Летят сквозь годы

14. ПОЭМА О КОМАНДИРЕ

На вечере художественной самодеятельности Таня была молчалива. Не стала даже петь, это она-то, признанная певунья. Вера озабоченно спросила:

— Случилось что-нибудь?

— А по-твоему, не случилось?! По-твоему, ай да мы, спасибо нам! — неожиданно вспылила Таня. — По-твоему, мы самые великолепные и ходи раскланивайся. Погоди, погоди, нам еще сапожки — по ножке и шинельку — по косточке, как ты мечтала…

— Таня, ты же знаешь, ни о какой шинели я не мечтала. И вообще мечтать о мелочах нельзя.

— Льзя! Все получается: не льзя, а льзя. Льзя причесочками заниматься… Льзя старшине Костенко думать, что, упаси бог, его девочки с бородой не полюбят… Льзя, льзя! — прямо-таки в ярости повторяла Таня нелепое словообразование.

Вера схватила ее обеими руками за шею и поцеловала.

— Отстань! — Таня сняла с шеи ласковые руки.

— Я бы могла обидеться, если б не знала, что, получая награды, ты всегда свирепеешь! — засмеялась Вера. — Пойду потанцую, сейчас все равно серьезно не поговорить.

— А ты хоть чувствуешь, что надо серьезно? А может, и не надо… — Таня сама не могла понять, что с нею творилось. Во всяком случае, значение подарка ПАМа громадно. Может, Вера права: она словно бы свирепеет — такие сильные чувства ее обуревают. Прямо-таки невозможно терпеть: надо идти, бежать, получать самое трудное задание, выполнять его, чтоб земля вставала дыбом. Ни к чему тут разговоры о малозначительном — хочется, чтобы всеми владел святой боевой порыв.

Хорошо, что среди веселья вечера Ира Каширина прочитала сочиненную ею «Поэму о полке».

Таня отличалась способностью запоминать стихи. Поэма всем понравилась. Ире горячо аплодировали. Тане особенно пришлись по душе строки, посвященные Бершанской и Рачкевич:

Таня даже немножко позавидовала Ире: вот как сумела она выразить всеобщие думы и чувства! А тут в своих не разберешься. Она припомнила историю Иры, целый месяц пробиравшейся по занятой врагом территории, претерпевшей самый страшный страх — попасть в плен.

Тане захотелось поговорить именно с Ирой. Она подошла к ней и своим певучим голосом повторила одну из заключительных строф:

Ира ахнула — такого признания, как повторение своих далеких от совершенства строчек Таней Макаровой, такого одобрения она не ждала.

— Да ведь с одного раза и запомнить нельзя…

— Видишь, льзя! — засмеялась Таня. — Уж очень здорово у тебя получилось.

— Таня, ты это серьезно говоришь?

— Не могу я, Ирочка, быть сегодня несерьезной. Видишь, меня даже штурман Вера покинула, потому что не одобряет серьезности в праздник. А я не могу. Я сегодня и на земле серьезная. Вот как ты. Тебе тут хлопали, аж штукатурка с потолка сыпалась. Но ведь не в этом же главное, хоть тебе и было приятно. Ведь главное в том, как… — Таня растянула, подчеркнула голосом всю значительность этого коротенького слова, повторила: — Как ты стихи писала.

— Ой и не говори! — Ира сжала руками виски. Глаза ее на исхудалом лице казались огромными. — И не говори, Таня. Я только тебе признаюсь. Помнишь, о командире полка у меня? О майоре Бершанской! Насчет того, чтобы жизнь за нее отдать, помнишь? Это я там… у немцев в тылу сочинила. Страшно нам было с Софьей Ивановной. Месяц — куда ни кинемся, везде они. Хоть мы обмундирование на какое-то тряпье сменили, но мне все казалось, что по ненависти в глазах нас узнают. Да, узнают. И конечно, смерть. Трупов мы понавидались с нею… И вот раз — ты не поверишь, — один раз я подумала: ведь это нас Бершанская подрывать самолет оставила… на муки вот эти оставила. Подумала я так. И еще подумала: а могла ли командир полка оставить самолет врагу? Мне было его жалко уничтожать. А ей? И за нас она разве не переживала? За всех, кого каждую ночь посылает на бомбежку, не переживает? А я тут иду — шли мы тогда с местными жителями из сожженной деревни, и они даже в еде нам не отказывали, кормили, — только и делаю, что иду… да еще критику развожу. И сразу никакой критики у меня не стало, когда я Бершанскую со всеми ее делами представила. На Софью Ивановну посмотрела — намного ли она меня старше, а все это горькое время о нас заботилась, всей нашей группой беженцев, солдат и офицеров командовала. И сразу у меня стихи в душе стали слагаться. Были только они в душе лучше, чем получились.

— В душе всегда лучше, — сказала Таня. — Да только на душе не всегда хорошо.

— Ну уж сегодня-то, Макарыч? Сегодня у тебя — торжество!

— Не торжествовать надо. Драться! — отрубила Таня, повернулась и ушла.

Ира не успела и слова сказать. «Напишу стихи, — решила Ира. — Обязательно о ней напишу стихотворение. Мастер она своего дела. И командиром ей быть к лицу».

Мысли Кашириной о Тане оказались пророческими.

В декабре полк получил распоряжение сформировать третью эскадрилью. На пополнение летного состава из тыла не рассчитывали, принялись готовить летчиков из числа своих штурманов. Одними из первых на летчиков переучились Женя Жигуленко, Нина Ульяненко, Наташа Меклин, Рая Аронова и я — Лариса Розанова.

В полку в связи с этим произошли некоторые перемещения. Командиром второй эскадрильи была назначена Татьяна Макарова. Вера Белик — штурманом эскадрильи.

В одну темную, облачную ночь командир эскадрильи Макарова решила проверить своего нового командира звена, проверить мою технику пилотирования ночью.

Еще до войны я закончила Херсонскую летную школу и два года работала инструктором в аэроклубе. Но летала только днем. На фронте летала ночью в качестве штурмана. Амосова, с которой мы вместе сделали к тому времени уже более двухсот боевых вылетов, иногда доверяла мне управление, разрешала производить даже посадку. Но ведь все это бывало урывками, из задней кабины, откуда совсем иначе проектируется земля. Без привычки при посадке очень трудно установить, метр или полметра осталось до земли, точно уловить момент, когда колеса должны коснуться грунта. Ошибка может привести к аварии. Поэтому летчику, который имел перерыв, обязательно дают провозные полеты, чтобы он почувствовал землю.

Вот и Таня решила проверить, или, вернее, дать провозные мне, имевшей перерыв в пилотировании довольно продолжительный — больше года.

Задание было самое простое: взлететь, сделать круг над аэродромом и посадить самолет. Макарова заставила меня семь раз взлетать и садиться.

После седьмой посадки она вылезла из кабины недовольная.

— Пойдем прогуляемся, — сказала она и взяла меня под руку.

Погода была плохая. Тяжелые облака еще днем висели над самыми горами, а к вечеру совсем спустились, окутали хребты. Девушки спали в кабинах своих самолетов, некоторые, собравшись в кружок, тихонько пели. Кое-кто прыгал, лупил себя по бокам, греясь.

— Понимаешь, Лорка? — начала Таня. — Взлет, коробочка, расчет, заход на посадку — все отлично. А вот земли ты не чувствуешь. Не чувствуешь, и все. Один раз подошла с углом, чуть не врезалась. Второй раз подвела на два метра и подвесила машину. Самолет любит обращение на «вы». А ты его — плюх да плюх. Последняя посадка немного лучше. Но еще далеко от того, что нужно. Ты не обижаешься, что я так говорю? — вдруг спросила она. — Не обижайся и не унывай. Еще несколько полетов, и ты схватишь землю. А пока давай отдохнем. Потом еще слетаем.

Мы подошли к группке, сидевшей поодаль от самолетов. Разговаривали о каком-то полете, поругивая братцев-бочаровцев.

— …Они забираются, наверное, тысячи на две, — говорил кто-то глухим голосом. — Вот мы пришли на цель По нас зенитки лупят вовсю, прожектора схватили — иллюминация настоящая. И вдруг над головой, метров на триста выше, повис САБ. Осветил нас лучше, чем переправу. Я туда, я сюда — мечусь, не знаю, что делать. Мало того, что снизу стреляют. Там, знаю, фашисты: от них иного ждать нечего. Но каково, если на голову бомбы посыплются от своих же!

— Мне тоже случалось попадать в переплет, — послышался голос Нины Распоповой. — Интересно, как же братцы теперь летают, когда облачность не позволяет подняться выше?

— Девочки, нужно пропесочить братцев. Давайте-ка частушку про них сочиним.

— А что? Это идея!

— Давайте.

И тут родилась частушка, вошедшая потом в знаменитые в полку «сатирические фрески».

Таня, сама не раз попадавшая в подобные положения над целью, одобрила частушку и сразу стала ее напевать:

Потом пели другие песни. И казалось, что нет на свете никакой войны, везде весело и спокойно, как вот тут, в девичьем кружке. Только холод донимал. Временами кто-нибудь вскакивал:

— Фу, черт, совсем нога отмерзла. Ну кто погреться хочет, налетай!

Несколько человек, словно петухи, прыгая на одной ноге, наскакивали друг на друга. Из самолетов тоже вылезали желающие погреться; шли неуклюже, по-медвежьи, растопырив руки, разминая затекшие ноги.

Несколько раз вылетал самолет-разведчик и возвращался ни с чем. Погоды не было. И все-таки все ждали возвращения разведчика с нетерпением. Наконец послышался гул самолета.

— Что-то он нам везет?

— Зря воздух утюжит. И так ясно, что погоды нет. Лучше десять вылетов сделать, чем вот так сидеть и ждать у моря погоды. Домой отпустили бы, что ли.

— Вот посмо́трите, скоро отбой!

Самолет-разведчик заходил на посадку. Таня поднялась и сказала мне:

— Пошли, Лора, еще слетаем. А то и вправду отбой дадут.

Мы направились было к самолету, но Таня свернула к машине командира полка — навстречу нам шла Бершанская.

— Что, девушки, замерзли? Видно, не будет сегодня погоды. Как успехи нового летчика? — спросила она Таню, кивнув на меня.

— Пока плохо чувствует землю, — ответила Таня. — Можно сделать с ней еще несколько полетов?

— А будет толк в такую погоду? Макарова любую погоду любит, я знаю.

— А Розанова если справится в плохую, то в хорошую и подавно! — смеясь, ответила Таня.

К командиру полка подошли Пискарева со штурманом. Они летали на разведку погоды. За ними потянулись и все находившиеся на аэродроме. Пискарева докладывала:

— Высота облачности над аэродромом двести метров, над горами — еще ниже. Мы — по долине до самого ущелья. Там мокрый снег. Видимости — никакой. На цель пройти невозможно, просветов в облачности нет. Снег тянет в сторону аэродрома.

Таня дернула меня за рукав:

— Пока Бершанская будет звонить в дивизию, мы парочку полетов сделаем. Слыхала, снегопад в нашу сторону идет?

Мы успели сделать три полета. Крупными хлопьями повалил снег, забивая смотровой козырек, стекла очков. Летать дальше было невозможно. А тут и отбой дали.

— Дела движутся! Завтра еще несколько полетов сделаешь со мной, чтобы закрепить. И можно летать на боевые. Тебе ведь, я знаю, неймется, — сказала Таня, и я пошла спать с легкой душой. Таня умела сказать так, что никаким сомнениям не оставалось места. На другой день она заявила, что я теперь летаю «как бог». И я, хотя, конечно, понятия не имела, как боги летают, поверила в свои силы.