Лета Триглава

Глава 7. Черная душа, людова соль

Мария открыла глаза и сказала тревожно:

— Неспокойно мне, утечка в Беловодье. Надо бы объявить повышенную готовность…

И застыла с приоткрытым ртом. В горле заискрило, губы запузырились пеной, и Корза поспешно выдернул веревочную бахрому. Черно стало на душе, гадко. Бережно оттер со рта Марии пену, аккуратно прикрыл ей глаза — ресницы пушились, будто настоящие, и веки были как настоящие, и кожа податливой.

Наклонившись, поцеловал Марию в лоб, бережно закрыл ее колени одеялом, и стала Мария, как спящая — ладони сложила на подлокотниках, голову откинула к изголовью, темные кудри по плечам рассыпались. Спала Мария — не дышала, и видела страшное во сне.

В дверь стукнули: верно, гости пожаловали.

Он разрешил войти.

Хлуд Корза не служил ни Сваргу, ни Гаддаш, ни Мехре — сам по себе жил. Принимал разбойный люд в богатом моравском кресле, по подолу халата — червонные птицы, на шее — цепка о двух пальцах толщиной, и кольцо в ухе.

— Упустили, значит, — голос у него негромкий, бархатный. Белые зубы отчетливо блеснули в сумерках. Пальцами в перстнях покатил по расписному подносу, по хрустальной сердцевине яблочко, и в сердцевине той, как в зерцале, отразилась чужая хата, могильные камни да идол Мехры с вознесенными серпами. — Где теперь искать?

— Как пить дать, Хорс обратно в Червен подался, — ответил Сып, люден в оспинах, косясь на спящую Марию. — А где девка — не ведаю. В лес бежала. Может, шишиморы поели. Или волкодлаки, они до девичьего мяса охочи.

— Может, и волкодлаки, — откликнулся Корза. В зеркальной глади ничего не менялось, не двигалось — мертвой стояла хата, кровь текла от порога, питая мягкую после дождя землю. — А я, меж тем, и двоих людей лишился, и людовой соли не добыл. Могилы проверили?

— Проверили, пусты стоят. Соли от бабы с малым не принесли, сам не велел. Пошто так?

— Не твоего ума дело. Девчонку найди. Хоть из-под земли, но достань.

— Знамо дело.

— Живую! Мертвецов мне достаточно. Ступай теперь, долю не забудь.

Сып ухмыльнулся разбитым ртом, и Корза понял: не забудет. Так и сидел, не двигаясь, глядя в зеркальную гладь, пока Сып не ушел. А после одним махом стер с зерцала картинку, и яблочко само по себе упало в открывшуюся с краю ямку, да там и осталась, затянулось поверху слюдяной пленкой.

Поворов — Мехров городище. Сам не велик, а люда умирает немало: кто опивается вусмерть, кого шиши прирежут, кто сам удавится — такое после пробуждения старших богов случалось частенько, новый люд восприимчив к их шепоту, с младенчества впитывает отравленный воздух, насыщается гнилой водой, вот и спешит к Нави. А семья Стрижей тому способствует.

Стрижи были давнишней болью Корзы. Сидели на могильнике крепко, не сдвинуть, исправно жертвовали на требищах, насыщали Мехру Темную своей и чужой кровью, черными душами. На то и посажены, волхвами благословенны. Про людову соль наперво помнили: отдавали сразу в княжьи закрома, да следили, чтобы никто иной не покусился.

Первый, Олег, пришел в Поворов никем не замеченный, отстроился на самом могильнике, не устрашился нечистиков, да и заделался опытником — сам-голова. Что изведал — передал Своераду, тот — Догаде, а после семейным ремеслом Гордей овладел. Знания за давностью забылись, а сноровка осталась.

Но что Стрижи забыли — Хлуд Корза помнил.

Убедившись, что один в горнице, прошел к шкапчику о медных ногах. Там пылились счета да настойки на рябине с брусникой — пустячное дело, никому не любопытное. Зато, коли тронуть потайной рычаг, откидывалось в шкапчике другое дно. В нише, окованной железными листами, грудились наглухо опечатанные склянки: в одной парили невесомые огненные перья, другая темнела густой кровяной жижей, в третьей, поставленной на тигель, пузырилась бесцветная гуща, четвертая доверху была набита белыми кристалликами, в пятой плавал глаз, но не людов, а навий, с алым белком и золотым вертикальным зрачком, да и много, много другого дива прятал Корза в потайной нише. Было то наследием иных времен. Времен, когда мертвым сном спали старшие боги и видели во сне, как сквозь мировую пустынь плыл земной диск со всеми его городищами, горами и реками. А после, явившись в мир, остановили движение земли, по трем сторонам света врыв медные столбы и приковав к ним серебряными цепями и землю, и светила, и звезды.

Корза верил, что однажды доберется до хрустальных чертогов, где жили боги, и тогда их власть окончится, а темные Тмутороканские лета сменятся новыми — может, куда более страшными, чем нынешние, но все-таки иными, покорными самому Корзе.

Сбросив халат, остался в хлопковой робе, сбереженной еще от прошлого круголетья. На рукаве да груди выцвело скопление червонных звезд и голубых полосок — памятник другой, давно почившей родины, когда сам Корза был другим и имя его другое. Да кто теперь упомнит?

Пока же вынул из шкапчика склянки с бесцветной жижей, а еще пилку, секач и щуп с петлей.

Людова соль начала вырабатываться у следующего поколения после Перелома, а как прекратила движенье земная твердь — и вовсе у всякого люда да твари сдвиги пошли, перекидывались в невиданных чуд, отращивали лишние ноги да жвала, разбежались по лесам да болотам, засели на могильниках. Если после смерти соль не забрать — бродили безмозглыми навьими по всей Тмуторокани, поэтому забирали быстро и складывали в княжеские закрома: на том и жила Тмуторокань.

Только Корза забирал людову соль без княжьего благословения. Корза — и еще Яков Хорс. Оба-два — немногие, кто перебрался из старого круголетья. И оба думки имели.

Дитя он проверил перво-наперво, все-таки сын Гордея Стрижа. Под сердцем разочарованно нащупал едва сформировавшийся сгусток, тут же расползшийся в пальцах желейными икринками.

Во младенчестве соль не была стойкой и распадалась быстро, потому у детей ее не добывали — возни много, а толку нет. И уж совсем Корзе не попадалось, чтобы новый люд без соли рождался.

С женщиной прошло гладко, хоть и умерщвлена была неаккуратно, голова разбита, косы измазаны спекшейся кровью, но за второе круголетье Корза привык к смерти. Правду о нем говорили — черная душа.

Разрез сделал быстро — сказывался опыт. Щупом орудовал умело, и склянку погрузил ровно настолько, чтобы дать соли стечь, а после закристаллизоваться. Полученную соль высыпал в плошку к двум горстям другой такой же. Поставил плошку на тигель, присоединил шнуром, вторым концом убегающим куда-то за спину Марии. Дал нагреться, забурлить, и только тогда открыл заслонку — серебристый ручей потек в мертвые жилы. По телу Марии прошла судорога, горло затрепыхалось, веки приоткрылись, и она произнесла тревожно и негромко, будто спросонья:

— Неспокойно что-то. Слышал? Утечка в Беловодье. Надо объявить повышенную готовностью.

— Все хорошо, родная, — устало ответил Корза, опускаясь на колени рядом. — Тебе приснился плохой сон.

Завел ладони за спину Марии, закрутил невидимые заглушки, и шнуры пустой требухой упали на пол. Мария выпрямилась и рассеянно положила руку на черные, в пружину завитые волосы Корзы.

— Странный сон, — произнесла задумчиво. — А будто наяву. Я слышала, как выли сирены. Тревожная лампа моргала так жутко — красным и синим, то красным, то синим, и было больно глазам. В горле почему-то страшно першило, а еще в питомнике кричали животные…

— Все починили, — соврал Корза, зажмуриваясь до боли, до огненных искр, чтобы отогнать воспоминания. — Теперь все будет хорошо.

Он коснулся губами горячечной кожи почти-Марии, другой Марии, так убедительно притворяющейся настоящей. Вложил в ее бледную, с голубыми прожилками ладонь свою — черную руку арапа.

В такие минуты почти удавалось представить, будто все осталось как прежде, до Перелома.