Летят сквозь годы

21. ДОМА

И вот Таня мчится по дороге в Краснодар. Она волновалась — не опоздать бы. Попутчики посматривали на часы. Каждый считал своим долгом успокоить ее:

— Не волнуйтесь, не опоздаем.

Но только в воздухе Таня успокоилась: она действительно летит в Москву! Еще немного — и увидит мать. Родную, единственную маму. Вот их маленькая комната с темными стенами, с темными иконами в углу. На кровати лежит она, мама. Кто-то теперь ухаживает за ней? Мария умерла. От воспоминаний о доме — жалость до слез.

Таня украдкой вытерла слезы, посмотрела на майора, сидящего напротив. Еще подумает о ней: «Лейтенант, и рева-корова». Прислонилась лбом к окну-иллюминатору.

Под самолетом проплывали заснеженные просторы; мелькнули похожие на спичечные коробки домики какого-то поселка. Было чудно́ видеть землю светлую, спокойную, укутанную чистой пеленой снега. Самолет шел над территорией, освобожденной от врага. Возможно, где-то там, в глубине, под снегом, зияют еще раны. Но в том, что самолет идет не сквозь огонь зениток, не в сверлящих лучах прожекторов, а безмятежно парит, словно гордая птица, над сияющей целиной, есть доля ее, Таниной, заслуги. Заслуги, конечно, считать нечего! Просто Татьяна Макарова — лейтенант, летчик — сражалась с врагом так, что вот чистый, спокойный и светлый расстилается под крылом кусок родной земли.

И летит лейтенант Макарова в Москву, к матери, на побывку. Нечего, значит, предаваться печальным раздумьям. Кто ухаживает за больной матерью? Теперь, в войну, все помогают друг другу. Верушка, сестренка, выросла. Небось уже дома все устроила по-новому. «Если она не смогла еще наладить порядок, сама возьмусь, — думает Таня. — Все переделаю».

С Москвой Татьяна встретилась как воин с воином. Оба суровые и строгие. На подходе к городу Таня пыталась хоть что-нибудь разглядеть в синих сумерках. Нет! Острые глаза летчика ничего не могли различить, ничего не могли выделить. Город лежал огромным, таящим силу монолитом. Нигде ни огонька, ни проблеска.

— Маскировочка что надо! — сказала Таня, втискиваясь в вагон пригородного поезда. В тамбуре освещения совсем не было, в вагоне горели синие лампочки.

Народу битком: рабочие ехали на завод, в ночную смену. Оказывается, поезд ходил только утром и вечером. Таня порадовалась, что успела вовремя — долго она ждать не смогла бы, пошла бы пешком по шпалам. А скоро ль дойдешь! Ехали и то не так, как в довоенное время, — медленнее. Или, может, это от нетерпения казалось. Зато метро работало нормально. И сразу же подошел нужный трамвай.

Вот он, Балчуг. Вон там, во дворе, ее читалка — библиотека имени Чернышевского. На мгновение задержавшись взглядом на забитых фанерой окнах, Таня снова побежала.

С трепетным чувством она нажала кнопку звонка своей квартиры. Постояла несколько секунд, показавшихся часами, и опять потянулась к звонку. Дверь открылась.

— Вам кого? — послышался знакомый голос.

— Здравствуйте, дядя Миша, Это я, Таня. Не узнали меня?

— Танюшка? Макаровых дочка? Здравствуй, стрекоза. — Сосед по квартире, отец Виктора, зажег в коридоре свет и даже присвистнул: — Да ты, оказывается командир! Тогда извиняюсь. Гляди, лейтенант! Как Витя наш. Он тоже лейтенант.

— А где он, Витя?

— Где же ему быть?! Известное дело — на фронте. Воюет. На танках ездит. Иди, иди, лейтенант! Обрадуй Федоровну.

Таня сделала несколько шагов по коридору и распахнула дверь своей комнаты:

— Здравствуй, мамочка!

Елизавета Федоровна от душивших ее рыданий долго не могла вымолвить ни слова.

— Мамочка, ну что же ты плачешь? Я приехала. Я с тобой. Ну не плачь же, мамочка, — прижимаясь к ней, говорила Таня.

— Так ведь я от радости… Ну раздевайся же, покажись матери, какая ты? Зажги верхний свет — окно занавешено. Зажги иди, — говорила Елизавета Федоровна, а сама не отпускала Таню.

Шапка свалилась с головы девушки, волосы растрепались, а она все сидела рядом с матерью, уткнувшись лицом в теплую материнскую грудь.

— Дома я! Дома, — шептала она. — До сих пор не могу поверить этому. А где же Верушка-то?

— В техникуме. Сегодня у нее практика. Какая ты взрослая стала! Изменилась, просто не узнать. Таня… Два ордена! За что тебя наградили, доченька?

— За то, что фашистов крепко бью, — просто ответила Таня.

Она старалась пристроить снятую шинель на старый-престарый трехногий стул и с грустью думала: «Ничего не изменилось дома. Та же лампадка, иконы, тот же поломанный стул. А стол так и не купили. Сколько раз я писала, чтобы купили стол…»

— Мама, вы получаете деньги по аттестату?

— А как же, каждый месяц. Спасибо, доченька. Без них мы бы пропали. Мы хорошо живем, не голодаем. Ты не думай. Болезнь только мучает меня, и смерти бог не дает.

— Да что ты, мама! Не надо думать о смерти. Ты поправишься, все будет хорошо.

— И правда, может, поправлюсь теперь. Радость-то какая! Доченька моя приехала!

Поздно вечером пришла Вера. Она с некоторой робостью смотрела на сестру. Для нее Таня всегда была недосягаемой. Она даже не могла допустить мысли, чтобы Тане что-то не удалось, чтобы у нее что-то не вышло. И то, что Таня — командир, с орденами, о офицерскими погонами, ее не удивляло. Разве могло быть иначе?

Веру удивляло другое: как могла Таня быть совсем, совсем простой. Весело, с улыбкой, словно бы о самом обыкновенном, она рассказывала о своих подругах, о девушках, которые летают ночью, не боятся ни зениток, ни истребителей. Значит, ни самой смерти. Да еще учатся. «Твоя тезка, — обращалась Таня к сестре, — у нас настоящий профессор: нет задачи, которой она не решила бы». На самом фронте девушки, оказывается, читают книги, устраивают концерты самодеятельности, занимаются спортом, вышивают на досуге и даже пишут стихи. Таня так забавно обо всем этом рассказывала, что можно было поверить, будто на фронте не так уж и страшно.

Наслушавшись Таниных рассказов, мать облегченно вздохнула:

— Теперь, доченька, я буду спокойна за тебя. А то так волновалась, так волновалась. День и ночь молитвы читаю, прошу бога сохранить тебя и помиловать.

— Мама, да я сама лучше бога постою за себя.

— И-и-и, Танюшка, ты стоишь не за себя, как я поняла… за всех. А тебя-то уж пусть материнская любовь, материнские молитвы оберегают.

«Не может мама без этих молитв. Ее не переубедишь», — с горечью подумала Таня.

На следующее утро она взялась за переоборудование домашнего быта. Но что она могла?! Глядя, как мать, кряхтя и охая, натягивает на рыхлое, изболевшее тело старое платьишко, как неуверенно ступает, держась за стены, Таня решила первым делом вызвать ей врача.

— Мама, а доктор давно был?

— Разве мне доктор поможет? Сердце другое не вставишь. Нет, Танюшка, не нужен мне доктор…

Вера не задумываясь подтвердила, что доктор считает болезнь матери неизлечимой.

— Вот это уж глупости! — отрезала Таня. — Ты обязательно поправишься, мама. Вера, где у нас тряпка половая? Приборочку надо сделать.

Идя вместе за водой, Таня отчитала младшую сестру:

— Ты сознательной должна быть, должна думать, о чем говоришь. Откуда был у мамы такой ненормальный врач, что она потеряла надежду вылечиться?

Покраснев как рак, Вера ответила, что не знает. И хотя ей очень хотелось побыть дома, с Таней, оробевши от выговора, она предпочла уйти в свой техникум.

Таня вымыла пол в комнате, прихватив заодно и умывальную. Соседки помогали ей разговорами. Дельным оказалось сообщение, что неподалеку продается обстановка. Отсутствие в доме стола, обыкновенного стола всегда мучило Таню. Она сразу же отправилась в указанную квартиру, не торгуясь, отсчитала деньги. Купила стол, два стула, ватное одеяло. Бывшие хозяева вещей доставили их на дом.

Елизавета Федоровна заахала, запричитала, пораженная стоимостью покупки. Но радовалась ей, словно малый ребенок.

— Всю жизнь прожили. А теперь и стол есть. Как же ты славно придумала, Танечка! Жаль, деньги потратила, ведь пятьсот рублей — сумма!

— Не волнуйся, мама. Нечего жалеть деньги, заработаю еще. Теперь за столом хоть по-человечески пообедать можно.

Таня застелила стол старенькой простынкой, огляделась, подумала: «Стены надо бы побелить да иконы снять».

Мысли Тани все время возвращались к черным доскам в переднем углу. «Ведь я — коммунистка, а в моем доме иконы. И нельзя их выбросить. Всю свою жизнь мама богу молилась. Привыкла хоть так утешаться. Можно ли сейчас лишить ее этого утешения? Я через несколько дней уеду. Верушка ускакала — ищи ветра в поле. Мама одна. Нет, нельзя трогать привычный для нее черный угол. Теперь нельзя! Когда кончится война, приеду домой — все изменю. Все тогда изменится. Настанет хорошая, радостная, светлая жизнь. Сейчас для мамы главное — поправиться».

Таня пошла разыскивать врача — соседки советовали обратиться в поликлинику имени Семашко — и отметиться в комендатуре.

Москва. Знакомые и такие неузнаваемые улицы, дома. Стены выкрашены темными красками — разноцветными пятнами, полосами, переходящими кое-где на мостовую. В стороне от строений развешены маскировочные сети. Уж летчик-то понимает, как это может помешать ориентировке.

Кремль. Сначала Таня не могла понять, почему он выглядел суровым. Те же навечно врезавшиеся в память очертания устремленных ввысь башен и колоколен, куполов церквей и домов, зубчатых стен. Снега было совсем мало. Только сметенные поземкой валики на обочинах тротуаров да припорошенные крыши. Вон, оказывается, что: замаскирована, погашена позолота кровель.

На малой высоте болтались огромные серые аэростаты. Они спускаются на день и поднимаются на ночь. Хорошая защита. Вражескому самолету аэростат с тросами страшнее огня. А вот и «колбасу» ведут. Таня увидела группу девушек, которые вели длиннейший баллон с газом для заправки аэростатов. Праздношатающиеся не встречались. В скверах на набережной были оборудованы позиции зенитных орудий, солдаты тут же продолжали заниматься земляными работами.

Таня могла бы поехать на трамвае или в метро. Но она шла и шла, отмечая каждую деталь военной Москвы. Витрины заложены мешками с песком, забиты фанерой. Уцелевшие стекла окон перекрещены бумажными полосками.

Мелькнуло воспоминание далекого детства, когда Мария таскала ее, маленькую, в церковь. Однажды Таня потеряла сознание во время обедни — упала навзничь от духоты церковной, оттого, что показалось: крест у алтаря покривился, вытянулся наискосок — совсем как на том окне, — двинулся на нее, девчонку Танюшку, и придавил…

Таня даже помотала головой, столь живо и сильно было это словно бы и не к месту возникшее воспоминание. Впрочем, очень к месту. Таня именно сейчас поняла, почувствовала, почему ее так раздражают, так гнетут у других, возможно, не вызывающие никаких ассоциаций бумажные наклейки. Они — от войны, от фашистов, как крест — от церкви, то есть от тех сил зла и смерти, с которыми она, Татьяна Макарова, всегда боролась.

Жизненно необходимо выбросить иконы из угла над постелью матери, иконы, позорящие ее дом. Жизненно необходимо снять со всех окон родной Москвы белые наклейки в виде косого креста. Кто бы и что бы там ни говорил, а для нее, бойца Советской Армии, это — позорные наклейки. Для чего и от чего они? О чем говорят? О том, что здесь — даже в самом центре Москвы — подготовились к вражеской бомбежке, подготовились к тому, что если вблизи взорвется бомба, то наклейки помешают осколкам стекла разлететься во все стороны. «Поможет, как мертвому припарка», — зло шепчет Таня. Да возможно ли допустить взрывы в самом сердце?! Нет! Нет! Скорее и дальше надо гнать фашистов.

…На углу стрелой был обозначен вход в подвал — в бомбоубежище. Над стрелой висел плакат с надписью: «Все силы на разгром врага!»

Таня подумала, что не сумеет она весь отведенный ей срок находиться в отпуске — пусть мама не обижается.

Дней через пять лейтенант Макарова, чтобы добраться обратно в полк, связалась с Управлением ВВС и вылетела из Москвы на попутном самолете.

Настроение было самое боевое. Да и сил прибавилось: хоть и кратким получился отпуск и не особенно насыщенным событиями — Таня собиралась шутливо рапортовать подругам: «Стол купила да раз в театр сходила», — но отдохнуть она, конечно, отдохнула. И что самое главное, от непосредственного соприкосновения с родным домом, с родным краем — да еще край-то этот сама Москва — все чувства, все мысли приобрели какую-то необыкновенную стройность.

Ах как сейчас понимала она своего штурмана, своего друга Веру Белик! Как понимала Верину ненависть к врагу, когда той приходилось собственными руками сбрасывать бомбы на крымскую, взрастившую ее землю. Она, Таня, еще сказала: «С такой злостью и ненавистью бомбила сегодня наша Вера, какой я в ней и не предполагала». А разве в себе самой могла предположить Таня новое обострение ненависти к фашистам? Нет, бродя по московским улицам, она не встретила особых разрушений — надежно была защищена Москва. Но разве забудешь и простишь притушенное сияние Кремля, ставшего серым от маскировочной раскраски и сетей? Разве забудешь изрытый сквер и зенитные пушки у старых лабазов на Болотной? Разве простишь кресты на окнах и кресты противотанковых рогаток, разбросанных по жутко присмиревшим улицам? Разве забудешь всю массу неотложных добрых дел, которые должна, могла, хотела бы сделать, но которые вынуждена откладывать на «после войны»?!

Как здорово, что возвращается она в полк, чтобы бить, бить, бить врага и тем приблизить счастливое «после войны». Как здорово, что о самом задушевном друге детства Викторе отец сказал: «Где же ему быть еще? На фронте бьет фашистов!» Здо́рово, что не застала по домам ни одной из подруг: кто работает на военном заводе, а кто — зенитчицей.

«Какая мы сила!» — почти вслух думала Таня, не преминув с улыбкой прошептать свое излюбленное: «Ай да мы!»

Попутчики Тани, немногочисленные пассажиры — большой транспортный самолет вез в основном груз, а не пассажиров, — смотрели на девушку-летчика, ловили чуть заметную ее улыбку и, понимая, что нельзя ей мешать каким-нибудь незначительным разговором, молчали.

Вся в нетерпении скорее попасть в полк, Таня на Краснодарском аэродроме разыскала связной самолет, который отправлялся в станицу Фонталовскую. От Фонталовской до Пересыпи за час пешком можно добраться. Таня упросила подбросить ее до Фонталовской.

И вот она уже приземлилась на соседнем с родным полком аэродроме. Самолет подрулил к землянке КП. Таня выпрыгнула из кабины, поблагодарила летчика.

— Вы так помогли мне, даже представить себе не можете, — сказала она. — Тут места мне знакомые, теперь я быстро доберусь домой.

В этот момент из землянки вышел высокий человек без шапки. Из-под шинели, наброшенной на его плечи, виднелись ордена на гимнастерке. Их было много.

«Боевой лейтенант», — подумала Таня, но и бровью не повела, хотя не только ордена привлекли ее внимание. Вышедший был очень красив. А он, летчик-истребитель, человек, как потом выяснилось, не из робкого десятка, растерялся. Он не ожидал встретить женщину на своем аэродроме, поэтому и сказал неловко:

— Зачем это женский пол к нам пожаловал?

— Не женский пол, а женский полк, — поправила Таня. — Я ваша соседка, из женского полка ночных бомбардировщиков. Случайно залетела к вам. Не выгоните?

— В Пересыпь ей надо, — вмешался летчик связного самолета. — Я — по срочному заданию в другую сторону. У вас не найдется ли машины до Пересыпи?

— Постараюсь, чтобы нашлась, — поторопился ответить лейтенант. — Я сейчас позвоню в штаб. Заходите, пожалуйста, — предложил он Тане.

Таня прямо-таки не могла понять, что с ней случилось, почему она охотно зашла в землянку, почему обрадовалась, когда лейтенант, не дозвонившись в штаб — все время было занято, — попросил ее присесть подождать.

В землянке было жарко натоплено. Таня сняла шапку. Ее блестящие темные волосы рассыпались; она стала поправлять их. Лейтенант обеими руками пригладил свою белокурую шевелюру. Он только раз очень пристально взглянул Тане в глаза, а теперь все опускал ресницы — они были густые, темные, гораздо темнее волос. И брови черные, почти сросшиеся на переносице.

— Так вы из Москвы? — спросил он. — Как там, в Москве?

Таня заметила, как под смуглой кожей щек у собеседника разлилась краска, и сама порозовела.

— Москва всегда хороша, — ответила она. — Но здесь лучше. Вы знаете, я так рвалась повидать маму и сестренку, посмотреть Москву! А приехала туда и через три дня стала скучать. Потянуло обратно в полк.

— Да, полк — это дом родной. Я вам охотно верю. Я без полка, без товарищей и дня бы не прожил.

Опять в непонятном смущении помолчали. Таня попросила:

— Позвоните еще разок.

Лейтенант покрутил ручку:

— Штаб? Скажите, от нас машина не пойдет в сторону Пересыпи? Спасибо. Нет, больше ничего.

Таня поняла, что машины не будет, и поднялась, чтобы отправиться голосовать на дорогу.

— Я пойду. На попутной доберусь. А то скоро стемнеет, — нерешительно проговорила она. — До свидания, товарищ лейтенант.

— Я даже не знаю, как вас зовут… Меня зовут Владимир. А вас? — Он схватил ее за руку.

— Таня.

— Я так и подумал, что вас зовут Таней. Самое лучшее имя. Знаете что, Таня? Посидите немножко… Через час меня сменят, и я вас провожу. Здесь же совсем рядом. Иногда наши ребята ходят к вашим девушкам.

— И вы тоже ходите? К кому, если не секрет?

— Нет, я не хожу. Вот теперь приду. Позволите? Можно прийти завтра вечером?

— А вечером меня не будет. Я же на полетах буду. Вы днем приходите.

— Днем у меня полеты.

И все-таки Владимир и Таня стали находить время для встреч.

Вечер их первого знакомства был прекрасен. Они вышли на широкую, раскатанную прифронтовую дорогу, подставляя лица студеному ветру. Они говорили, подобно всем, на кого нахлынет сразу молодое и сильное чувство, обо всеми ни о чем. Когда мимо проносились тяжело груженные машины, поднимая облака колкой морозной пыли, Владимир повертывал Таню так, чтобы собой закрыть, защитить ее. Раньше Таня никогда не думала, что приятно почувствовать себя на минуту слабой, надежно оберегаемой. А сейчас ее оберегает этот лейтенант с сурово сросшимися бровями и ласковыми пушистыми ресницами, и она почему-то довольна, просто радуется до неприличия. Заметно? Ну и пусть!