Летят сквозь годы

19. ДЕВУШКА ИЗ КЕРЧИ

Осенью начались бои за освобождение Крыма.

Ночники приступили к изучению нового района действий. На столе, на коленях разложены карты. Но девушки будто забыли о них. Все слушают рассказ подруги, штурмана Веры Белик. Ей очень трудно выразить, передать свои чувства — столько их нахлынуло!

— Ведь это мои родные края, девушки. Я выросла под Керчью, — тихо говорит она.

— Расскажи нам, Верочка, о тех местах. Это будет лучший метод изучения района, так сказать, опрос местных жителей.

— Вера, ты и о себе расскажи. О своем детстве и жизни. Ведь это нам тоже интересно, — попросила Марина Чечнева.

Обычно молчаливая, сдержанная, Вера разговорилась. Прирожденный математик, она не была красноречива, но всегда точна в описаниях. И девушки словно бы своими глазами увидели огромный, раскинувшийся на северо-восток от Керчи металлургический завод, где Верин отец, Лукьян Филиппович, работал до войны мастером. Все рабочие, в том числе и большая семья Белик, жили в поселке рядом с заводом.

— Видите? «Колонка». — Вера указала на карте точку. — Рядом — «Завод им. Войкова», а между ними наш поселок. Так и назывался: Рабочий поселок завода имени Войкова. Хороший поселок. Дома новые, с большущими окнами, все утопают в зелени. И море — Керченский залив, и пляж рядом. Сколько времени я провела на том пляже — не сосчитать. Помню, сидим, бывало, на уроке в школе. Жара. Только и думаем, как бы скорее в море окунуться. Мальчишки часто убегали с уроков, особенно с немецкого. И я убегала. А потом, когда в институт поступила, жалела об этом: плохо знаю немецкий язык.

— Не знать бы его вовек! — отмахнулась Таня.

— Подобный нигилизм тебя, Макарова, не украшает, — рассудительно заметила Чечнева.

Таня, что называется, взвилась:

— А я и не хочу быть украшенной. По-моему, немцы — фашисты, звери. Сдался мне их поганый язык!

— Ты заблуждаешься.

— А ты — нет?

— Девчата, хватит нам спорить.

— Дайте дослушать, не перебивайте!

— Досказывай, Вера, все по порядку.

— Какой там теперь порядок — горе одно… — вздохнула Вера. — Семья тронулась в эвакуацию — мне об этом после писали, — сестренка в дороге умерла. Как я ее любила! Даже представить не могу, что вернусь домой — а ее нет! Может, ничего нет… Отцу своими руками пришлось родной завод подрывать. А мне, может, придется бомбить скопление вражеской техники где-нибудь около родной школы. Или на нашей улице — Розы Люксембург. Или на стадионе. У нас стадион прекрасный. Подходит прямо к морю. А там водная станция, и лодок, бывало, полно… и вышка… Если бы вы знали, девушки, как защемило у меня вчера в груди, когда летели мы на крымскую землю! Ноет и ноет. Вроде бы впервые я поняла, где находится сердце. Луна выглянула из-за туч, я смотрю вниз — и словно дом свой вижу, стадион, парк. Наш пионерский лагерь в станице Эльтиген. Все, все перед глазами промелькнуло. За несколько минут все детство свое вспомнила. Не поверите — даже сказку, какую нам, ребятам, мама рассказывала. У нас в Крыму о каждой горушке или кургане существуют свои легенды. Вот, бывало, Ванюшка, брат, попросит: «Мама, расскажи про золотую тройку». И мама рассказывала о горе Митридат. Якобы зарыта в ней золотая тройка. Кто сумеет гору разрыть — выпустит на волю трех золотых коней-богатырей.

— Вот уж я не знала, штурман, что ты в воздухе о конях мечтаешь! — засмеялась Таня. — На что они нам нужны? Устарела твоя золотая троечка. С самолета сподручнее бить фрицев.

— И правда, всякая чепуха мне в голову лезет, — растерянно сказала Вера. — Ничего путного вспомнить не могу.

Девушки набросились на Таню:

— Бесчувственная ты! Самое дорогое человек вспомнил. А тебе смешки!

— Ничего себе смешки… бить фашистов с самолета, а не с допотопной тройки! — опять-таки шуткой пробовала отделаться Таня. У нее было желание пошутить, посмеяться.

А все, слушая Веру, настроились на иной лад: вспоминали свое детство, довоенную жизнь, которая была нарушена, исковеркана. У многих родители остались за линией фронта. Живы ли? Враг, как известно, не щадит ни детей, ни стариков. Может, кто-нибудь из девушек и подумал про Таню: «Ей теперь за семью волноваться нечего, фашистов далеко от Москвы отогнали».

Подобная мысль, конечно, только промелькнула и не была высказана. Но Таня словно услыхала ее — сразу примолкла. Вера пришла подруге на выручку — преодолела свое мгновенное смущение и стала продолжать рассказ о неудавшейся экскурсии в Аджимушкайские каменоломни и о разграбленном еще беляками Царском кургане.

— Смотрите! — показывала она по карте. — За поселком Аджимушкай, сюда, ближе к берегу, — Жуковка, Маяк, Опасная. А вот точка — высота сто семьдесят пять. Видите?

Девушки видели не только точку. Они представляли, какой богатой и интересной была вся крымская земля. Представляли жизнь в Рабочем поселке под Керчью, откуда Вера уехала учиться в Москву.

— …Так что в полк-то я пришла москвичкой, девушки. А знакомец твой, Марина, — обратилась Вера к Чечневой, — старшина Костенко работал с папой на одном заводе, только в инструментальном цехе. И жили Костенки на одной улице с нами. Ванюшка, брат, как раз к Саше попал в ученики на заводе. Ой, Маринка, — засмеялась вдруг Вера, — и отчаянный же был твой Сашка раньше.

— Почему это он мой? — всполошилась Чечнева. — Скажешь тоже. Я просто познакомилась с ним раньше, чем другие из нашего полка. И он очень хороший человек.

— А разве я что-нибудь плохое о нем говорю? Он хороший человек, чудесный мастер. И ты правильно сделала, что его к нам затащила. А хотите знать, каким он был в детстве? Озорник страшный. Забияка. Сашка постарше меня: мне лет десять было, а ему, должно быть, пятнадцать. Он вечно дразнил меня «рыжая» или «рябая». Маленькой я была беленькая и вся в веснушках. Лицом я на отца похожа, это теперь у меня стали волосы темные, как у мамы. Так вот однажды иду я по улице, а навстречу — Сашка. Футболит ногой что-то. Подошел ближе да как запустит в меня. Лапоть он, оказывается, гнал. Я, конечно, реветь. А он потом еще и «лаптем» меня дразнил. Когда Костенко прилетел к нам в полк, я его с бородой сначала не узнала. Да и он меня не узнал. А когда зачитали приказ, что подарок передается экипажу Макаровой — Белик, он подходит ко мне и спрашивает: «Девушка, вы, часом, не из Керчи будете?» «Да, — отвечаю, — из-под Керчи. А что?» «Отца вашего Лукьяном Филипповичем зовут?» — «Да, Лукьяном Филипповичем». — «А Костенков помните, что напротив вас жили? Я тот самый и есть, которого Сашкой звали». Я, конечно, ему сразу припомнила «лапоть». Он смутился. Момент неподходящий для таких воспоминаний. Момент торжественный, а его, старшину, в озорстве уличают. Ну, словом, посмеялись мы. А потом поговорили о родных, которых война разметала. О краях наших. Вы не сомневайтесь, я вчера бомбы бросала твердой рукой. Чем, думаю, больше бомб сброшу, тем больше гадов уничтожу — скорее землю нашу мы освободим.

— Она даже крикнула: «Вот вам, гады, за мою Керчь!» Да с такой злостью и ненавистью, какой я у нее и не подозревала. Не о тройках она золотых думала, это уж точно! — теперь совершенно серьезно сказала Таня.

Боевые действия развертывались в сложной обстановке. Керченский пролив, который соединяет Азовское и Черное море и отделяет Таманский полуостров от Крымского, даже в самом узком месте достигает почти 12 километров. В проливе, особенно осенью, бушуют штормы. Не просто форсировать такой водный рубеж, когда разгулявшиеся волны швыряют легкое судно, как хотят, делают его неуправляемым.

У ночников свои трудности. Летчики давно, как в шутку говорили, освоили жестокий зенитный огонь и режущую яркость прожекторов. Все могло случиться. Самым страшным считалось приземлиться на территории, занятой противником. Но ведь приземлиться — означает, припасть к родной врачующей земле и, возможно, добраться к своим.

А тут невольно замирало сердце: темны очертания берега, а под самолетом — совсем черная бездна. И ты знаешь, что это — море, и если подобьют самолет, то спланировать некуда — только в бурные воды пролива.

В ночь на первое ноября 1943 года полку была поставлена задача держать участок побережья, укрепленный врагом, под непрерывными бомбовыми ударами, обеспечивая подход и высадку нашего десанта. Через каждые одну-две минуты над немецкими позициями появлялся самолет. Стоило только включиться прожектору, который направлял свой луч на воду, как на прожекторную установку сыпались бомбы. Конечно, не все прожекторы удавалось погасить намертво. Однако даже временное выключение лучей играло большую роль: гитлеровцы уже не могли вести прицельный огонь по несущимся к берегу катерам и шлюпкам.

На море в ту ночь разыгрался шторм. Десантные суденышки трепало на волнах, замедлялось их продвижение. Только под утро, в четвертый вылет, Вера заметила внизу на берегу вспышки перестрелки и с облегчением выдохнула:

— Зацепились!

Облака заставляли спускаться все ниже и ниже. Над берегом самолет оказался на высоте не более двухсот метров. С такой высоты сбрасывать бомбы мгновенного действия, какие были у экипажа, опасно: взрывы могли поразить свою же машину.

Но девушки не хотели возвращаться. Сейчас так нужны были их бомбы. Внизу шла перестрелка. Значит, братишки моряки добрались до берега. Им, конечно, трудно. Им нужна помощь.

Таня развернулась над местом боя. Вера всматривалась в происходящее на земле. Рассчитала. Отбомбилась.

В это время самолет был схвачен прожекторами. Таня нырнула в облака — в сырую, багрово-серую массу. Липкий холод мазнул по лицам. Облачность спасала от прожекторов, но не спасала от зенитного огня. Противозенитный маневр Тане предстояло провести на малой высоте, не видя земли.

Ах, если бы Вера — преданный друг и штурман — могла хоть чем-нибудь помочь! Самое тяжкое — бездействовать. Вера сжалась в комок, думала: «Танюшка, Танюшка, ведь ты же — мастер… ас!»

Таня вывела самолет из зоны огня. Пересекла пролив. Почти одновременно подруги взялись за трубку. Одна сказала:

— Давай поведу…

Другая едва сумела разомкнуть губы:

— Бери…

В эту же ночь высаживался и-второй десант, южнее Керчи, в пункте Эльтиген. Штормовой ветер оторвал от катеров несколько барж с десантниками и унес в открытое море. Многие погибли в бурных водах пролива, в смертельных схватках на берегу. Закрепившийся в Эльтигене десант оказался малочисленным. А в море где-то по воле волн носились баржи с людьми.

Погода стояла нелетная. Ветер. Туман. Иногда облака клубились так низко, что волны доплескивались до них. Полет над морем на малой высоте сложен и в хорошую погоду. А тут… Но разве могла остановить летчиков опасность, когда речь шла о жизни товарищей. Командование предполагало послать добровольцев на розыски угнанных ветром десантных посудин.

— Кто хочет вылететь на поиски терпящих бедствие в открытом море? — спросила командир полка.

Все, как одна, сделали шаг вперед.

— Все желают! — сказала Бершанская и замолкла. — Тогда разрешите отобрать десять экипажей, имеющих больший опыт слепого самолетовождения.

Среди отобранных был, конечно, и экипаж Макаровой — Белик.

Трое суток кружили над морем. От волны к волне просматривали заданный квадрат. Вот что-то темное мелькнуло впереди — Таня разворачивает самолет. Нет, это просто провал между хребтами волн. Вот Вере кажется, что она видит какой-то силуэт сквозь туман. Опять разворачивается самолет. И опять подруги испытывают горькое разочарование — там, куда они повернули, пусто.

Они продолжают поиски, пока есть в баках горючее. Возвращаются на аэродром, чтобы заправиться. С тяжелым чувством докладывают командиру полка:

— Пока результатов нет. Разрешите еще вылет.

Работа днем и ночью, да еще в ненастную погоду, совершенно изнурила летчиц; на четвертые сутки полеты на розыски барж были отменены.

Несколько ночей полк бомбил войска противника и его позиции под Керчью; занятый десантниками северный плацдарм неуклонно расширялся.

Потом была поставлена боевая задача оказать помощь окруженной группировке в Эльтигене.

Десантники в Эльтигене вынуждены были зарыться и землю. Белые каменные домишки поселка узкой недлинной полосой выстроились по берегу. С трех сторон гитлеровцы окружили, простреливали поселок — поливали каждый метр минометным, пулеметным и пушечным огнем. Катерам не удавалось пробиться с подкреплением. У десантников кончились продукты. Росло количество раненых.

Самолеты По-2 посылались туда с драгоценным грузом: сухарями, медикаментами и ящиками со снарядами.

Для Веры Белик это были особенно волнующие полеты. Она знала в окрестностях Эльтигена все: жила здесь когда-то в пионерлагере. Сейчас, всматриваясь в знакомые места, ища знакомые приметы, она видела лишь развалины, груды камней да траншеи и ходы сообщения.

— Таня! Таня, если бы ты знала, что натворили гитлеровцы! Сердце кровью обливается. Видишь, миномет стреляет? Там был огромный фруктовый сад. А теперь и деревьев-то не осталось. Видишь, видишь, минометная позиция? Эх, жаль бомб с собой нет! Замолчал бы навеки их миномет. Давай в следующий раз возьмем с собой осколочных.

— Возьмем! — согласилась Таня. — Своим сбросим хлеб. А фашистам — смерть!

Экипаж Макаровой — Белик первым стал выполнять две задачи одновременно: сбрасывать мешки с продовольствием своим, а бомбы — на врага.

Таня подмечала Верины душевные переживания и пыталась поставить себя на ее место. Как бы она себя чувствовала, если бы пришлось бомбить, ну, скажем, лабазы, где играла девчонкой? Вера показывает на виноградник и говорит: «Сюда приходили мы из лагеря всем отрядом. Помогали убирать урожай. Ох и наелись же мы тогда винограда!» Для Веры здесь все — как для нее самой лабазы на Болотной, Старомонетный переулок, Канава, кинотеатр «Ударник». Могла бы она на бесконечно милое сердцу вести сеющий смерть самолет? Пусть сердце обливалось бы кровью, как говорит Вера, пусть бы разрывалось, а повела бы! И ведет. Верин Крым, Верина Керчь, Верин Эльтиген — ее, Танина, родная земля, родная страна. Ни один захватчик не должен оставаться живым на родной советской земле!

Таня разворачивает самолет на траншею, где притаились гитлеровцы, и кричит своему штурману:

— Дай им, Верок! Бей их!

Сорок дней и сорок ночей непрерывного ратного труда завершились победой. Эльтигенский десант соединился с нашими наступающими войсками.