Люси Салливан выходит замуж

Глава шестьдесят вторая

Она уходила от папы.

Вот что она хотела рассказать. (Хотя вряд ли она хотела рассказывать об этом, более точным словом здесь было бы «осознавала необходимость».)

От этого известия меня затошнило. У меня, правда, хватило внутренних сил на то, чтобы удивиться: почему моя мать, так ненавидевшая расточительство, объявила о своем решении только после того, как я заказала сандвич?

— Я не верю тебе, — прохрипела я, усиленно ища в ее лице признаки того, что она шутит. Но вместо этого я увидела, что она подвела глаза карандашом и довольно криво.

— Мне очень жаль, — смиренно склонила она голову.

У меня было ощущение, что мой мир разваливается на куски, и это озадачило меня. Я-то считала себя независимой женщиной двадцати шести лет, которой не было никакого дела до сексуальной жизни ее родителей, если у них таковая имелась. А на поверку все оказалось совсем не так, и вот я сидела, испуганная и рассерженная, реагируя на предстоящий развод родителей, как четырехлетний ребенок.

— Но почему? — спросила я. — Зачем? Как можно?

— Потому, Люси, что наш брак уже много лет был пустым словом. Люси, да ты и сама это отлично знаешь, — добавила она, явно желая, чтобы я согласилась с ней.

— Нет, не знаю, — сказала я. — Для меня это новость.

— Люси, конечно, ты это знаешь, — стояла на своем мать.

Она слишком часто называла меня по имени. И все дотрагивалась до моей руки, как-то просительно.

— Не знаю, — упорствовала в свою очередь и я. Она не заставит меня согласиться с ней ни в чем, никогда!

«Что происходит?» — стучал в моей голове вопрос. Да, родители других людей могут расходиться и разводиться, но не мои. Тем более что они католики.

Только стабильная семейная жизнь примиряла меня с католической верой моих родителей. Таков был уговор, пусть и не произнесенный вслух. Со своей стороны я соглашалась ходить на мессу каждое воскресенье, не носила на свидание модельные туфли и каждую весну на сорок дней отказывалась от сладостей. Предполагалось, что за это мои родители всю жизнь проведут вместе, даже если возненавидят друг друга.

— Бедняжка Люси, — вздохнула мама. — Ты никогда не умела смотреть в лицо неприятностям. Чуть что было не по тебе, ты или убегала, или утыкалась в книжку.

— Иди к черту, — сердито оборвала ее я. — Нечего ко мне придираться, речь идет о тебе.

— Прости, — тихо сказала она, — мне не следовало этого говорить.

А вот это окончательно повергло меня в шок. Сначала она сообщила мне, что уходит от папы, но это было еще только полдела. Потом она не только не отругала меня за сквернословие, она извинилась передо мной.

Я смотрела на нее, вся в холодном поту от ужаса. Должно быть, ситуация действительно серьезная.

— Люси, — сказала мама еще ласковее, — мы с твоим отцом не любим друг друга уже очень давно. И мне очень жаль, что для тебя это оказалось такой неожиданностью.

Дар речи покинул меня. Я наблюдала за тем, как рушится мой дом. Вместе со мной. Оказалось, что мое «я», как я его осознавала, было настолько аморфным, что могло исчезнуть вместе с одной из своих составляющих.

— Но почему сейчас? — заговорила я наконец. — Ты утверждаешь, что вы уже давно не любите друг друга, чему я все равно не верю, а теперь вдруг решили расстаться. Почему?

Не успела я договорить, как сама догадалась почему. Новая прическа, макияж, наряды — все встало на свои места.

— О господи, — выдохнула я. — Не может быть. У тебя появился кто-то другой — да? У тебя… у тебя… бойфренд?

Она боялась взглянуть мне в глаза. Моя догадка была верной.

— Люси, — жалобно произнесла она, — мне было так одиноко.

— Одиноко? — повторила я. — Как тебе могло быть одиноко, когда у тебя был папа?

— Люси, пойми, прошу тебя, — умоляла мама. — Жить с твоим отцом — это все равно что жить с ребенком.

— Не надо! — остановила ее я. — Не надо перекладывать всю вину на него. Это ты сделала, это ты во всем виновата.

С несчастным видом мать смотрела на свои ладони и больше не пыталась оправдаться.

— И кто же он? — процедила я. — Кто этот… твой бойфренд?

— Пожалуйста, Люси, — еле слышно пробормотала мама. Ее непривычная мягкость окончательно выбивала меня из колеи: я привыкла общаться с резкой, острой на язык матерью.

— Скажи, кто он, — потребовала я.

Она лишь смотрела на меня глазами, полными слез. Почему она не хотела называть его имя?

— Это кто-то, кого я знаю? — еще больше встревожилась я.

— Да, Люси. Извини, Люси. Я никогда не думала, что такое может случиться…

— Да скажи же мне, кто он, наконец, — взорвалась я, чувствуя, как заколотилось в груди мое сердце.

— Это…

— Ну?

— Это…

— КТО? — почти на все кафе завопила я.

— Это Кен Кирнс, — решилась она.

— Кто? — не сразу поняла я. — Кто такой Кен Кирнс?

— Кен Кирнс. Ну как же, ты должна знать. Кен Кирнс из химчистки.

— А, мистер Кирнс, — сказала я, смутно припоминая старого лысого типа в коричневой куртке и со вставными челюстями, которые, казалось, жили собственной жизнью, независимо от мистера Кирнса.

Какое облегчение! Я-то испугалась (как ни абсурдно это звучит), что она влюбилась в Дэниела и что он ответил ей взаимностью. Эти его намеки на какую-то новую таинственную женщину, и то, как мама флиртовала с ним во время его визита, и слова Дэниела о том, что он находит мою мать привлекательной, — все это вместе навело меня на невыносимо ужасную мысль.

Уф, ладно. Хорошо хоть, что Дэниел здесь ни при чем, но честное слово, мистер Кирнс из химчистки — неужели она не могла найти себе кого-нибудь посимпатичнее?

— Так, правильно ли я тебя поняла, — попыталась я разобраться в происходящем. — Твой новый бойфренд — это мистер Кирнс, тот, что с фальшивыми зубами, которые ему слишком велики?

— Ему сейчас делают другие, — со слезами в голосе пробормотала мама.

— Это мерзко. — Мне оставалось только качать головой. — Поистине, это мерзко.

Она не прикрикнула на меня, не разбранила, как она обычно делала всякий раз, когда я говорила что-нибудь неуважительное в ее адрес. Вместо этого она вела себя как покорная страдалица.

— Люси, послушай меня, пожалуйста, — сказала она, смахивая появившиеся слезы. — С Кеном я чувствую себя молодой, разве ты не видишь. Я ведь тоже женщина, у которой есть определенные потребности…

— Я не желаю слушать про твои отвратительные потребности, спасибо тебе большое, — отрезала я, судорожно изгоняя из головы образ моей матери и мистера Кирнса, катающихся по полу среди вешалок и полиэтиленовых чехлов.

— Люси, мне пятьдесят три года, это мой последний шанс побыть счастливой хоть немного. Ты ведь не можешь запретить мне это?

— Ты хочешь счастья! А как же папа? Кто подумает о его счастье?

— Я всю жизнь старалась сделать его счастливым, — печально ответила она.

— Ерунда! — выпалила я. — Ты всегда старалась сделать его несчастным. Почему ты не ушла от него давным-давно?

— Но… — сделала она слабую попытку защитить себя.

— Где ты собираешься жить? — перебила ее я, борясь с тошнотой.

— С Кеном, — прошептала она.

— Где он живет?

— Это тот желтый дом напротив школы. — Ей не удалось скрыть свою гордость: Король Химчисток Кен, очевидно, имел кое-какие накопления.

— А как же твои брачные обеты? — спросила я, намеренно целясь в самое больное место. — Ведь ты обещала, и не просто так, а в церкви, что будешь с папой до гробовой доски, в горе и в радости?

— Пожалуйста, Люси, — жалобным голоском произнесла моя мать. — Если бы ты знала, как я мучилась из-за этого. Я молилась и молилась, прося совета…

— Какая же ты лицемерка, — воскликнула я. Не потому, что меня волновали соображения морального порядка — как раз с этим у меня проблем не было, а потому, что моей целью было уколоть ее побольнее. — Столько лет ты запихивала в меня учение католической церкви, критиковала незамужних матерей и аборты, а сама ничуть не лучше их. Ты прелюбодейка, ты нарушила свою драгоценную седьмую заповедь…

— Шестую, — поправила она меня, на время став той матерью, к которой я привыкла.

— Что?

— Я нарушила шестую заповедь, седьмая про воровство. Чему тебя только учили в школе?

— Вот видишь, вот видишь! — горько торжествовала я. — Опять ты судишь других, считая себя лучше всех! А в своем глазу бревна не замечаешь!

Она свесила голову и сплела пальцы. Снова мученица.

— Интересно, что сказал отец Кольм, узнав об этом? — ядовито спросила я. — Думаю, он уже не так улыбается тебе, как раньше. Ну, так как? — добивалась я ответа от молчавшей матери.

— Мне больше не разрешают расставлять цветы у алтаря, — призналась она наконец. Большая слеза скатилась по ее щеке, оставляя дорожку в неумело наложенной пудре.

— И правильно, — фыркнула я.

— И еще комитет отказался принимать на ярмарку мой яблочный пирог, — добавила она, и слезы нарисовали на ее лице еще несколько полосок.

— Молодцы! — горячо похвалила я неизвестный мне комитет.

— Наверное, они решили, что это заразно, — добавила она со слабой улыбкой. Я ответила на это долгим холодным взглядом, который довольно быстро стер эту улыбку.

— И какое удачное время ты выбрала для того, чтобы сообщить мне эту замечательную новость! — выплескивала я свое раздражение. — А ты подумала, смогу ли я работать после этого?

Этот упрек был вовсе несправедлив, потому что Айвор ушел куда-то, и работать я все равно бы не стала. Но дело было не в этом.

— Извини, Люси, — тихо сказала мама. — Мне хотелось сразу тебе все рассказать. Чтобы тебе не пришлось услышать это от кого-нибудь другого.

— Ладно, — сварливо буркнула я и взяла свою сумочку. — Ты рассказала мне. Большое спасибо и до свидания.

Денег за свой обед я не оставила. Пусть она сама платит за сандвич, который я не смогла съесть только по ее вине.

— Подожди, пожалуйста, — взмолилась мама. — Не уходи, Люси. Дай мне договорить, больше я ничего не прошу от тебя.

— Ну хорошо, договаривай, — снизошла я.

Она сделала глубокий вдох.

— Люси, я знаю, что ты всегда любила отца больше, чем меня… — Она сделала паузу, чтобы у меня была возможность возразить, но я промолчала. — И мне это было очень обидно, — продолжила она. — Мне приходилось быть строгой и сильной вместо него. Из-за этого ты считала его веселым и добрым, а меня — злой и вредной. Но ведь хотя бы один из нас должен был исполнять родительские обязанности…

— Да как ты смеешь! — вспыхнула я. — Папа исполнял все родительские обязанности, даже больше, чем ты!

— Но он же такой безответственный… — попыталась она возразить.

— Кто из вас более безответственный, а? — не дала я ей договорить. — Как насчет твоей ответственности перед папой? Кто будет ухаживать за ним?

Хотя я уже знала ответ на последний вопрос.

— Разве за ним нужно ухаживать? — спросила моя мать. — Ему всего пятьдесят четыре года, он вполне еще крепкий.

— Ты отлично знаешь, что о нем нужно заботиться, — парировала я. — Он не может жить один.

— А почему, Люси? Мужчины его возраста и даже старше живут одни, и ничего, справляются.

— Но папа не такой, как все, как тебе отлично известно, — сказала я.

— И что с ним не так? — спросила мама.

— Сама знаешь, — сердито огрызнулась я.

— Нет, не знаю, — возразила она. — Объясни мне.

— Я не собираюсь обсуждать с тобой, что с ним так и что не так, — сказала я. — Ему нужен уход, и точка.

— Ты не в силах признать правду, так, Люси? — Мать глядела на меня сочувственно и озабоченно, как смотрят на своих подопечных социальные работники.

— Какую правду? — взвилась я. — Мне нечего признавать, ты говоришь какую-то чушь.

— Он алкоголик, — тихо проговорила она. — Вот чего ты не можешь признать.

— Кто алкоголик? — спросила я, возмущенная ее инсинуациями. — Папа не алкоголик. О, я вижу, чего ты добиваешься. Ты говоришь о нем всякие гадости и ужасы, чтобы все жалели тебя и говорили, что тебе нужно уйти от него. Меня ты этим не обманешь.

— Люси, он алкоголик уже долгие годы. Скорее всего, когда мы поженились, он уже был алкоголиком, просто я тогда еще этого не знала.

— Чушь, — отрезала я. — Он не алкоголик, и не считай меня полной идиоткой. Алкоголики — это небритые мужики, которые валяются на улицах в грязной одежде и разговаривают сами с собой.

— Нет, Люси, алкоголики бывают разными. И твой отец — такой же, как эти люди на улицах, просто ему больше повезло.

— Повезло? Он был женат на тебе — это самое большое невезение из всех возможных!

— Но ты же не можешь отрицать, что твой отец много пьет?

— Да, он выпивает, — признала я. — А что ему остается? Все эти годы ты отравляла ему жизнь. Знаешь, какое мое самое раннее воспоминание? Как ты орешь на него!

— Прости меня, Люси, — залилась слезами мама. — Но жизнь тогда была такой тяжелой, у нас никогда не было денег, а он никак не мог устроиться на работу и все время пропивал то немногое, что я откладывала вам на еду и одежду. А мне приходилось идти в магазин и выдумывать небылицы о том, что я не успела в банк до закрытия, и просить, чтобы нам дали кредит. Хотя все отлично знали, в чем дело. А я не привыкла унижаться. Я выросла, ожидая от жизни немного большего.

Теперь она плакала по-настоящему, но меня это совершенно не трогало.

— И ведь я любила его, как я его любила, — всхлипывала она. — Мне было двадцать два, и он казался мне лучше всех. Он обещал мне много раз, что бросит пить, и я надеялась, что все устроится. Я верила ему снова и снова, а он снова и снова обманывал меня.

И полились бесконечные обвинения. Как он напился в день их свадьбы, как ей пришлось самой добираться в больницу, когда подошло время рожать Криса, потому что он где-то пил, как он затянул свою любимую песню прямо во время конфирмации Питера…

Я не слушала. Я решила, что мне пора возвращаться на работу.

Вставая, я объявила:

— Не думаю, что тебя это волнует, но знай, что я позабочусь о нем. И думаю, что у меня это получится гораздо лучше, чем у тебя.

— Ты думаешь? — недоверчиво взглянула на меня мама.

— Да.

— Желаю тебе удачи и терпения. Они тебе понадобятся.

— Зачем?

— Ты умеешь стирать постельное белье? — загадочно спросила она.

— Что?

— Увидишь, — устало сказала мать. — Увидишь.