Летят сквозь годы

9. ЗА ЛЮДЕЙ УМЕРЕТЬ ГОТОВЫ

Двоюродная сестра Веры Белик, Анна, в войну приютилась у родственников мужа в станице Ивановской. По хозяйству справлялась, пасла корову по бурьянам в проулках — страшно было пойти с нею в степь, отбиться от жилья, от людей. С народом как-то спокойней. Народу в Ивановке густо: кроме беженцев, как сама Анна, и местных еще целый летный женский полк на постое.

Хотя земля гудит от дальней канонады, иногда прямо-таки вздыхает под ногами, а все думается: коли вон по тропочке идет девушка в военной форме, ладная такая, подбористая, сразу видно — боевая, и беззаботно кувшинчиком помахивает — за молоком собралась, — значит, нет пока настоящей опасности. Не впервой. Анна видит девушку, лица, правда, не разобрала — по стати запомнила. Красавица! Молоденькая.

Ни с того ни с сего женщина дернула поводок коровы, взмахнула хворостиной. Ох, война — горе лютое! До слез дорога незнакомая девушка. А ведь что может быть?! Вернется она сейчас к своим подружкам, попьют они вместе парного молока, любая хозяйка и сливок нальет, не пожалеет — холодные сливки с погребицы тоже хороши. Словом, поужинают девушки.

Каждую полночь идет работа. В темноте начинают урчать моторы. Сначала по земле волна тревожного, приглушенного урчания прокатится, потом в небо взмоет и потонет вдали. Вся станица знает: «Ушли на задание». В самое пекло улетают еженощно девчоночки каких-нибудь семнадцати-восемнадцати лет от роду. Добровольцы. Как сестра Вера.

Где-то ты, Верочка?

Рано оставшись сиротой, выращенная Вериными отцом и матерью, Анна считала Веру родной сестрой. Но война раскидала, разбросала родных. О Вере известно лишь в общих чертах. Из Москвы, из института, куда поступила после школы первой из семьи Беликов, Вера попросилась на фронт. Письма ей нужно теперь адресовать: «Действующая армия. Полевая почта №…»

Необъятен фронт. Неизвестно, где, в каком огненном поле такой номер почты. Да и что напишешь Вере, самоотверженно любящей близких, если сама ничего не знаешь о них.

Вспомнилось почему-то, как несла Вера во время обеда — за столом семеро ребятишек мал мала меньше — с мангала во дворе кастрюлю перлового супа и обварилась. Споткнулась, кастрюлю к себе прижала и — плеснула на грудь… Впопыхах ожог солью вместо соды присыпали. А Вера успокаивала мать: «Не волнуйтесь, мама. Садитесь, кушайте». А с сестренками, плакавшими за нее в три ручья, нашла силы шутить: «Так и знайте, будет у нас жидкий суп. Очень вы его слезами разбавляете». На Лиду, слишком расчувствовавшуюся, прикрикнула: «Какой ты младшим пример подаешь?»

Сама Вера всегда была примером. Даже мальчишки к ней прислушивались, у нее учились. Как же было не учиться, когда не отец, не мать, а Вера выручала из любой беды! С Федором, братом, — сейчас он танкистом на фронте — однажды приключилась история: забрали в милицию, потому что катался на трамвае без билета. Самое страшное: с родителей потребовали бы штраф. И не признавался Федюшка, кто именно заменяет ему родителей. Дружков папы с мамами повыкупали. Федя сидит в холодной. Чтобы слух не дошел на завод, не расстроил Лукьяна Филипповиче, Вера отпросилась с уроков — кинулась в милицию объясняться. Кто она? Ученица восьмого класса. Худая, невзрачная. И куда? В милицию. От страха-то, наверное, ноги подкашивались, но шла. Пришла и сказала милицейскому начальнику: «Отпустите брата. Он больше не сглупит. Ручаюсь». «Смотри, — сказал милицейский начальник Федору, — оправдай ручательство. Сестра у тебя молодец. Будешь брать с нее пример, сам молодцом станешь!» И отпустил.

Все в семье любили и уважали Веру, а Федор с той поры вовсе беспрекословно слушался. Выше крыши вымахал детинушка, а что Вера скажет — так тому и быть. В одном только — правда, шуточном и не важном — не могла Вера взять верх. В дом к Беликам ходило много молодежи: к одному — приятель, к другому — тоже. Вера постоянно с кем-нибудь из одноклассников занималась. Чаще прочих заходил паренек с рыжей шевелюрой, словно огонь. Стоит ему показаться — ребята кричат: «Пожар! Пожар!» Вера сначала не понимала: «Какой пожар? Где?» Потом Федор выложил ей: «Вон твой Пожар идет». Вера попыталась усовестить: «Нельзя человека этаким прозвищем обижать». Снедаемый чувством ребячьей ревности к парню, которому сестра уделяла чересчур много внимания, Федор отрезал: «Не звать же его рыжим чертом». Вера рассмеялась. И остался Пожар Пожаром.

Дружила Вера с Пожаром крепко. Во всяком случае, к экзаменам в институт они готовились вместе и вместе отправились из Керчи в Москву. Ну а как там дальше? Где Пожар — не станет же Вера сообщать. О себе и то писала скупо: «Учусь, где хотела, в педагогическом. Живу хорошо». А потом: «Фашисты Москву бомбили. Прошусь на фронт», «…Уважили просьбу. Пишите мне — Действующая армия. Полевая почта №…».

…Воспоминания о днях юности растревожили Анну. Она кинула поводок на спину корове — иди, мол, Куда знаешь, — заслонила глаза рукой от заходящего солнца, посмотрела еще раз вслед девушке в военной форме, вздохнула.

В этот момент девушка невероятно знакомым жестом вдруг прижала кувшин к груди. Анна обмерла, голоса не хватило закричать: «Голубчики, да ведь это наша Вера!»

А Вера — это была действительно она — резко опустила руку с кувшином, тряхнула головой и побежала к вынырнувшей из-за угла машине-«козлику». Навстречу Вере, прямо в тучу пыли, выпрыгнул из машины какой-то долговязый военный.

Когда пыль на дороге рассеялась, Анна не увидела ни машины, ни Веры с военным и подумала: «Не привиделось ли мне все это?»

А Вера в это время сидела рядом с Саввой в машине. Не стесняясь шофера, не встречая никакого сопротивления Веры, Савва целовал ее и почти кричал:

— Глупышка-малышка, а как же иначе?!

Нет, даже по сравнению с высоким и сильным Саввой Вера не чувствовала себя малышкой. Вот поглупела она от счастья — это верно! Она же прекрасно понимает — и понимала с того самого вечера встречи с братцами-бочаровцами из соседнего полка, вечера, который она протанцевала с одним из братцев, — что он, этот братец, для нее теперь — все: радость, боль, сомнения, мучения. Счастье. Она понимает, что с охватившим ее чувством уже не в силах справиться, не может подчинить его своей воле.

Они встретились, как всегда, на считанные минуты и, дыша любовью друг к другу, говорили, по существу, о ненависти, то есть о том деле бойцов Великой Отечественной войны, которому были подчинены их молодые жизни. Савва рассказывал, как его товарищ вышел победителем из битвы против двоих.

— Какое там, к черту, против двоих… ведь у них в каждом экипаже трое. Так он, чуешь, троих гадов в землю вогнал. А трое драпанули с дымом.

— Ну а сам? Сам он жив? — спросила Вера, на мгновение представив на месте неизвестного ей летчика своего Савву.

— Повезло парню. Обещают в санбате залатать. Зато машина… — Савва жестом показал, во что превратилась машина.

— Да, техникам тяжелая работа, — вздохнула Вера. — Нашу Зинаида до сих пор чинит. Боюсь, не остались бы мы с Таней на сегодня безлошадными.

— Так досталось?! — Савва с не присущим ему выражением тревоги и боли заглянул Вере в глаза.

Вера помотала головой. Потом невесело улыбнулась:

— Вечно мы… об одном и том же. Не будем… — И стала читать стихи.

Стремясь к любимому всем существом, Вера тем не менее повторяла себе: не такое сейчас время, чтобы заниматься личным. Ведь это нестерпимо — идти в полет и замирать: а вернется ли он?! Нет. Он и она — солдаты. Ничто не должно отвлекать их от главного.

Тогда они поссорились с Саввой.

Вера возвратилась с молоком взволнованная. Таня сразу заметила это. Но спросила ровным голосом, как спрашивала обычно перед вылетом:

— Все ли у тебя в порядке, штурман?

Вера односложно ответила:

— Все!

Она не Тане в тот момент отвечала, а подводила черту, как ей казалось, своим отношениям с Саввой. Все кончено. Он не придет больше в Ивановку.

Он примчался на выпрошенном командирском «козлике», схватил ее среди улицы в охапку. И вот везет неизвестно куда. И целует.

Глупая она, глупая: какая же это беда?! Счастье.

…Анна не знала бы, что и думать, если бы не подобрала в канаве при дороге оброненный Верой и забытый глиняный кувшин. От бока кувшина откололся порядочный черепок, традиционная надпись: «Напейся не облейся» — уже не имела конца, и вообще кувшин стал ни на что не годным. Но Анна понесла его домой бережно, как драгоценность. На второй, на третий и на четвертый день она пасла корову в том же проулке. И всякий раз захватывала с собой кувшин, рассчитывая вернуть его хозяйке. Представляла: окликнет она девушку в военной форме и ради смеха скажет:

— Что же вы приданое-то растеряли…

Просто пойти в расквартированную в станице летную часть и спросить о Вере Белик Анна не решалась. Вера первой обратилась к сестре, встретив вскоре ту на станичной площади. Хотя встреча для Веры была неожиданной, она не растерялась — остановила Анну шуткой в манере Беликов:

— Эгей, керчанка, что же своих не признаешь?

Сестры обнялись.

Условия позволяли — Часть в Ивановке задержалась, — и Вера побывала у Анниных родственников в гостях. Первый раз пришла с неизменным своим другом Таней Макаровой.

Девушек-воинов, да еще летчиц, принимали с почетом. Хозяйка-казачка снарядила на фронт, в кавалерию да артиллерию, пятерых сынов. Но дочери были все при ней. И она, в душе сокрушаясь за мать Веры и мать Тани, которых окаянная война заставила послать своих дочерей на самый страшный фронт — воздушный, прямо-таки не находила достойного места, куда бы усадить девушек, чем попотчевать. Сесть предложили, конечно, в красном углу, под образами. Таня шепнула на ухо Вере:

— Не думают небось, что мы с тобой безбожницы. А если я песню антибожью затяну? Мне что-то попеть охота.

Вера видела, что из солидарности с ней, переживая ее сердечные неурядицы, Таня последнее время была притихшей, молчаливой. А сегодня — опять-таки вместе с ней — повеселела и готова озорничать. Она благодарно сжала руку подруги и произнесла во всеуслышание:

— Споем, Танюша. Обязательно споем. Тут тебе хорошие помощницы найдутся. — И, понизив голос, сказала только Тане: — А… антибожьих я от тебя что-то не слыхала. Ты поешь все какие-то, я бы сказала, величавые…

Очень чуткая к настроениям времени, к пульсу общенародной жизни, именно Таня Макарова запевала в полку новые песни — суровые и нежные, преисполненные любви к страдающей Родине и светлой веры в победу.

За столом в первую очередь спели старую, «Конармейскую». Таня начала ее, не без основания предположив, что «песня вроде тутошняя». С улицы и из соседних домов потянулись на песню жители — ребятишки и женщины. Заглядывали, в окна, заходили в сени и в горницу, Становились как в хоре — голос к голосу. И пели. Печалью звучали женские голоса. Печалью и вместе с тем непреоборимой мощью.

По дороге к себе в часть Таня сказала:

— Знаешь, Верок, я сейчас не только пела всласть, но и думала…

— Знаю. Думала: «Ай да мы! Спасибо нам!» — засмеялась Вера. Потом сокрушенно добавила: — А я боялась, что с Анной о домашних делах поговорить не успею. Так и не успела. Выпадет ли еще времечко?

В следующий раз Вера к Анне опять зашла не одна, потому что Савва не отпустил, с ней увязался.

— Дальние родственники, говоришь?! — воскликнул он на замечание Веры, что неудобно идти вдвоем к дальним родственникам сестры. — Нет у нас тут в станице дальних. Все ближние. Посмотришь, как еще твои бабоньки рады будут.

— Излишней скромностью ты не отличаешься.

— А надо ли? Твоей скромности вполне хватит на нас двоих.

— Савва… — протянула Вера с нежным упреком: ее коробила беззастенчивая самоуверенность. И вместе с тем она все прощала любимому, считала, что это у него от широты натуры.

В доме молодаек-солдаток он, конечно, очень понравился. Девушки-летчицы хороши, а летчик-сокол еще лучше.

Анну Савва просто очаровал. Как он заботится о Вере! Прощаясь, он попросил Анну:

— Хотя бы вы на Верочку подействовали, чтобы побереглась… Иной раз ведь можно и не выпрашивать приказа на полет. Она ведь не мужик, которому стыдно на земле отсиживаться. Мне, конечно, ни о чем таком и заикнуться нельзя. В шутку разве скажешь: сохрани себя для детей и внуков…

Анна поинтересовалась:

— А если и впрямь у вас… дитя?

Савва посуровел. Сказал задумчиво:

— По совести: о сыне мечтаешь и боишься.

Подошедшая Вера услыхала только «боишься» и махнула на Савву рукой:

— Обманывает. Ничего он не боится. Ничегошеньки. — И отошла, как отлетела.

Отроду не видывала Анна сестру такой — не назовешь даже оживленной, а какой-то светящейся, трепетной. Это от любви. Оттого что Савва, оказывается, и храбрый. Хорош, лучше не придумаешь.

Анна опять улучила момент для вопроса:

— Сыну бы, значит, обрадовались?

— Чему обрадуешься, когда война… Вера моя говорит… не имеем мы сейчас права на личное. Не имеем! Одно у нас сейчас право: бить, бить… или голову сложить… за всех чужих маленьких. И не спрашивайте вы меня больше ни о чем. — Савва обеими руками некрасиво натянул пилотку на самые уши. — Сестру спрашивайте. Она у вас выросла… кремневой.

— Ох, правда, правда… Верочка, она такая… всегда за других, себя не жалеет. А вы такой же. — Анна вдруг осмелела и заговорила, как старшая: — Вы с ней, одно слово, под пару. Знаю. Вижу. За людей умереть готовы.