Встретились ребята, сказали, что вы ушли. Надо было ещё в одно место заехать, но передумал, вас подвезти решил. Садитесь.

Мы сели на телегу.

— Пап, можно я буду править?

— Правь. — Отец отдал мне вожжи. — А что в риге-то прятались — дождя не было?

— Книжки смотрели, — сказал я.

Брат придавил мне ногу и ущипнул. Я прикусил язык.

— В библиотеку ходили? — спросил отец. — Сейчас уже вечерком можно и почитать, работы мало стало.

Мишка зимой приносил из колхозной библиотеки книжки и читал их вслух.

Под чтение хорошо было засыпать, особенно когда становилось скучно или жутко.

— А у меня стихи, пап. — Я вытянул из кармана листки и подал их отцу. — Это мне Алёшка немой дал. Там на школе, на потолке их много.

— Разве там ещё что-то осталось? Сколько растаскивают. А на какое дело-то? — на курево, на растопку. За это руки отшибать надо. Никанор тут ко мне подошёл, закурить протянул кисет. Смотрю — песни на бумаге. Курить-то мне ни к чему. Листок я взял себе — вам показать, а кисет вернул.

Отец бережно достал из кармана листок, подал Мишке. Брат осмотрел листок, сказал:

— Стихи. Только почему-то без названия. Он стал читать.

Ф. Тютчев

— Это что ж, стихи такие? — спросил отец.

— Это вместо названия, — ответил брат. — Стихи вот.

Февраль 1869 г.

— Вон когда сочинялось, — сказал отец. — Это, наверно, сам Пушкин сочинил? Он мастер, говорят, был на такие штучки.

— Нет, пап, Пушкин же в тысяча восемьсот тридцать седьмом году погиб на дуэли, — сказал Мишка.

— Стало быть, кто-то другой сработал. В прежнее время много грамотных было. Некрасов, про Топтыгина который сочинил, тоже на язык бойкий мужик был… Эх, счастливые вы, ребята. Выучитесь, все книжки перечитаете. Не ленитесь только. Ну, а что тут Алёшка немой дал?

— Сторожихин-то? — спросил за меня Мишка. — Лёнька за него заступился, так он теперь с ним дружит.

— Это правда? — спросил отец.

— Да, — ответил я в смущенье.

— Так и надо. — Отец вынул из кармана длинную конфетку карандашом, подал мне, вторую дал Мишке. — За обиженных всегда надо заступаться.

Мы подъехали к Гайку. Из низины тянуло холодом. Лес застилало ледяным туманом. Дорога была грязная. Земля липла к колёсам и отваливалась тяжёлыми комьями, ошмётками.

— А скоро и снежок выпадет, — сказал отец. — Зимушка-зима припожалует. Трудненько вам, ребятки, достанется, но, думаю, вас-то мороз не испугает.

— Нет! — ответили мы в один голос.

По сторонам дороги перерастали своё зеленя. Мне хотелось босиком пуститься по мягкой зелени и идти, идти, пока не дойдёшь до солнца, в тёплый край. Я замечтался. Лошадь остановилась и потянулась за зеленями.

— Правь, сын, правь. Она не голодная — овёс ела. — Отец подстегнул лошадь кнутом. — Ишь, не наелась… А ржица-то по теплу переросла, не было бы плохо ей под снегом, запреть может. На недельку бы позже её посеять.

— Пап, а молотить скоро начнут? — спросил Мишка.

— Дорога наладится, из Понарина перевезут молотилку, с первым морозом и запустят. Тракторист был при мне в правлении, насчёт квартиры договаривался.

— Скорее бы, — сказал я. — Мышей опять бить пойдём.

— Да, по сырой погоде их там теперь тьма скопилась. Работы вам хватит.

— Пап, а если бы Алёшка немой говорил, что тогда было бы? — вдруг спросил я.

— Наверное, был бы хорошим мальчиком, учился бы с тобой вместе, шалил бы, как и все.

— А сейчас он плохой?

— Кто сказал, что плохой? Хороший он мальчонка. Я его сейчас ведь до кузницы прокатил. Вы разве не видели его?

— Нет.

Мы подъезжали к Каменке. Я думал, что лучше бы Алёшка говорил. Если бы он говорил, я только бы с ним водился. К телеге прицепились Пататаны. Отец остановил лошадь, посадил их в телегу…