Летят сквозь годы

20. КОМАНДИР ПОЛКА

По дороге к Краснодару мчится машина. Спиной к кабине сидит Таня; ей съежиться бы от холода — щегольскую шинель продувает ветром насквозь, — а она сидит гоголем. Она едет домой, в Москву!

Все произошло очень неожиданно. Летчик Макарова должна была отправиться в Ессентуки в «скоротечный», как прозвали его, дом отдыха. Таня пошла в штаб за документами и там, встретившись с Бершанской, неожиданно для самой себя спросила:

— Товарищ командир полка, а нельзя ли мне съездить домой вместо дома отдыха? К больной матери. Увидит она меня — сразу поправится. И я дома лучше отдохну, честное слово.

Таня говорила таким трогательным голоском, что Евдокия Давыдовна заколебалась, подумала о своем сыне: «Разве не самое дорогое — взглянуть на него? Да мне нельзя. А Таня? Ишь как трепещет. Ну как ей отказать, певунье нашей?» Вспомнилась сценка: когда Таня бывала дежурной по полетам, выпустит самолеты в воздух, подойдет, сядет рядышком и напевает тихонько:

«Да, такая дочка — настоящий сын!» — улыбнулась Бершанская и все мешкала, мешкала с ответом.

Намного ли она сама старше Тани? Намного ли старше любой из девушек в полку? Не привыкла задумываться о возрасте командир Евдокия Бершанская. Она постоянно считала себя старшей. Рано осиротевшая и потому словно бы лишенная возможности на живом примере обучиться материнству, она была полна истинно материнских чувств к своим девчатам. Не летчицу-аса Макарову, одетую по всей форме, замершую по стойке «смирно», она сейчас видит, а обыкновенную девчонку, оторванную от дома и мечтающую об этом родном доме.

И видит она себя совсем крохой вдвоем с братом в ветхой хатенке, голодных и иззябших. На лавке — умершая мать. В трубе воет ветер. Весь день гремела канонада, по улице проносились, стреляя, всадники. Теперь разгулялась вьюга. Дуся с Володей спали — не спали. Под утро в дверь загрохали, раздались чьи-то бодрые голоса. В хату ввалились красноармейцы в заснеженной одежде. Уставшие от боя люди думали найти тепло и кров, а нашли двух ребятишек в горьком горе. Это явилось спасением для детей — красноармейцы доставили их в детский дом.

Когда отгремели бои с белогвардейцами и интервентами, с фронта вернулся красный партизан Григорий Трофимович Середа. Он разыскал детей покойной сестры, взял племянников в свою семью. В маленьком светлом домике села Добровольное на Ставрополье жили дружно; каждый знал свое дело — ребята учились, помогали матери по хозяйству. Дуся росла шустрой, веселой, трудолюбивой. Перед окончанием седьмого класса она стала задумываться о будущем. «Чтобы помочь семье — едоков много, а добытчик-то один отец, — нужно работать», — решила она. И, словно подслушав ее мысли, первым заговорил об этом Григорий Трофимович:

— Учиться тебе нужно дальше, дочка. Вот кончишь школу и поезжай в Ставрополь. Там поступишь в техникум.

— Нет, отец, я работать пойду. Вам и так тяжело, — вырвалось у Дуси.

— Силенок у меня еще хватит. Выучу вас всех, выведу в люди. Я с буржуями воевал зачем? Чтобы дети крестьянские могли учиться, науки постигать. А ты — «работать пойду». Раньше выучись, а потом и работать иди. Поедешь учиться — один тебе мой сказ.

— Спасибо, отец! За все, за все спасибо, — прошептала растроганная Дуся.

А потом случайное событие, для других и не имеющее особого значения, определило ее судьбу. В весенний полдень на перемене школьники высыпали во двор. Играли, смеялись. Вдруг кто-то запрокинул голову, закричал:

— Смотрите, аэроплан! Аэроплан летит.

— Ой как гудит!

— А большущий какой!

— Гляньте, там кто-то есть!

Самолет пронесся так низко, что можно было рассмотреть лицо летчика. За селом гул мотора внезапно оборвался.

— Упал! — ахнули все и побежали в ту сторону, где самолет скрылся из глаз.

Дуся бежала вместе со всеми. Еще издали она увидела приземлившееся чудище. Словно из сказки, явилась огромная птица и стояла среди поля, широко распластав крылья. Дуся ощупывала вздрагивающие крылья, рассматривала человека в очках со стеклами величиной с добрые блюдца. Сердце ее наполнялось новыми незнакомыми чувствами страха и восхищения, желания взвиться в голубую высь, быть такой же смелой и отважной, как этот впервые в жизни увиденный летчик. «Вот бы мне полететь!» — думала она. И с тех пор часто ловила себя на подобных мыслях, но хранила их в глубокой тайне, боясь, что ребята засмеют. Лишь иногда заводила разговор с учителем физики, чтобы узнать, где можно научиться управлять самолетом.

Вскоре начались выпускные экзамены, а там — прощай, школа. За хорошую учебу комсомол направляет Евдокию Бершанскую в Ставропольский педагогический техникум. Товарищи поздравляют ее. Радуются домашние, радуется, конечно, и Дуся — ведь учение она почитала счастьем. Она едет в Ставрополь. Но педагогический техникум не для нее; желание учиться на летчицу становится неотступным. Брошен техникум. Сколько летных школ она объехала, выслушивая горькое: «Женщин не принимаем!» Она не сдавалась, и удача пришла: в 1931 году Евдокию Бершанскую зачислили в Батайскую летную школу. Школа только начинала свою работу в пустынных местах. Все нужно было строить своими руками. И строили. Курсанты после занятий вместе с инструкторами возводили школьное здание, ангары, жилые дома, расширяли летное поле.

Ой, не легко начинать все, как говорится, с колышка: в организации были трудности, вдвойне трудно приходилось курсантке — не курсанту — Бершанской. Да труда Дуся не боялась: за какое бы дело ни бралась, делала на совесть. После года учебы она стала летчицей. И тут же как отличницу ее зачислили на должность инструктора.

Нет ничего необычного в том, что она любила небо, которое «обживала», сначала учась, потом обучая в нем своих подопечных, любила землю — территорию Батайской летной школы, которую собственноручно благоустраивала, аборигеном которой являлась, любила людей. И за все ей воздавалось — ей даже казалось: сверх меры. Была учлетом — стала инструктором, командиром звена. Летчики прислушивались к ее мнению, дорожили ее дружбой. Она, конечно, старалась — и звено стало лучшим в отряде. Еще два года работы — и она командир отряда. По правде, немножко зафасонила в полагающемся командиру черном кожаном пальто. Она знала: лицо у нее простое, русское, а фигура в кожанке — ладная, подобранная — загляденье!

В 1939 году летчица Евдокия Бершанская была награждена орденом «Знак Почета». И в том же году Батайскую школу ГВФ преобразовали в военное летное училище. Женщин в военную авиацию не брали; ее перевели в отряд спецприменения. Огорчилась малость — некогда всерьез огорчаться, потому что летчикам и техникам тридцати пяти самолетов должна была организовать работу. Задания самые разные — от доставки почты до вывозки тяжело больного из глухой станицы, или опыливания, или разведки рыбных косяков, или хлопот с нежным грузом вроде утят, цыплят, живых мальков. Летать приходилось много, садиться на маленьких площадках, а то и просто в поле. Что ж, она сумела вести работу без единого летного происшествия. И опять признание: народ избрал ее депутатом Совета, коммунисты — членом пленума райкома партии. Она опять, как всегда, старалась оправдать доверие.

Грянула война.

Вот перед ней — командиром, майором Бершанской, — стоит, ждет решения летчик ее полка Татьяна Макарова. Она замешкалась с ответом. Таня подалась вперед, смотрит умоляющими глазами.

— Обождите, товарищ гвардии лейтенант! — говорит Евдокия Давыдовна. — Обождите, дайте подумать.

А сама продолжает вспоминать. Первые дни войны. Муж сразу же улетел на фронт, и от него — ни строчки. Звено спецприменения работало для фронта очень напряженно, много, но все казалось — мало. От Бершанской поступал рапорт за рапортом направить ее на фронт. Отказывали. И лишь в октябре 41-го пришел вызов: «Летчицу Е. Д. Бершанскую откомандировать в распоряжение Героя Советского Союза майора Расковой», которая приступила к формированию женской авиационной части. Радуясь, словно девчонка, бросилась оформлять документы. И вдруг молнией: «А как же сын? Как оставить Валюшку?» Впервые со страхом она подумала о возможности прихода врага в Ростов, к самому ее дому… Фашисты захватили уже Украину, Белоруссию, Прибалтику, приближаются к Москве. Они наступают и сколько еще будут наступать? Ее семья — отец и мать, старики, и маленький сын — беспомощна… Нет, колебаний нет! Тревогу гасит решение: «Отправлю-ка я семью в Челябинск. Друзья там помогут».

Она прибежала домой. Валюшка обхватил ручонками шею матери, в глаза вопрошающе — вон как Таня сейчас — смотрит:

— Мамочка, ты насовсем прилетела, да? Мамочка, ты больше не улетишь?

— Нет, сыночек, я за тобой. Ты хочешь на самолет? — И повернулась к старикам: — Здравствуйте, отец! Здравствуйте, мама!

— Что же это творится, я тебя спрашиваю? — грозно заговорил Григорий Трофимович, не здороваясь. — До самой Москвы немца допустили. Мы в восемнадцатом разве так воевали? Мы гнали интервентов с нашей земли взашей. Или уж фашисты так сильны, что у нас силенок не хватает справиться с ними? Того и гляди, они и в Ростов нагрянут! — наступал старый вояка на дочь, будто она виновата в обрушившихся бедах.

Но своей беды старики еще не знали; выдержат ли они эвакуацию, согласятся ли ехать? Каково им будет без нее, а ей — без них, без сына? Проглотив застрявший было в горле комок, она сказала твердо:

— Давайте вещи собирать. Я за вами приехала — отправить вас подальше от фронта. А я на фронт улетаю.

Григорий Трофимович ничего не сказал дочери. Что скажешь — правильно делает!

Через час семья была на аэродроме. Самолетом добрались до Сталинграда, там она усадила отца, мать, сына на пароход. Сама отправилась в Краснодар сдавать дела.

И только раз, один раз она допустила слабость. Спустя неделю судьба свела ее с семьей в Куйбышеве. В здании вокзала она увидела своего Валюшку. Он жалобно плакал, размазывая слезы по щекам. Рядом сидел осунувшийся, неузнаваемо постаревший отец. Здесь же прикорнула мать — совсем больная. Она шла к ним на негнущихся ногах.

— Мамочка, — закричал ребенок, — я есть хочу, а дедушка не дает!

— Ох, Дусенька, — прошептал отец, — отроду я не был так беспомощен. Продукты кончились. Мать приболела, а он никуда от себя не отпускает. Что я буду делать с ними?

Она разыскала врача; успокоительными порошками он как-то помог матери. За продуктами помчалась на аэродром. Там не было никого знакомых, но она знала: летчики не оставят в беде. И правда, стоило ей рассказать о своих бедах, как все, кто был в общежитии, выставили, что у кого было из съестного. Целый мешок продуктов привезла она своим на вокзал.

Подали состав. Семья погрузилась в вагон, переполненный уже людьми. Валюшка, сытый, согревшийся, заснул у нее на руках. Она не дышала, боялась его разбудить. Что-то надо сказать отцу. Но что?

— Пишите мне чаще. А то буду волноваться.

— Ты не волнуйся, Дуся. Забудь, что я тебе давеча наговорил. Раскис немного. Теперь, видишь, выправился. И матери лучше стало. Ты себя береги, а мы не пропадем. Давай-ка обнимемся на прощание.

Потревоженный Валюшка проснулся, расплакался, ухватился судорожно за мать, не хотел отпускать. Заливаясь слезами, она ласкала, целовала сынишку. И вдруг заметила, что поезд движется, набирает ход.

Тогда, единственный раз в жизни, она спасовала, подумала: может, и хорошо, что поезд увозит ее в тыл, в Челябинск. Там она будет с сыном, в тяжкое время будет опорой старикам. Ей вспомнились минувшие мытарства с назначением — у скольких начальников она побывала, доказывая, коли есть запрос Расковой, она должна, должна ехать на фронт! Куда же она сейчас едет? Ей говорили: «У вас, товарищ Бершанская, маленький ребенок, вы имеете право, вы можете остаться с ним».

Нет, она не может, не дает себе права оставаться в тылу! Когда поезд притормозил на первой станции, она переложила сына на колени Григорию Трофимовичу и, зажав рот рукой, выскочила из вагона…

…С тех пор она не видала своего Валюшку, как не видала Таня свою маму. «Ишь как хочет повидаться с родимой, вся трепещет», — думает Евдокия Давыдовна и говорит истомившейся в ожидании девушке:

— Ладно, поезжайте в Москву. Мне придется, конечно, выдержать сражение и с врачом, и с начальством нашим. Но думаю, выдержу. Отстою. Завтра из Краснодара летит в Москву самолет. Договорюсь: полетите на нем. Кланяйтесь от меня маме.