Лета Триглава

Глава 11. Лекарское искусство

— Мертвяк — он и есть мертвяк, — рассудительно сказала Беса, успокоившись и поразмыслив. Сидела у печи, прихлебывали из блюдца травяной отвар. — Ни разума у него, ни души. Только и желание, что свой желудок насытить.

— Ну, а если можно будет возвратить и разум, и душу? — предположил Хорс.

Он расхаживал по горнице, пощипывал ус — думал думку.

— Душа сразу Нави отходит, еще до того, как успеешь соль вынуть. Разве Мехра вернет?

— А мы и просить не станем. Сами заберем.

Беса недоверчиво глянула поверх блюдечка. По лицу Хорса не сказать, шутит ли? Вроде, барин образованный да взрослый, а придумки — как у баламошки.

— Что-то я у покойной разума не наблюдала, — заметила Беса.

— Так это обыкновенный шатун, — отмахнулся Хорс. — Убавишь соли или, наоборот, лишку вложишь — и можно как куклой управлять.

— Брешете!

С языка сорвалось, и Беса прикрыла ладонью рот. Но Хорс не обиделся.

— Уверять не стану, сударыня, сами видели. И то сказать, не всякий раз выходит, сложно не получить кровососа или шишимору. Но не то диво, что людова соль навьих чудовищ плодит. А то диво, что плодит она выборочно, а я не могу взять в толк — как. Вот если бы уметь у еще живого определить количество соли, да эту соль без вреда изъять…

— Невозможно ведь у живого, — испугалась Беса и осенила лоб охранным знаком. — Отступничество это! Боги накажут! В людовой соли ведь душа!

Хорс не ответил. Стоял у окна, покачиваясь с носка на пятку, раздумывал.

Беса поняла, что не знает, сколько Хорсу годин: не слишком старый и не слишком молодой, сам смазливый, руки холеные, волосы густые, без седины. Странный барин, чудной. Вроде, и тянет к нему, а рядом находиться — страшно. Да только поворачивать назад поздно, согласилась ведь на работу, а слово свое Беса держала.

— И сколько у вас шатунов в услужении? — спросила осторожно.

— Не так много, — с охотой ответил Хорс. — Может, с десяток наберется, а то и дюжина.

— Дюжина! — воскликнула потрясенная Беса.

С суеверным страхом по-новому взглянула на лекаря. Она одного упыра насилу заборола, от мертвячки едва спаслась — а если таких более десятка?

— Этак можно целую дружину собрать, — сказала она задумчиво. — Дать в руки копья, а лучше пищали, заковать в броню, да на самоходки…

Она замолчала, встретившись со взглядом лекаря. Подавшись вперед, тот глядел в ответ внимательно и жадно.

Потекли долгие, скучные дни на лекарской службе. Обязанностей у Бесы было, хоть отбавляй: Даньшу на могильник сопроводить, анчуток-пакостников извести, игошей отвадить, соль добыть так, чтобы на глаза надзирателям не попасться, мертвые тела разделать в угоду лекарской науке. Тогда только пускал Бесу в опытную, и она помогала взвешивать печень да сердце, записывала о состоянии и повреждениях в бесконечные буквицы, и Хорс, заглядывая через плечо, вздыхал иногда:

— Писать вас, сударыня, кто обучил? В слове «патология» четыре ошибки! А эти каракули вы и сами не разберете.

Беса краснела и отмалчивалась, но на разнос не обижалась. Сам Хорс писал на диво гладко и так же витиевато, как говорил. Рецепты отпускал — точно лубочные картины, буквы выходили игривые, с завитушками, и всем гостям улыбался, всем ручки пожимал, а гости захаживали разные.

Были женщины в дорогих мехах, с напудренными заплаканными лицами, которых Хорс деликатно уводил в свою опытную и там звенел да лязгал железками, а Хват носил ему горячую воду да полотенца. Выводили женщин под ручки, бывало, сразу вызывали самоходку, и Беса тайно ревновала, хотя, если бы ее кто-то спросил об этом, никогда не призналась бы. Еще не хватало — мехровой дочери к гаддашеву барину ревновать! Узнали бы в Поворове — засмеяли.

Были господа в котелках, с золотыми цепочками, в перстнях и орденах — с ними Хорс вел себя уверенно, а плату брал сразу. Уходя, господа раскланивались почтительно, рассыпались в благодарностях. Вообще же, о чужих тайнах Хорс не распространялся.

— У каждого люда есть право на неприкосновенность частной жизни, — витиевато выражался лекарь, отдавая невидимке-оморочню окровавленные перчатки и полоща руки в теплой мыльной воде. — И то не моя печаль, отчего у клиента беда случилась, а моя печаль, как лекаря, чтобы здоровье вернуть, жизненную радость да удовольствие во славу Матери Гаддаш.

На излете яры среди ночи разбудил Хват, стянул одеяло, кружился, звал из горницы. Беса уже знала: дело срочное, скоро оделась, обулась, сбежала по лестнице вниз. В опытной горели все лампы, и Хорс, завязывая кожаный фартук, казался собранным.

— Готовьте эфир, сударыня, — сказал с порога. — Операция сложная и срочная.

На столе кричала женщина. По размалеванному лицу ясно — усладой промышляла.

— Помру, Яков Радиславович! — ревела между схватками. — Ох, недолго мне…

— Почему раньше не обратилась? — вздохнул Хорс. — Молчи уж теперь, не помрешь.

— А ребенок… ребеночек-то мой!

— Сладим, даст Гаддаш.

По лицу роженицы растекались багровые пятна. Тугой живот обнажен, и ниже — ничего. Беса смущенно отвела взгляд и принялась качать насос, наполняя маску эфиром. Дивилась: газ бесцветный, пахнет приятно, а от него спать хочется и не чувствуешь ничего, потому что из дыхания Гаддаш получен и, когда спишь, будто в ее мягкие объятия падаешь. Так Хорс рассказывал.

— Иглы готовьте, — велел тем временем лекарь. — Антибиотик внутривенно.

Беса бросилась исполнять. Знала уже, что готовят зелье из обычной зеленой плесени. Добавлял ее в специально подготовленную питательную среду, разливал по бутылочкам и давал настояться, после чего отжимал жидкость и так получал то, что называл странным словом «пенициллин». Ведала Беса, другие лекари лягушачьей слизью да тиной болящих мазали, а тут — Гаддашева наука.

— Уснула? — спросил Хорс. Держал руки на весу, от них резко пахло брагой — обрабатывал кожу, чтобы не занести грязь. Беса дивилась, в Поворове повитухи только водой споласкивались, вот бы подивились.

— Спит, — уверила Беса, умело замерив частоту дыхания и сердечных сокращений у роженицы. — Не разродится, барин! Может, не мучить? На все воля Мехры!

— Молчите! — прикрикнул Хорс. — Тут воля моя будет.

Беса разинула рот, но смолчала. Крут лекарь, боги не указ — делать будет, что считает надобным, и не Бесе его отговаривать. Хотела посмотреть, но все-таки отвернулась, когда лекарь делал разрез от пупка. Руки ходили слаженно, умело — не резал, а рисовал. Беса только успевала подавать марлю да зажимы, у самой руки тряслись и окровавились, запах въелся в кожу.

— Держите крепче, — велел Хорс, — сейчас плод доставать будем.

Раздвинул мышцы, убрал в сторону мочевой пузырь. Беса дышала через рот, в глазах плавали разноцветные пятна. Слышала она, как при родах помирали, если ребенка не достать, но ни разу не видела, чтобы через живот вытаскивали. Помрет роженица — так на то воля богов, тем более, никто не станет плакать о распутной. А Хорс жалел их, осматривал по женской части, теперь вот — две жизни спасает.

Поняла, что слишком долго глядела в красивое лицо лекаря, зарделась. Не заметит, а все равно стыдно.

Как вскрывает плодный пузырь, все-таки глянула. Поднесла нож, чтобы перерезать пуповину, после приняла ребенка. Мальчик крупный, сморщенный, и носик пуговкой. Беса насухо вытерла его пеленкой, положила под теплый огневой шар.

— Не кричит? — глянул Хорс. Отвлекаться ему некогда, в руках — игла да нить, споро зашивал брюшную стенку. — Нужно проверить, есть ли во рту слизь.

Страшно было размыкать крохотные губы, а надо. Видя ее растерянность, Хорс передал иголку, а сам метнулся к младенцу:

— Заканчивайте шов!

Беса закусила губу — как шить? Девичьему мастерству маменька не шибко учила, но Беса одним глазом подсматривала да пробовала саваны латать, когда прорехи случались. Одно дело прорехи — другое живая плоть.

— Мутит? — послышался далекий голос Хорса. — Воды дать?

Беса тряхнула головой, задышала ртом, стараясь не думать о ране. Это просто прореха в саване, которую нужно зашить. Не велико диво, девчонки с малолетства это умеют, барин и то смог, так нешто Беса не сможет? Всего пара стежков осталось.

— Помоги, Мать Гаддаш! — стиснув зубы, вонзила иглу. В ту же минуту за спиной надрывно запищал младенец.

— Живой! — радостно вскричал Хорс. — Ну, готово?

— Готово! — выдохнула Беса, затягивая узелок.

Руки тряслись, сердце отчаянно подпрыгивало, а переводила взгляд то на роженицу, то на младенчика — и голова от счастья плыла. Вот, значит, каково жизнь дарить! Сладко, будто меда наешься, и по коже мурашки. Потому, должно быть, гаддашевы лекари всегда улыбчивы — не чета поворовским.

— Как пробудится — скажи, пусть лежит да сил набирается, ничего тяжелого не поднимает, и ко мне на осмотр, — велел Хорс, жмурясь, как налакавшийся сметаны кот. Беса послушно кивала, щекоча мальчику подбородок. Вырастет — богатырем будет. Принесет еще Матери Гаддаш хвалу во славу лекаря Якова Радиславовича.

Нянчила младенчика, пока оморочень Хват не подоспел, начал хлопотать над бабой. От гаддашева дыхания-эфира тяжко просыпалась, да это теперь не ее забота. Может, встретятся снова, если придется еще побывать в Усладном Доме, может, и нет.

— Хорошо справились, сударыня, — вывел из раздумий Хорс, стягивая перчатки и бросая на железный лоток, — не зря взял в помощницы. Устали? Вот, испейте отвара, сразу голова прояснится.

Беса с благодарностью приняла кружку из жарких лекарских рук. Холеные пальцы Хорса тронули девичье запястье, на миг задержались. Беса подняла лицо.

Ух, какой у барина обжигающий взгляд! Глаза темные, омутные, в глубине так огневые вихри и кружатся, так и затягивают, задержишь взгляд — пропадешь.

— Гляжу, умело с младенчиком управились, — заметил Хорс, аккуратно складывая фартук.

— Я матушке сызмальства подсобляла, Младку тетешкала, — Беса отпила отвара. — Горячо!

— А вы подуйте.

Беса послушалась, после полюбопытствовала:

— А у вас, Яков Радиславович, детки есть?

— Не обзавелся еще.

— Нешто и невест не было?

— Сватались, — невозмутимо ответил Хорс. — Да разве такого закоренелого холостяка, как я, исправишь? Вот, сколько себя помню, люду помогаю, а своих и не осталось никого.

— Совсем, как у меня, — Беса посмурнела, держа обеими ладонями кружку с отваром. — Страшно одной-то оставаться…

— Страшно, — эхом повторил Хорс. — Чем дальше — тем страшнее, сударыня. Оттого мне радостно, что отныне вы у меня объявились. Видно, для того нас старшие боги и познакомили. Познакомили — а имени вашего до сих пор не знаю. Все-таки расскажете, как батюшка с рождения величал, хм?

— Василисой назвали, — призналась Беса, смущенно улыбаясь и прокручивая в голове теплое «…мне радостно, что вы у меня объявились…».

— Имя-то красивое, — задумчиво сказал Хорс. — И вовсе напрасно его прячете. Ну, полегче вам теперь? Со временем к ранам привыкаешь. Вы ведь сами покойных в Навь собирали.

— То мертвые. А эти — живые.

— Жизнь богом дана, — возразил Хорс. — Каждому люду и каждой твари. По моим силам и разумению надлежит ее беречь и продлевать лета.

— Это кто дал? Сварг? — не поняла Беса.

— Пусть Сварг.

— А если Мехра призовет в Навь? Бывает ведь так.

— Не бывает, чтобы спасти нельзя было, — отрезал Хорс. — Каждый достоин спасения и жизни, сударыня, и более попрошу со мной об этом не спорить. Отдохните лучше, завтра будет новый день и новые заботы.

Беса прикусила язык. Хорошо, ни надзиратели, ни волхвы не слышат, дурные это думки, вредные, не угодные богам. Бесе бы тоже об этом не думать, а все-таки мыслишка поселилась. Отняла бы маменьку и Младку у Нави, коли такая возможность случилась бы? Знала, что отняла. Даже если против божественной воли идти пришлось.

— А все-таки, — медленно сказала она от двери, — я давно хотела вам сказать… мне тоже радостно, Яков Радиславович, что я теперь не одна, а с вами.

Зарделась и бросилась вон. А сердце колотилось, точно пойманная птичка.