Лета Триглава

Глава 10. Воскрешение

Китеж оделся в траур. Белые полотнища рвались на грозовом ветру, белые ленты обвивали башни и бешено вращающиеся флюгера, меж ставней набились белые цветы. Цветы и ленты обвивали постель княжича, и он лежал среди них высохший и хрупкий, точно кузнечик, но в смерти будто повзрослевший и строгий.

Не встретит травень с его первыми грозами, не увидит игрища дружинников на кресу, не подпалит соломенное чучело, не поцелует девушку, не поскачет на охоту с батюшкой князем — охотиться теперь будет в чертогах Сварга. Вон, несутся небесные кони, пар из ноздрей свивается в грозовые тучи, копыта высекают блиставицы. Торопится Сваржья дружина за Рогдаем, а здесь, на земле, остаются безутешные няньки и княгиня, распластавшаяся у постели.

— Не позволю резать сына! Пусть вернется хоть упыром! В последний раз обниму кровиночку!

Припадала ко лбу Рогдая, целовала впавшие щеки, у самой лицо — в кумачовых пятнах, глаза помутнели от слез. Нет такого горя, которое потягалось бы горечью с разорванным материнским сердцем, нет такого ливня, который сравнился бы по силе с потоком материнских слез.

Громовым раскатом проревела пушка. Ее голосу дробно вторили залпы из пищалей. Сварговы соколы-огнеборцы пришли проститься с княжичем, на рукавах кафтанов — белые ленты. Войско без княжича — что тело без головы, и ноги не пойдут, и руки оружие не удержат. Одряхлеет князь — кто вместо него править будет?

Вошел тысяцкий, опустился перед постелью на одно колено, протянул новенькую, в резных узорах, пищаль.

— На осьмнадцатилетие берег, — сказал, — да не успел. Веди небесное войско, Рогдай, славь род в Сваржьих чертогах, приглядывай за нами.

Коснулся губами холодной руки княжича, после поклонился княгине.

— Не успел вернуться сокол-князь, не увидел в последний раз своего соколика, — простонала она.

— Послали ему горькую весть с пустельгой, — ответил тысяцкий. — Даст Сварг, успеет к тризне.

— Уезжал за чудом исцеления, а вернется к могильному камню! Ох, лихо! — княгиня накрыла собой сына, точно загораживая его от неприветливого мира, который принес столько страданий.

Затрубили трубы. Засвистели, взрезая яров воздух, нагайки девиц-полуденниц. Вихрем мчалась младшая дружина через княжий двор — легкие, как соколицы, яростные, как блиставицы. Ветер взметал по их следу пыль да листья.

В отдалении послышались заполошные голоса.

— …не велено!

— …куда?!

— …стой, ерохвостка!

Загрохотали сапоги, захлопали двери. Поднырнув под скрещенными бердышами, в горницу ворвалась полуденница. Щеки пунцовые, глаза — блиставицы. Остриженные волосы с выкрашенным в кумач чубом перехвачены траурной лентой. Вбежала, юркнула к постели, да и припала горячими губами к бескровному рту княжича. Княгиня так и обмерла. Первым очнулся тысяцкий.

— Что творишь, бесстыжая?! На колесо захотела? — оттащил за руку от покойного.

Девка даже губы не обтерла, вскинула подбородок:

— Пусть на колесо! Зато теперь княжич целованный! Пред Сваргом мужчиной предстанет!

Княгиня прижала к запунцовевшему лицу ладони.

— Стража! — взревел тысяцкий. — Взять девку! В острог!

— Стой! — княгиня отмерла, ухватила за руку. — Не нужно стражу! — обернулась к девице. — Как зовут тебя?

— Ивица, светлая княгиня.

— Сватали мы Рогдаюшко, а поженить не успели. Права ты, Ивица-полуденница, не гоже отроку небесным войском повелевать. Пойдешь Рогдаю в невесты?

За спиной вздохнул тысяцкий, ахнула, не сдержавшись, нянька. Где оно видано, чтобы живая за мертвого шла? Княгиня ждала, пытливо вглядывалась в лицо полуденницы.

— Пойду, — смело ответила та.

Княгиня склонилась над сыном, сняла с его руки медный браслет.

— Во имя Сварга Тысячеглазого, в Прави и Нави храните верность друг другу, — надела браслет на тонкое запястье Ивицы, протянула ножницы. Девчонка не мешкала, одним махом остригла несколько крашеных прядей, бросила на грудь покойного.

— В Прави и Нави, — повторила вслух. — Клянусь.

Княгиня прикрыла глаза, взяла в обе ладони лицо девицы, поцеловала в лоб.

— Войдет теперь Рогдай в Сваржьи чертоги не отроком, но мужем. Благодарствую от сердца, Ивица-полуденница. Ступай же.

Поклонившись, девчонка направилась к дверям, но, уходя, нет-нет, да и оборачивалась через плечо, крутила дареный браслет.

— Теперь все, забирайте, — сказала княгиня, не размыкая век.

Прозвучали те слова сигналом, и вторил им громовой раскат снаружи. Катились черные, тяжелые тучи, тащили на своих горбах грозу.

Подхватил лекарь невесомое тело Рогдая, прижал, как дитя. Сколько боролся за него, сколько молил у Мехры — не вымолил. Нес бережно, раздевал, не тревожа, а после обмыл в розовой воде да вытер насухо. Лежал Рогдай на железном столе, но не чувствовал холода.

Людова соль зарождалась в печени, и взять ее — значит, высвободить вольную душу. Резать надлежало аккуратно, дабы рана вышла небольшой. Пусть и не видно будет под кафтаном, а все-равно материнское сердце болеть будет, будто это его резали, его потрошили, из него людову соль тянули.

У княжича ее немного, видать, по болезни не нажил. Зато белая да плотная, от тканей легко отходила, быстро застывала в подставленной колбе.

Лекарь вычистил ранку, обтер тряпицей, после зашил мелкими и аккуратными стежками. Ювелирная работа, последняя работа в его жизни не простит княгиня, что не излечил наследника, колесует сразу после тризны, поднесет Сваргу кубок, наполненный кровью. У лекаря самого сын подрастал, сиротой останется — ну да что теперь?

За окном ослепительно сверкнула блиставица, выбелила стены холодным светом, растеклась по мертвому лицу княжича. Следом, точно из пушки, ударил гром.

В тот же миг мертвый Рогдай открыл глаза.

— Ви… дел… свет, — произнес он глухо, едва ворочая окостенелым языком. — Терем… где спит Триглав… когда он пробу… дится… мир сломается.

Выронив иглу, лекарь в беспамятстве повалился навзничь, и не увидел, как снаружи над Китежем треснул небесный свод.