Лета Триглава

Глава 17. Шкатулка Пандоры

— Коли поймают, не отбрешемся, что не староверы, — на бегу отдувался Даньша. — Уходить надо из Червена.

— И бросить Хорса?

— Втрескалась, что ли?

Беса заалела щеками, точно Даньша поймал ее на непристойных мыслях, ответила споро:

— Жалко его! Он тебе работу давал, а меня приютил!

— Чем ему помочь? Запытают да колесуют на кресу. Мой совет, собрать, что есть, еду и кошель про запас, да и давать деру.

— А ты куда?

— В Китеж, как собирался.

Беса кивнула и, повинуясь порыву, обняла Даньшу. Тот смущенно закряхтел, почесал пегий затылок.

— Так и быть, провожу. Пропадешь без меня, ерохвостка!

Вдвоем дошли до лекарского дома.

— Стой! — сказал Даньша и сощурился. — Видишь? — Указал на дорогу, где, привязанные к кустам сирени, переминались кони. — Давно стоят. Эвон, как копыта землю проели.

Земля, и верно, чернела проплешинами. Нижние ветки кустарника пожухли, опаленные дыханием. Гнедой с остриженной гривой тянулся железными зубами, объедал сиреневый цвет. Жесткие крылышки мелко сподрагивали.

— Сбруя в золоте, седло в парче, — продолжил Даньша. — Непростые это кони, не червенские.

— А чьи?

Будто отвечая на вопрос, от дверей отошло двое. Кафтаны парчовые, портупеей перетянуты, шапки каракулем обшиты, сапоги полязгивали при ходьбе.

— Китежские.

Один из пришлых подошел к гнедому, принялся отвязывать повод. Второй замешкался.

— Ну, как увидит? — обмер Даньша, отступая в тень.

— Если Гаддаш обвиняет, так, может Сварг спасет? Была, не была! — ответила Беса и, напротив, пожалась вперед, окликнула: — Нужно кого?

Люден сверкнул синими очами. Борода у него заплетена в мелкие косицы, голос грудной, приятный:

— А вы кто такие? Кто спрашивает?

— Василиса Стриж, подручная лекаря Хорса, — назвалась Беса. — Его ищите?

— Допустим, — усмехнулся китежский. — Скоро ли будет?

— Не дождетесь, — отрезала Беса. — Забрали лекаря по навету недругов. Только что на лобном месте во славу Матери Гаддаш руку отняли.

Китежский переменился в лице.

— Где он теперь?

— Обратно в острог повезли, пытать да допрашивать станут. Коли помощь нужна — не мешкайте, я все одно сделать больше ничего не могу.

— Слышу, красавица! — одним махом китежский запрыгнул на коня, пришпорил. Гнедой расправил крылья, из ноздрей повалил дым. — Жди в доме, вызволю лекаря!

Присвистнув, взметнулся над кустами. Второй — за ним, только нагайка по воздуху полоснула. Даньша следил, разинув рот.

— Крута, Беса! А ну, как схватили бы?

— Что нам терять? — отозвалась та. — Раз бежать задумали, толку медлить?

Прежде, чем войти в дом, бережно положила под сиреневый куст уголек Хвата.

В горницах теперь — ни огонька, ни дыхания. Ступеньки постанывали, лебезили перед Бесой.

— Помогай! — велела, хватаясь за засов. Даньша навалился, засопел, толкая. Первый, второй…

— Так, так! Все! — с ликованием откинули третий и распахнули дверь.

Даньша запалил лампу и поднял повыше, обводя взглядом выбеленный подвал с покатыми стенами. Невелика опытная: у двери кушетка, стол да стул, чуть далее — железный стол, укрытый покрывалом. За ним — ширма из черного льна, расшитая лекарскими символами, змеями да кубками. Без Хорса пахло резким, чужим.

— И что ты здесь собираешься найти? — осведомился Даньша, зажимая пальцами ноздри.

— А ты знал, что Хорс в старого бога верует? — вместо ответа спросила Беса. В задумчивости тронула инструменты в железном тазу, пилы да ножи, кривые иглы да «козьи ножки».

— Откуда? — с досадой ответил Даньша. — На требища ходил, богам жертвовал. Как узнаешь?

— Тятка говорил, староверы детей живыми едят.

— Откуда их брать?

— Я ведь сама ему помогала роды принимать. Вот и…

— Упаси Гаддаш! — сплюнул Даньша. — Чур на тебя, балаболка! Если бы детей ел, так по всему дому гнилым мясом бы воняло! А тут… боги знают, чем пахнет.

— Людовой солью, — ответила Беса и заглянула за ширму.

Там, в железных шкапчиках, за мутным стеклом жались друг к другу бутыли да склянки, в каких-то плескалась жижа — пенициллин, вспомнилось Бесе, — в каких-то пересыпался порошок, а в тех, что одесную грудились особняком…

— Тьфу, пропасть! — Даньша поспешно вернул банку на место, обтер о штаны ладони. — Неужто и вправду…

Беса глянула. В банке плавал людов зародыш.

— Коли ел бы, так в жижу не сажал, — рассудительно сказала она. — Для лекарских опытов это.

Даньша недоверчиво покосился на прочие банки, в которых плавали части тел. Спросил:

— Думаешь, китежцы и вправду Хорса вызволят?

— Не знаю, — призналась Беса. — Самим бы не сплоховать. Жаль, Хвата нет, показал бы, где лекарь тайну хранит.

Закусив губу, оглядела помещение. Блики лампы окрашивали стены в шафран, в углу подле печки осыпалась побелка. Беса колупнула ногтем — пласт отошел, явив под собой железо.

— Даньша! — окликнула. — Подойди!

Под кладкой простукивалась полость, звук получался гулкий и отдавался эхом где-то за стеной. Беса отодвинула заслонку, осторожно заглянула в печной зев — темно, пусто, ни золы, ни нагара.

— Дай огня! — попросила.

Возле плеча услужливо вспыхнул огонек, моргнул, да и влетел в пустоту, заметался внутри печи, то отдаляясь, то приближаясь снова.

— Хват! — обрадованно закричала Беса. — Это правда ты?

Огонек радостно подмигнул, затрепыхался во тьме. В груди у Бесы стало легко, точно от возвращения давнего, давно оплаканного друга.

— Что оморочню сделается? — заворчал за спиной Даньша. — Ни водой, ни железом не извести.

— Я так растроилась! Сначала Хорс, потом Хват…

Оморочень подлетел ближе, дохнул теплом, будто провел по щеке кошачьей лапкой. Беса заулыбалась, тронула пальцами пустоту, надеясь, что оморочень почувствует ее нежное прикосновение.

— Нашла-то что? — нетерпеливо прошептал Даньша. Его голова маячила позади, пытаясь высмотреть что-то впереди Бесы.

— Еще камора будто, — ответила она, приняла из рук парня лампу и сунула в лаз — помещение мигом осветилось. Оказалось оно чуть меньше опытной, но не было ни столов, ни шкапов с банками — всю дальнюю стену занимали блестящие яйца.

Беса вскрикнула и выронила лампу. Та, мигнув, погасла.

— Свет выронила? — в нетерпении спросил Даньша. — Вот мешкотная!

— Ага, — удрученно отозвалась Беса. — Погоди, достану.

Лаз оказался довольно широким для ее худого тела. Огонек Хвата подбадривающе мерцал впереди, звал за собой. Протиснув сперва голову и плечи, затем руки, Беса ухватилась за скобы по бокам кирпичной кладки и спрыгнула на той стороне. Следом, пыхтя, пролез Даньша.

— Вроде печь, а ни дров, ни горшка… — заметил он, и умолк — то Беса снова запалила лампу.

Яиц было не менее дюжины. Были они в людов рост, поблескивали железом, и в каждом под выпуклой крышкой, в пленке из жидкого серебра, спал люден. Спал — и не дышал во сне.

— Что это? — прошептал Даньша, пуча глаза.

— Дружина мертвяков, — ответила Беса. — Знать бы, как оживить.

Жутко было подходить к скорлупкам, шаги гулким эхом отдавались от стен. Никто, кроме лекаря, никогда не бывал здесь, разве что оморочень, бестелесный да юркий, облетал тайник, бережно хранил то, что Хорс предпочел прятать от посторонних глаз. Только Беса из упрямства и страха за лекаря открыла тайну. А коли открыла — глупо отступать.

Лампа осветила мужское тело, плавающее в ближайшем яйце. Его грудная клетка не поднималась, веки не двигались, от ноздрей тянулись черные кишки и ввинчивались в железные бока его колыбели.

— Для чего это? — нахмурился Даньша.

Беса покачала головой:

— Не знаю.

На стеклянных крышках — ни щелки, даже лезвие ножа не вогнать. Кишки мелко подрагивали, качая в недвижное тело неведомую серебристую жидкость. Беса подивилась в который раз железу, из которого сделано яйцо — гладкому, без единого ржавого пятнышка, теплого на ощупь. От него исходил уже знакомый запах опытной — запах, отчасти напоминавший людову соль.

Беса хотела вознести молитву Мехре, но передумала — не доставало ее саму призвать.

— Значит, вот зачем Хорс тела забирал, — дрожащим голосом проговорил, близко не подходил. — Я думал, резать…

— Думаю, их можно оживить, — пробормотала Беса, вспоминая, как впервые встретилась с мертвой старухой в доме Хорса, и как лекарь собирал людову соль. Не просто в склянках держал, а давал застыть, и после на огне нагревал. Становилась соль будто серебряная жижа. Если ее определенную меру отмерить, да по полым кишкам пустить — может, и станут мертвяки управляемыми?

— Как-то мне Хорс книгу давал, — медленно произнес Даньша. — Чудную, про чужих богов да героев. Я еще не знал тогда, что он старовер, думал — из Беловодья привез аль из Китежа. Была там байка про девицу одну. Дали ей на хранение шкатулку, наказали строго-настрого не открывать. А она ослушалась и открыла…

— И что? — рассеянно спросила Беса.

— И выскочили оттуда горести да болезни, лиха всякие, злыдни да навии. Нельзя было ее открывать, понимаешь?

— То байки, — отмахнулась Беса. — А нам лекаря спасать надобно.

Она обернулась, озадаченно наблюдая, как огонек Хвата танцует над жаровней. Зола в ней была совсем свежей, рассыпчатой — совсем недавно тут жгли огонь.

— Здесь, Хват? — переспросила Беса, занося лампу над жаровней.

Оморочень описал круг и застыл, пульсируя алым. Черные кишки крепились к пузатому брюху жаровни и пускались далее, обвивая камору, точно паутиной.

— Ну, держись, Даньша, — сказала Беса и поднесла к жаровне лампу. Огонь перекинулся на золу, сейчас же загудело, завибрировало под ногами, точно под полом заработали мельничные жернова. Черные кишки между яйцами и жаровней вспучились, задрожали. С громким хлопком открылись люки в полу, и уровень жижи в ближайшем яйце стал быстро понижаться — вот открылось лицо мертвяка, его грудь и плечи, потом живот…

Веки задергались, сжались и разжались пальцы. Вскинув руки, мертвяк с силой выдернул шнуры из ноздрей — они закрутились в водовороте у самых ног. Изо рта потекла серебряная кровь. Невидимая рука Хвата толкнула Бесу в плечо, и она едва успела загородиться печной заслонкой, как скорлупа лопнула. Осколки забарабанили по железу. Подвывая, Даньша повалился на пол.

— Отползай! — прокричала ему Беса. Сама круглыми глазами глядела, как мертвяк дергается, будто насаженный на булавку жук. Босые ноги перебирали по доскам, месили серебристую грязь, локти сгибались и разгибались, губы дергались, обнажая железные клыки. Вот раскрыл глаза страшно завращал ими и уставился на Бесу. Страшно — а делать нечего, она его пробудила, ей и приказывать.

— Я твоя хозяйка! — вскинула подбородок Беса. — Вот мой приказ! Живее к острогу, надо спасать…

Договорить не успела: мертвяк по-лягушачьи прыгнул вперед. Железные зубы клацали, точно капкан, летели серебряные искры. Беса взвизгнула и отпрыгнула к печи. Хват устремился к мертвяку и замельтешил перед его лицом, разбрызгивая пламя. Лицо мертвяка кривилось и подергивалось, кожу жгли угольки, но чудовищу не было до того никакого дела, смахнул Хвата, будто комара.

— Я вас оживила! — прокричала Беса. — Должны слушаться меня! Хват, почему он не слушается меня?!

— Уходим, лихо мое! — подбежал со спины Даньша и потащил ее за сарафан к лазу.

Вспучивались и лопались прочие скорлупки.

Беса то и дело пригибалась под осколками, стряхивала с кос золу и сор. Запах стал совершенно резким, дурманящим до рези в глазах. Ресницы склеились, мир заволокло белесой мглой.

— Я ничего не вижу! — захныкала она. Выставив ладони, шарила в воздухе, и слышала хруст стекла и лязг челюстей. Даньша помог нащупать лаз, подсадил. Она хлюпала носом.

Почему мертвяки не послушались, как слушались Хорса? Что видели, очнувшись от мертвого сна? Что руководило ими, кроме жуткого голода?

Вывалившись в опытную, Беса наспех оттерла лицо смоченной в воде ветошью. За стенкой гудело и громыхало. Даньша вздрагивал, повторяя:

— Живей… ох, живей, Беса! Бежать надобно!

— А Хват…

— Тут уже Хват. Видишь? — указал на лестницу, где пульсировала огненная точка.

— Что теперь будет с домом? — всхлипнула Беса, оглядываясь через плечо.

Даньша промолчал.

Ливень окончательно поглотил Червен. В водяной взвеси потонули огневые шары, кусты сирени поникли, роняя последние лепестки, жестяные флюгеры вовсю крутил ветер.

Беса бежала, не чуя ног. За спиной с треском и шорохом по кирпичику распадался лекарский дом. Порождения Нави, оживленные легкомысленной рукой, выбирались на волю — их влажные шлепки и лязганье челюстей вплетались в шорохи дождя и завыванье ветра.

— Стой! Кто идет? — из-за угла показался надзиратель и двинулся наперерез.

— Уходите! — задыхаясь, прокричала Беса. — Прочь, дяденька!

Надзиратель поймал ее за рукав.

— Погоди, я тебе уйду! — поднес к носу кулачище. — Будешь знать, как среди почтенных людей бучу наводить! А ну, повернись! — грубо развернул за плечи, разглядывая в свете огневого шара лицо. Затем сунул руку в карман, вытащил бумагу, вгляделся. — Уж не тебя ли по всему Червену…

Тень, отделившаяся от сумерек, перемахнула забор. Железные зубы впились в горло надзирателя, и тот, нелепо взмахнув руками, повалился в грязь.

— Упаси, Мехра! — всхлипнула Беса, попятившись.

Тварь подняла перепачканную кровью морду, засипела. Ноздри подрагивали, под кожей текло серебро.

— Идем к станции! — прокричал Даньша.

— А Хорс?

— Тут не Хорса, тебя саму спасать надо! Гляди!

Встряхнул перед ее лицом бумагой. На ней был портрет самой Бесы — улыбчивой, с ямочками на щеках. Такой портрет хранился в обереге у маменьки. Теперь же под ним, увеличенным вчетверо, чернели слова:

«Разыскивается. Награда за живую — двести серебряных червонцев».

Беса оттерла ладонью лицо.

— И все-таки, — тихо сказала она, — без Хорса я не пойду.

Парень только махнул рукой.

Тени прыгали по крышам, текли через улицы, исчезали в дожде. То здесь, то там слышались сдавленные крики. Подобно грому, грохотали выстрелы.

Беса упрямо неслась к Гузице, не сводя взгляда с обломанных зубцов острога.

Даньша следовал за ней.