Маша, прости

1984 г. СССР. Москва

– Тебе лучше забыть о ней.

Федору показалось, что его ударили в солнечное сплетение, он выбежал на улицу.

Уехала! «Я всегда буду с тобой». Навсегда. «Мы всегда будем вместе». В Америку! «Тогда я останусь здесь».

Он совсем обессилел и присел на лавочку.

– Школу прогуливаешь?

Федор поднял глаза, рядом с ним сидел неопрятный мужик с подбитым глазом.

– Э, паря, тебе плохо, что ли?

– Плохо, – прошептал он. – Мне очень плохо.

– Подожди, – мужичок порылся в своей грязной авоське, что-то поколдовал и подал ему кружку.

Федор помотал головой.

– Пей! С такими глазами недалеко и до беды. Пей, – он чуть ли не силой влил ему водку.

Жидкость обожгла горло, из глаз ручьем полились слезы.

– Поплачь, поплачь, паря! Это глупости, что мужикам плакать нельзя.

Федор и впрямь разрыдался, и, сам того не ожидая, рассказал незнакомцу все. Мужик слушал, не перебивал, только изредка чесал свою немытую голову. Потом налил себе водки, выпил, налил еще.

– Знаешь, что я тебе скажу, все бабы суки! И не терзай себе душу. Таких Маш еще куча будет! Ты вона парень видный.

– Не будет! – Федор грязной рукой размазывал слезы.

– Ты меня слушай, я жизнь прожил! Меня вона моя по морде заехала. А что я сделал? Ну, спер треху. Так понятие нужно иметь, мне ж похмелиться надо? И еще орет: «Домой не приходи!» А мне что? Я вона к Надюхе пойду, она мне завсегда рада. Потому как нас, мужиков, меньше, чем их, баб! – он смачно плюнул через плечо. – А чтоб за них слезы лить?! Эх ты! Да они ж не люди! Ты вот что паря, вставай, – он с силой оторвал Федора от скамейки. – Домой дуй, а то простудишь свое хозяйство, не только Маша убежит. Ну-ну! – мужчина вытер его вновь набежавшие слезы. – Иди. Все перемелется, мука будет. Еще и сам над собой посмеешься. Бабы уходят и приходят, а нам себя беречь надо!

В школу он не пошел, вечером забежал Колька, принес его сумку и о чем-то пошептался с Ниной Сергеевной.

Федор лежал в своей комнате, мать тихонько поскреблась в дверь, но заходить не стала.

Он лежал, а перед глазами вставали картинки.

Смешная Маша, с бантиком и в детских гольфах. Первая близость. Сиамские мишки и их обручение. Эти картинки чередовались с другими сценами, связанными с отцом. Раньше ему казалось, что обида на отца прошла, что он выкинул ее из жизни вместе с самим образом папаши. Но теперь это оказалось не так. Обида не ушла, она просто затаилась в укромном уголке его души и теперь выползала наружу. Федор чувствовал себя, как моллюск, заглотнувший песчинку, и на эту песчинку кадр за кадром ложилась обида и гнев за предательство самых близких и любимых ему людей. И эта песчинка внутри него самого разрасталась, но превращалась не в прекрасную жемчужину, а в страшное чудовище, которое, окрепнув и подняв голову, начинало пожирать его изнутри.

Его депрессия затянулась, и все казалось настолько безнадежным, что ему приходилось делать громадное усилие даже для того, чтобы выпить глоток воды. Горечь утраты и боль была бесконечной. Состояние безысходности и бессмысленности не покидало его. Он чувствовал себя одиноким и потерянным, а боль в сердце, казалось, навечно поселилась там.

– Феденька, – в комнату вошла мать и присела рядом с ним на кровати.

Он даже не повернул головы.

– Так нельзя, сынок, поешь хотя бы.

В ответ – молчание.

– Федор! Прошло десять дней, ты что, умереть хочешь?!

Он хотел.

– Сыночек, миленький, я знаю, что тебе больно, но это жизнь. – Она кричала, плакала, уговаривала его, трясла за плечи. Совсем обессилев, Нина Сергеевна тихонько, будто сама себе сказала: – Нет горя, которое нельзя было бы вынести, есть счастье, которое нельзя себе представить. Это вначале кажется, что трудно и нечем дышать, но проходит время, и ты начинаешь заново учиться жить. Я это знаю, и если я смогла выжить, то и ты справишься. – Она тихонько погладила его по голове. – Любовь по гладкому пути не ходит, а большая любовь – это всегда драма. Ты вышел из розовой полосы своего детства, и теперь начинается переменчивая дорога взрослого человека. У тебя еще не раз будут разочарования. Но и радости тоже будут! Ты не можешь запретить птицам скорби виться над твоей головой, но не позволяй им свить гнездо в твоих волосах!

Федор повернул голову, и Нина Сергеевна содрогнулась: вместо глаз на нее смотрели пустые, черные дыры…

«Боже! А что же тогда внутри?!» – она прикрыла рот ладошкой, чтобы не закричать.

Федор встал, превозмогая боль и головокружение, встал для того, чтобы жить, но уже по своим правилам.

К обиде подмешивался гнев, а вместе они родили огромное чувство вины и собственной несостоятельности.

«Почему это происходит только со мной? Неужели я создан только для того, чтобы кто-то вытирал об меня ноги? Ну уж нет! Больше я этого не допущу!» Внутренний был тверд. «Раз вы не умеете ценить доброту и любовь! Что ж, я стану одним из вас!»

Осунувшийся, с поблекшим взглядом подросток посмотрел на себя в зеркало и оскалился.

– Ненависть и презрение, вот что заслуживают люди!

Он был уже большим, чтобы чувствовать боль, но еще слишком маленьким, чтобы справиться с ней!

Федор долго репетировал циничную усмешку и фразу «Маша? А кто такая Маша?» Но в школе его никто и ни о чем не спросил. Ребята были настолько поражены ее молчаливым бегством, приравненным ими к предательству, что просто забыли о ней. Они вычеркнули Машу Морозову из своей жизни, как будто ее никогда и не было!

Федор вернулся в прежнюю компанию школьных друзей и пустился во все тяжкие, наперебой флиртуя с девчонками.

И вот школьные экзамены остались позади.

После выпускного бала Федор вернулся лишь утром, но головная боль от праздничного коктейля не дала ему долго спать.

Он побрел на кухню за анальгином.

– Хорошо погуляли? – в кухню вошла мать.

– А ты почему не на работе? – хрипло спросил Федор.

– Отгул взяла, иди, умойся, я пока завтрак приготовлю.

Он через силу съел омлет, запив его горячим чаем с лимоном, и как ни странно, ему стало легче.

– Феденька, – сидевшая напротив мать серьезно посмотрела на сына. – Куда будешь поступать?

– Не знаю.

– Ты должен определиться, осталось слишком мало времени. Мне ведь еще нужно договориться.

– Не знаю! – еще резче ответил сын. – Что ты ко мне пристала? Может, я вообще никуда не буду поступать!

– Но тебя же заберут в армию! – мать даже не обратила внимание на его хамство. Сама по себе мысль, что ее родное дитятко могут отправить воевать, повергла ее в ужас.

– Ну и хорошо!

– Федя, сейчас не время для шуток.

– Я не шучу, а вдруг стану хорошим генералом?

– Чтобы стать генералом, тебе вначале придется проползти на пузе полстраны, и поверь, не самую лучшую ее часть!

– Отстань! – он грубо перебил мать. – Это мое дело! Мое!!! – он уже кричал.

Нина Сергеевна заплакала.

Федор хлопнул дверью. «Что они все ко мне пристали? Ну не хочу я ничего! Ни-че-го!!!» – его разъедала ярость и злость. И самое страшное, что он, забыв про любовь и сострадание, все больше погружался в пучину ненависти. Его ум метался, дух томился!

Свободу Федор воспринял как вседозволенность и нечегонеделание, по вечерам он пил, а до обеда спал. Мать вместе с сестрой каждый день взывали к его разуму, но чем активнее были их попытки, тем яростнее он сопротивлялся. Приобретенный комплекс собственной неполноценности заставлял его бороться за любое вмешательство в свою жизнь.

Однажды, когда он выпивал в подворотне с местными алкашами, теперешними лучшими друзьями, его нашли Васька Петров и Колька.

– Привет, – они обменялись рукопожатиями.

– Федь, ты мне друг? – задал вечный русский вопрос Васька.

– Ну! – Федор мутными глазами посмотрел на товарища.

– Сделай одолжение.

– Ну?

– Че занукал? – разозлился Колька. – Ваське помощь нужна.

– Ну.

– У меня завтра первый тур в «Щуке». – Петров как можно доходчивее старался донести до этих безумных глаз приятеля хоть какую-нибудь информацию. – Отец, конечно, договорился, но сам понимаешь, нужно создавать видимость.

– Ну?

– Так вот, самому в лом. Пошли за компанию?

– Пошли, – Федор пьяно кивнул.

Утром Федор проснулся от того, что кто-то настойчиво тряс его за плечо, голова гудела, пересохшее горло просило пить.

– Ну, просыпайся же! – перед ним стоял Петров с банкой рассола.

Федор жадно прильнул к живительной влаге.

– А ты что здесь делаешь? – Федор мутными глазами смотрел на Ваську.

– Как че?! – разозлился тот. – Ты же мне обещал, что сегодня пойдешь со мной.

Федор смутно припомнил вчерашний разговор.

– Ой, Вась, нет. Иди сам, голова трещит, – и он опять упал на подушку.

– Голова трещит – выпей анальгин! – не отставал тот. – Слушай, ты мужик или тряпка? – взревел друг, сам того не зная, задев Федора за больное место. – Обещал – делай!

Федор поднялся. Бриться он отказался наотрез – из вредности, нужно же хоть в чем-то настоять на своем. Нацепил грязные джинсы и помятую рубашку. Васька скрипел зубами, но молчал.

Уже потом, вспоминая, Федор и сам не мог понять, что это было. Судьба? Или сговор безутешной матери и неравнодушных друзей? Но случилось то, что случилось.

Их человек восемь-десять завели в небольшую комнату, где за большим столом сидело три человека, два старых дядьки и одна моложавая дама. Ребята по очереди читали стихи. Федор прочитал Есенина «Я московский озорной гуляка». Ему даже не нужно было стараться, он и выглядел, и чувствовал себя шпаной.

Затем им предложили представить себя в предлагаемых обстоятельствах, а точнее, сыграть этюд на тему морского купания. Кто-то изо всех сил загребал руками, изображая мастера спорта по плаванью, одна девица даже завертела задом, словно веслом. У Федора болела голова, и он так устал, что просто лег на пол и наслаждался покоем.

– Вы почему легли, молодой человек?

– А я плавать не умею, – Федор смачно зевнул и добавил: – Утонул я.

– Ну, ты даешь! – от души хохотал Васька. – Ты видел их рожи?

Федору стало приятно от похвалы, это помогало ему самоутверждаться.

– Степанов, стойте! – их догнала дама из приемной комиссии. – Вы, конечно, хам! – тяжело дыша, обратилась она к Федору. – Но в вас что-то есть. На прослушивание можете больше не приходить. Постарайтесь сдать экзамены, я беру вас к себе, – и она с гордым видом удалилась.

– Вот это да! – у Петрова отвисла челюсть.

– Да пошла она, – равнодушно махнул рукой Федор.

– Ты чего! Ты хоть знаешь, кто это?

– И знать не хочу. Вась, пошли домой, спать ужасно хочется.

– Это же Майер!!! – благоговейно воскликнул Петров.

Федор, далекий от театральной жизни, только отмахнулся.

– Не, Федь, ты не прав. Знаешь, какая у нее кличка? Геббельс! Чтобы она кого-нибудь похвалила? – и он с явным удивлением посмотрел на Федора. – Наверное, мне еще придется гордиться, что я был твоим одноклассником! – (Сам Петров, проучившись пару курсов, эмигрирует в Америку, где, впрочем, неплохо устроится.)

Искренний восторг Васьки елеем пролился на его зачерствевшее сердце. «А почему бы и нет? Я стану лучшим! И они еще все пожалеют, что бросили меня!»

Нина Сергеевна сидела на кухне и думала, как ей поступить. Федор стал просто невыносим, радовало одно – он хотя бы поступил в институт, не в такой, какой она желала, но это все же лучше, чем армия. Но его вечные пьянки, неприкрытый цинизм и откровенное хамство уже невозможно было терпеть. Ей с трудом верилось, что это ее милый, добрый Феденька.

А вчерашняя выходка сына просто переполнила чашу ее ангельского терпения. Никого не стесняясь, вдрызг пьяный, он привел в дом девицу, и мать была вынуждена слушать их непристойности всю ночь. Слава богу, что гостья убежала рано утром.

«Нет! – сказала себе Нина Сергеевна. – Так больше продолжаться не может! В доме возникла нездоровая обстановка, он хамит мне, издевается над сестрой».

Решение далось ей с трудом. У Нины Сергеевны была еще одна двухкомнатная квартира, которую сразу после их свадьбы с Павлом отец выбил для молодых, но «дети» решили остаться под родительским крылышком, о чем ни разу не пожалели. Квартира долго пустовала, а после бегства мужа Нина Сергеевна стала ее сдавать, что было хорошим подспорьем в их теперешнем скромном бюджете.

Именно в эту квартиру она и решила переселить сына. «Пусть перебесится, его переходный возраст что-то затянулся», – тихо убеждала себя Нина Сергеевна.

Федор открыл глаза и опять почувствовал неприятный, ставший уже привычным, запах во рту, голова шумела и налилась свинцом. Он попытался воспроизвести ход вчерашних событий, какое-то смутное воспоминание не давало ему покоя. «Кажется, вчера я подцепил какую-то „морковку“».

Теперь Федор менял девиц, как перчатки, даже не пытаясь запомнить их имена, про себя он называл их «морковки», вслух – «крошки», это позволяло не запутаться в именах.

«Но вчера я переборщил», – отчаянно подумал он, вспомнив удивленные глаза матери при виде пьяной парочки. Где-то там, далеко, совсем чуть-чуть, кольнули осколки совести, но он тут же перекрыл им кислород. Единственное, что его сейчас мучило: «Куда подевалась „крошка“? Хоть бы уже свалила!»

Он побрел в ванную, потом на кухню. «Кажется, пронесло!» – присутствие ночной спутницы нигде не наблюдалось.

На кухню зашла мать, молча сварила кофе, сделала бутерброды и, дождавшись, пока он поест, обратилась к сыну.

– Ты стал совсем взрослым, – она старалась говорить спокойно. – Думаю, тебе стоит пожить одному. С начала следующего месяца ты переедешь на Полежаевскую, а пока, – она строго посмотрела на сына, – прошу воздержаться от привода в дом девиц. Тебе ведь не понравится, если у меня будут ночевать мужчины.

– Только без нотаций! – завелся Федор.

– Нам больше не о чем разговаривать! – она встала и оставила его одного.

«Ну вот, я стал не нужен даже собственной матери!»

«Надеюсь, я поступила правильно», – думала Нина Сергеевна, вспоминая глаза своего сына.

Федор переехал. Довольно большая двухкомнатная квартира находилась совсем рядом с метро. Перед его переездом мать наняла пару рабочих, которые сделали косметический ремонт, еще она обставила квартиру минимальным количеством мебели.

Федор был немного удивлен ее заботой, ему казалось, что его выбрасывают из дома как надоевшего пса.

– Ну вот, вроде бы все, – Нина Сергеевна посмотрела на сына. – Я оставила себе ключ, буду приезжать по субботам, привозить горячую еду.

«Совесть замучила, обедами откупиться хочешь?» – злорадно решил он и пробурчал:

– Не надо.

Нина Сергеевна с грустью посмотрела на сына.

– Не нужно в каждом видеть врага.

Мать уехала, Федор прошелся по квартире. Спальня, большая кровать, прикроватные тумбочки, комод, темные шторы на окнах. В другой комнате стоял диван, пара кресел, телевизор и у большого окна письменный стол.

Федор сел на диван и заплакал, ему опять стало жалко себя, беспомощного, одинокого и всеми брошенного… Он сам себя заточил в тюрьму и даже не прилагал усилий, чтобы выбраться, и лишь капля за каплей добавлял себе новый срок.