Маша, прости

2001 г. Россия. Москва

– Стоп! – закричал режиссер и поспешил к Федору. – В чем дело? Ты сегодня сам не свой.

Федор отвел глаза и молча, про себя, выругался. «Простой эпизод, а уже семь дублей! Семь!»

Ему было необходимо произнести всего пять слов, а он их все время забывал. Ему казалось, что все уже смеются над ним, и от этого еще сильнее нарастала злость.

– Не могу сегодня, голова болит.

– Ты же профи, это последняя павильонная съемка, завтра разберут декорации.

– Плевать! Не могу! – Федор повысил голос.

Режиссер вздрогнул и как-то странно посмотрел на актера, он знал его не один год, и ни разу Федор не позволил себе истерики. Он был профессионалом, причем старой закалки. За это его любили: и режиссер, и съемочная группа, а главное, публика.

– Федь, ну, правда, надо, – совсем по-отечески попросил Круглов. – Давай перекурим минут пятнадцать и повторим. Да?

– Да, – выдохнул Федор. – Извините меня.

– Ничего, бывает, – кивнул режиссер.

Ему сразу же принесли стул и горячий кофе с молоком и без сахара, как он и любил.

– Спасибо, – улыбнулся он миловидной женщине, помощнику режиссера.

– Что-нибудь еще? – его обожал весь персонал. При всей своей звездности, Федор был одинаково приветлив со всеми, и каждый мог сказать, что он дружен с великим Степановым. Его любили верхи и низы, не любил только тот, с кем он был сам собой.

– Нет, – он опять улыбнулся своей звездной улыбкой.

Федор закрыл глаза и тут же перед глазами появился Михеич.

Он увидел его впервые на вахте, при входе в училище. Старый седой человек в больших очках, с перевязанным проволокой отломанным ушком, в старом, потертом костюме и… с бабочкой. Его тогда так поразила эта бабочка, не к месту и не ко времени одетая, что мысль была одна – старик не в себе. Но, каждый раз проходя мимо, Федор вглядывался в это изборожденное морщинами лицо и ловил себя на мысли, что оно ему знакомо.

Где-то к концу учебного года вместо Михеича появилась бабулька в синем берете с вязальными спицами в руках. Федор хотел пройти мимо, но мысли о старике не давали покоя.

– Извините, а Михеич где?

– Заболел, – старушка смотрела поверх очков. – Старый уже, ноги отказали.

– А где он живет? – Федор и сам не понимал, какая сила заставляет его интересоваться судьбой малознакомого человека.

– Тебе зачем? – старушка перестала вязать и прокурорским взглядом окинула любопытного студента.

– Ну, навестить, – он не был уверен, что сделает это. – Может, лекарство какое нужно…

Бабулька как-то странно посмотрела на Федора и молча нацарапала адрес на клочке бумаги.

Федор некоторое время перекладывал этот листок из одного кармана в другой и наконец решил его выкинуть, но что-то опять кольнуло в области сердца, и он, купив фрукты, отправился по указанному адресу. Старик жил в самом центре Москвы, в одном из староарбатских переулков, правда, его дом находился в плачевном состоянии. Некогда гордые львы, охранявшие вход, сегодня отбитыми носами и лапами походили на безродных бродячих псов. Широкая мраморная лестница была загажена, словно ее не убирали с момента отъезда последнего барина в семнадцатом году, и только деревянные перила, несмотря на затертость, все же демонстрировали свою добротность.

«Почему люди считают, что своя территория начинается с порога квартиры? А лифт, лестница, двор? Не может стоять дворец на навозной куче!» – в который раз подумал Федор, поднимаясь на третий этаж.

На нужной ему двери было семь звонков с полуистлевшими указателями имен, фамилию он не знал, поэтому осторожно ткнул в верхний.

– Чего? – дверь ему открыла пожилая женщина в старом засаленном халате.

– Извините, мне бы к Михеичу.

– Второй снизу, ну проходи уж, ладно, – что такое гостеприимство, в этой квартире не ведали. – Ходють, ходють, – бубнила она, пропуская Федора в темный длинный коридор. – Четвертая дверь слева.

Под суровым взглядом соседки он постучал и, не дожидаясь ответа, вошел в комнату. В глаза сразу же бросились старые афиши, развешанные на давно не крашенных стенах.

– Боже! – он сразу же узнал это лицо. – Борис Могилевский! Звезда тридцатых – сороковых годов. Вот кого он мне напоминал. А я думал, что он умер… – от потрясения Федор не заметил, что говорит вслух.

– Как видишь, жив еще…

Перед ним сидел старик в старом вязаном свитере, замотанный в рваный женский пуховой платок, и в растоптанных войлочных туфлях на ногах. Весь его вид жалкого оборванца никак не вязался с образом киноэкраных героев – молодых, сильных, франтоватых. Да и комната мало подходила на жилище для столь великого человека. Эти четырнадцать метров больше напоминали пристанище гоголевского Плюшкина: разногабаритные стулья, протертый до дыр диван, трюмо с пожелтевшим зеркалом, театральный парик, натянутый на трехлитровую банку, старые афиши и много, много черно-белых фотографий.

– Но как? – Федор в растерянности развел руками. – Как вы оказались здесь?!

– Это моя расплата за любвеобильность, – улыбнулся старик. – От четырех жен я всегда уходил с одним чемоданом в руках.

– А ваша работа? – Федор никак не мог отойти от потрясения. – Вы же эпоха! Легенда! Вам же цены нет, а вы на вахте сидите?!

– Как видишь, цена есть, – грустно вздохнул он. – Выпал из обоймы. Да и пил я много, в общем, сам виноват, – он устало махнул рукой. – А насчет работы? Спасибо, что хоть сюда взяли, все рядом с молодыми…

Они проговорили весь вечер, вернее, говорил Михеич, а Федор вдруг понял, как хорошо слушать о чужой, непутевой жизни, тогда своя – хотя бы на миг, но уже кажется прекрасной. Он уходил из этого дома с тяжелым сердцем и знал, что обязательно вернется.

«Какая странная штука судьба! Ведь это Борис Могилевский, которого поклонники носили на руках, вожди засыпали подарками. Любимец и баловень фортуны. И каков конец его жизни? Такой печальный и абсолютно бессмысленный. Выживание».

Федор помогал Михеичу чем мог, доставал лекарства, приносил продукты, но он понимал, что старику дороги не эти, пусть и жизненно необходимые вещи, он дорожит общением, возможностью поделиться своей прошлой радостью и сегодняшним стариковским брюзжанием. Федор видел, как горели его глаза, как разглаживались морщинки и распрямлялись плечи. Жизнь подарила им удивительный подарок. Старому – возможность поделиться опытом и надеждой, что он еще не зря ходит по земле, а молодому – большого учителя и индивидуальные занятия с Мастером.

– Почему у меня так не получается? – Федор только что снялся в своем первом фильме и делился с Михеичем впечатлениями об игре уже немолодого актера Воронина. – И роль маленькая, пара эпизодов, а такое чувство, что он и есть главный герой!

– У Воронина старая школа. Пойми, что существует разница между тем, чему учат, и как это использовать. – Михеич сидел в кресле, закутав ноги теплым пледом. – Понимаешь, мы умеем читать между строк, а вот как научиться говорить молчанием, расставлять акценты паузами? Это могут не многие. Мы работали в условиях жесточайшего контроля и цензуры, но мы доносили отголоски правды, потому что пропускали ее через себя.

– Ищи хорошее в плохом, плохое в хорошем.

– Да, ищи! – его глаза возбужденно загорелись. – Обязательно ищи! Но не ставь определения, не давай оценку! Ты должен научиться своей игрой задавать вопросы.

– Это как?

– Ты должен заставить зрителя задуматься. Только дурак знает ответы на все вопросы, мудрый всегда сомневается. Уважай своих зрителей, они не глупее тебя. Когда ты даешь свою оценку, ты даешь готовый ответ. Ведь так? А ты отрекись от себя! Научись задавать вопросы, и ты добьешься успеха!

Через год Федор взял Михеича на премьеру своей второй картины. Он купил ему смокинг и был поражен. Перед ним стоял аристократ – белая кость, голубая кровь, точнее не скажешь!

Михеича удивленно узнавали коллеги, кто-то здоровался, кто-то бросал косые взгляды. А зрители? К ним подлетели две молоденькие девушки.

– Извините, вы тот самый Борис Могилевский?

– Да.

– Ой! А мы думали, что… – вторая толкнула ее в бок. – Это вам, – девушка протянула букет.

– А автограф можно? – на Федора никто не обратил внимания, и нечто, похожее на зависть, шевельнулось в его душе.

Люди все шли и шли к своей недосягаемой звезде, тайне и загадке.

Старик распрямился и даже стал выше ростом, но в глазах стояла стена слез. Федор смотрел и поражался, ни одна слезинка не выпала из старческих больных глаз, даже сейчас он оставался великим и гордым Мастером!

Только когда Федор привез его домой, Михеич вдруг разрыдался и стал целовать ему руки.

– Спасибо! Ты не представляешь, что ты для меня сделал! Я думал, что я труп, живой труп! А я жив, жив.

– Нет, Федя, не так! Опять не так! – Михеич нервно соскочил с кресла, но тут же упал обратно, ноги уже не слушались. – Ты пойми, почему был велик Вахтангов или Ермолова? Они каждый раз, стоя на сцене, не боялись живьем содрать с себя кожу и, разрывая грудную клетку и ломая ребра, доставали на всеобщее обозрение окровавленное сердце, а потом уползали зализывать раны. А наутро, превозмогая боль, опять сдирали с себя кожу.

Он тогда еще не знал, что это был последний урок Мастера.

Михеич умер ночью, во сне.

– Федор, ты готов? – к нему осторожно подошел режиссер.

– Да! – он улыбнулся и бодро вскочил. «Михеич! Для тебя! Я им покажу, как из двух слов спеть песню!»

И он спел! Он содрал с себя кожу и открыл сердце!

Съемочная группа громко аплодировала. Он удивил всех, хотя, казалось, это сделать практически невозможно.

– Федор, нет слов, – восхищенный режиссер пожал ему руку.

Он и сам это знал. Даже тогда, в начале 90-х, когда кино не было вообще, когда пустовали театры, на Степанова продолжали ходить. Под него писали сценарии, под него находились деньги, он был один из немногих, кто не утонул в мутных водах анархии.

На съемочной площадке замаячила неуклюжая фигура Мишки, и его охватил острый приступ разочарования и привычной уже злости.

– Федька, талант! – вместо приветствия восторгался продюсер. – У меня даже слов нет!

«Вот и помолчи!»

– Спасибо, – это уже прозвучало вслух.

Федор переодевался в гримерной, а Майский буравил его глазами.

– И чего ты уперся, объясни? Хорошая передача.

– Вот ты и иди, – зло отозвался Федор, застегивая рубашку.

– Может, объяснишь, что тебя не устраивает?

– Все! Какой-то прямой эфир. Кто вообще это придумал? Воспоминания, детство, юность… – не унимался он. – А я не хочу ничего вспоминать!!!

– Ты и не вспоминай, – спокойно произнес Михаил. – Пусть другие вспоминают. Я читал сценарий, там очередь выстроилась из желающих петь тебе дифирамбы. И потом, этот ваш бизнесмен банкет заказал. Неужели тебе, и правда, не интересно встретиться с однокашниками?

– Я тебе уже сказал, что не пойду! – Федор хлопнул дверью.

– Пойдешь, пойдешь, – барабаня пальцами по столу, отозвался в пустоту Михаил Мартынович Майский.

О продюсере Майском давно гуляли фантастические слухи. Говорили, что за ним стоят грязные деньги мафии, что он лично убивает своих конкурентов, что он спит с молодой женой министра К. и отбил любовницу у генерала В. Его преследовали кулуарные разговоры об огромных взятках и об отмывание денег, но ни разу обвинения, выдвинутые против него, не получали подтверждений.

Майский часто вспоминал тюрьму и ту страшную ночь, когда он наказал обидчика. От смерти и нового срока его спас местный авторитет Терентий. Он спас его тогда и помог потом, когда, отсидев, Майский вышел в никуда. Имущество конфисковали, старые друзья делали вид, что они с ним не знакомы. Мишка начал с нуля и сумел сориентироваться в призрачных сумерках зарождающегося капитализма. Его, как и прежде, тянуло к талантам.

Сегодня он известный, богатый, имеющий вес в обществе продюсер, которого все время обвиняют в связях с мафией, а он всего лишь платил по счетам и жил в ладу со своей совестью, следуя однажды заведенному правилу – не обижайся, не осуждай, не презирай, а просто позволь миру быть таким, какой он есть.

«Да, все это очень и очень странно», – продолжал размышлять Майский над поведением Федора, сидя в пустой гримерке.

С самого первого дня их знакомства Михаил боготворил Федора, но никогда не показывал вида. Федор был для него загадкой. Талантливый, умный, с неимоверным обаянием, самоуверенный, любимец женщин, баловень судьбы, божественный гений! Но… злобный, мстительный, неуверенный, несчастный… И это тоже Федор! Кто сказал, что гений не может быть злодеем? Может!

«Ангел с глазами дьявола», – так про себя называл его Мишка.

Он посидел еще минуту, улыбнулся, достал из кармана телефон и позвонил Крылову…

Федор сидел в машине, нервными рывками вытирая остатки грима. «Приперся! Все испортил! Нигде покоя нет! – он посмотрел в зеркало. – Кажется, все. Куда ехать? Домой? Нет! Там Катька, со своими вечными любовными страданиями и преданными глазами. – Ее покорность порой выводила его из себя, как бы он ни унижал ее, она все принимала с благодарностью. – Прям, мать Тереза! И все вокруг: какая жена – красавица, умница! Если бы они знали, во сколько обходится мне ее красота! Визажисты, массажисты и еще бог знает что, – он не жалел денег, просто по привычке брюзжал, ведь рядом с ним должны находиться только лучшие. – Если бы не ее жертвенность в глазах!

Даже мать, которая в штыки приняла невестку и продолжала ее гонять „как сидорову козу“, даже она тихонько, чтобы не услышала Катька, выговаривала:

– Да тебе на нее молиться надо!

И Мишка туда же! Подхалим! „Катенька, твой муж должен тебе памятник прижизненный поставить“. А та глазки в пол.

– Ну, что ты! Это такое счастье быть с ним рядом!

Рабыня Изаура! Красивая, умная, но не свободная!

Хотя, чего это я? – оборвал он себя. – Катька, в принципе, хорошая жена. Не бубнит, не пилит, сцен ревности не устраивает, делает вид, что ничего не знает. А я делаю вид, что не знаю то, что она знает, – он ухмыльнулся, правда, горько. – И готовит хорошо, и в постели не перечит, и денег никогда не просит, всегда и всем довольна. А уж лучшей матери для детей и пожелать нельзя! Так что грех жаловаться, просто золотая жена! – сказал себе Федор, но домой все равно ехать не хотелось. – Все-таки трудно танцевать танго с женщиной, которая тебя не чувствует, – перед глазами опять встал образ белокурой девочки с белыми бантами. – Нет, брат, забудь, твой лимит на любовь исчерпан!»

Он и сам не заметил, как подъехал к «Рикардо» – итальянскому ресторану, модному в этом сезоне среди богемной, актерской братии. Никого не хотелось видеть, и Федор уже приготовился развернуться, но, заметив пару стройных ножек, взбежавших по ступенькам, передумал.

Его проводили за свободный столик, и он сразу же сделал заказ.

– И водки, грамм триста, – крикнул он вдогонку официанту.

Федор оглядел фонтаны, колонны, золотую лепнину. Всего много, и потому неинтересно. «Хотя кормят здесь хорошо».

Вышколенный официант принес поднос с запотевшим графином и закуску.

– Я сам, – он налил себе полную рюмку, залпом выпил и закусил балычком, настроение медленно поползло вверх.

Народу было немного, длинноногая красавица сидела с журналистом из желтой-прежелтой, с оттенками детских фекалий газетенки. Репортеры до сих пор гоняются за ним, пытаясь поймать на «горячем» то с К., то с П., но Федор только посмеивался: если уж раньше им с Машей удавалось обманывать КГБ, то где уж им теперь угнаться за людьми, прошедшими школу советского диссидента.

Девица ему не понравилась. Безликая кукла сегодняшних дней. И Федор облегченно вздохнул, внутренне радуясь этому обстоятельству. В последнее время он практически не испытывал сексуального влечения, это был скорее очередной путь доказать себе, что он, Федор Степанов, остается первым, желанным и лучшим.

«Да и откуда взяться индивидуальности? – он еще раз окинул зал. – Вставные зубы, моложавые маски – предмет гордости дорогих московских пластических хирургов, прически – „шедевры“ модных визажистов, отблеск золота и брильянтов на старческих руках, перед которыми бессильны все хирурги мира. Москва! Москва! Город честолюбия! Город, где признается только успех! Чтобы здесь жить, нужно быть мазохистом. Если ты чего-то добился, то ты на коне, если нет, то дырка от бублика, призрак, сквозь который можно пройти, не оглядываясь. Скольких ты растоптала и уничтожила, Москва? Сколько их, маленьких „наполеончиков“ нашло здесь только выжженную землю?» – Федор допил водку и попросил счет, решив, что самое лучшее сейчас все же отправиться домой.

Москва переживала строительный бум, повсюду возводились новые здания, офисы и даже коттеджи. Не остался в стороне и Федор, хотя, точнее сказать, он не возражал против изменения жилищных условий, а все заботы по строительству взяла на себя Катя. Она нашла архитектора и вместе с ним проектировала новый дом, не забывая отчитываться перед мужем о проделанной работе и получать от него немногословный кивок в знак согласия. Потом были строители, кровельщики, электрики, и Катя превратилась в прораба, контролера и приемную комиссию одновременно. Стройка завершилась за довольно короткий срок, и Федор остался доволен результатом.

Дом располагался на гектаре престижной земли, в десяти минутах езды от кольцевой дороги. Кирпичный особняк имел три уровня. Подвал под гаражом использовался под винный погреб и бильярдную, первый этаж был отдан под кухню и огромных размеров гостиную, широкая деревянная лестница вела к спальням, кабинету и закрытому зимнему саду под самой крышей. Интерьер был выдержан в спокойном, классическом стиле, без новомодных авангардных всплесков, и обставлен дорогой итальянской мебелью. За домом находился бассейн и газон.

Когда на новоселье съехались гости, то все как один отдавали должное очень тонкому и безупречному вкусу Федора. Катя как всегда осталась в стороне.

«И все-таки я молодец! – заехав в гараж, похвалил себя Федор. – Не многим удалось достичь благополучия в такой зыбкой профессии».

Он прошел через огромный холл с паркетным полом и антикварными зеркалами в тяжелых бронзовых рамах прямо в гостиную и упал на мягкий диван.

– Папулька, наконец-то ты пришел, – ему на шею бросилась нескладная девочка-подросток.

– Машенька, – он крепко обнял дочь. – Как дела? Как в школе?

– Ты лучше скажи, где ты был два дня? – обиженно надув губы, пошла в наступление дочь, что само по себе говорило о том, что «хвастаться» нечем.

– Лапуль, ну ты же знаешь, работа, – он сделал вид, что не заметил ее маленькую хитрость.

– Работа, работа, у всех родители, как родители, а я своего отца только по телику и вижу, – выговаривала девочка, – ты у меня телевизионный папа.

– Ну, не преувеличивай!

– У меня, между прочим, сложный переходный возраст, и мне нужно внимание.

– Я готов, – Федор придал лицу наибольшую серьезность.

– Я тебя хочу спросить как мужчину.

– Давай.

– Ты девчонок в школе лапал?

Отец от неожиданности побелел.

– А что случилось?

– Понимаешь, Гришка из восьмого «В» меня за попу хватает.

– Я ему голову оторву, – Федор задохнулся от ярости. Он настолько трепетно относился к дочери, что с трудом представлял себе то время, когда она начнет встречаться с мальчиками. Любой ее потенциальный жених уже был для него врагом.

– А вот этого не надо, – решительно отвергла дочь. – Я тебя не для того спрашивала, чтобы ты бежал на разборки, а потом надо мной вся школа потешалась. Я просто понять хочу мужскую психологию. Я, конечно, знаю, что у меня задница красивая, но зачем за нее хвататься?

Федор рассмеялся.

– Да, Машка, от скромности ты не умрешь. – «А Гришке этому я все равно шею намылю!»

– А что, не так? – она вскочила с дивана и принялась, покачивая бедрами, прохаживаться перед отцом.

– Ты лучше расскажи, почему у тебя в четверти двойка по географии, – в комнату неслышно вошла Катя. – Здравствуй, Феденька, – она прислонилась к дверному косяку и с любовью посмотрела на мужа.

– Как двойка?

– Ой, пап, – Маша тут же уселась к отцу на колени и уткнулась носом в плечо.

– Ну уж нет! – Федор решительно посадил девочку рядом.

– Не будет твоя дочь географом, – она виновато улыбнулась и посмотрела на отца своим беззащитным детским взглядом.

– Ну и кем же будет моя дочь? – он не мог долго сопротивляться ее натиску. Чем взрослее становились дети, тем сильнее и острее было ощущение любви к ним. Может, это потому, что понимаешь безвозвратность времени? Ведь мы часто за своими взрослыми заботами не успеваем, не выслушиваем, не замечаем своих детей. И вдруг в какой-то момент понимаем, что уже ничего не вернуть. И вот тогда чувство вины перед собственным ребенком заставляет в авральном порядке заполнять прорехи воспитания.

– Я стану режиссером, и тогда ты будешь со мной каждый день!

– Интересно, а, может быть, я не соглашусь работать с таким необразованным режиссером?

– Захочешь, захочешь, – погрозила дочь.

– Па-па! – в комнату как вихрь влетел пятилетний Федор, бросил на пол холщовую сумку и прыгнул к отцу под бок. Маша ревниво попыталась втиснуться между ними.

Cразу за внуком появилась уставшая, но по-прежнему ухоженная и моложавая бабушка.

– Ваши дети меня просто умотали, – Нина Сергеевна жаловалась по привычке. После того как Светлана вышла замуж за итальянца и переехала на постоянное место жительства в славный город Рим, она перебралась к сыну. Периодически Нина Сергеевна делала слабые попытки вернуться в свою квартиру, но они были скорее для проформы. Внуки так начинали визжать, что счастливая бабушка с легкостью «давала» себя уговорить остаться.

– Катя, сделай мне чай, – Нина Сергеевна присела в одно из кресел и сняла туфли.

Невестка тут же удалилась исполнять поручение.

Маша пыталась поудобнее пристроиться рядом с отцом, но более юркий брат залез к отцу на колени и крепко обхватил за шею, не оставляя пространства для сестры. Девочка покрутила головой и увидела выкатившиеся из сумки брата карандаши. Она подошла поближе и, убедившись в своей догадке, налетела на мальчика:

– Ты опять в моей комнате рылся? Зачем взял мои карандаши?

Федька еще крепче прижался к отцу, хорошо зная, что от сестры можно и в лоб получить. Она была единственным человеком в семье, который допускал рукоприкладство в отношении него.

– Машенька, но он же еще маленький, – первой заступилась за внука бабушка. – Тебе что, карандаши жалко?

– Вот так всегда! – закричала девочка, и на глазах засверкали слезы. – Маленький, маленький, вы его любите больше, чем меня!

– Глупенькая, – мягко улыбнулась Нина Сергеевна. – Просто он младше, и ему нужно уступать.

– А я девочка! – губы у нее задрожали, истерика была совсем близко.

– Ну-ну, – Федор поднялся и обнял дочь. – Конечно, ты девочка, а ты мужчина, – он ласково посмотрел на сына. – А мужчины должны уступать. Да?

– А я маленький мужчина! – топнул ногой сынишка.

– Мужчины не бывают маленькими или большими. Мужчина всегда мужчина.

– Не хочу быть мужчиной, хочу быть маленьким! – и сын тоже заплакал.

Федор в растерянности заметался между детьми, не зная, что предпринять. Положение как всегда спасла Катя. Она сразу же оценила обстановку, спокойно поставила перед свекровью чай с тонко нарезанным лимоном и, взяв на руки плачущего сына, как ни в чем ни бывало обратилась к дочери:

– Там тебе Генка уже два раза звонил.

– Генка? – слезы сразу высохли, и девочка, забыв про все обиды, понеслась к телефону.

– Пойдем, мой маленький, мама тебе что-то покажет, – Катя оставила Федора и свекровь наедине.

– Как у нее это получается? – совершено серьезно поинтересовался он, присаживаясь рядом с матерью.

– Потому, что она женщина, – Нина Сергеевна прижала сына к себе, взъерошила ему волосы и, понизив голос, чтобы, не дай бог, не услышала невестка, проговорила: – И, между прочим, хорошая мать и хозяйка. А ты? – она строго посмотрела на сына. – Что это еще за новая мамзель с тобой на обложке?

– Это не мамзель, а моя новая партнерша по фильму.

– И по кровати. Я все читала!

– Ты меньше читай всякую ерунду, сколько раз тебе говорить – то, что пишут в газетах, не есть правда, еще профессор Преображенский не рекомендовал читать газет.

– Он не рекомендовал читать исключительно советских газет, и только до обеда.

– Да? – Федор удивленно поднял брови.

– Да! Где ты был два дня? У Катьки глаза красные, – Нина Сергеевна опять перешла на шепот. – Ее не жалко, меня ладно, – она страдальчески закатила глаза. – Но дети? Они же тоже это читают!

– Мам, в отличие от тебя, дети воспринимают это, как новый прикол, – засмеялся сын. – Знаешь, что мне сказала Машка, когда прочитала о том, что у меня дом на Кипре, а там пять жен?

– О тебе и такое писали? – ужаснулась мать. – Бедная девочка!

– Так вот, твоя бедная девочка сказала: «Па, во классно! Ты хоть позвони, узнай, где этот дом, а то на Кипр ужасно хочется».

– Боже мой, – покачала головой Нина Сергеевна. – И ты еще смеешься над этим?

– Ма, – Федор понял, что пора менять тему, иначе разбор полетов закончится скандалом. – А мы со Светкой тоже так ругались?

– Что? – Нина Сергеевна не сразу поняла, о чем он ее спрашивает.

– Тоже выясняли, кого ты больше любишь?

– А как же! – она могла часами рассказывать о своем материнском подвиге. – Ты разве не помнишь, как пытал меня?

– Нет.

– Ты подходил и спрашивал: «Ма, если начнется война, ты кого первого будешь спасать – меня или Светку?»

– Да? Ну и кого? – совершенно серьезно спросил сын.

– Дурачок! – она легонько ударила его по лбу, и оба рассмеялись.

– Федь, – очень осторожно начала мать, поглаживая его по голове, – отец звонил.

Федор напрягся.

– Плохо ему, – продолжала Нина Сергеевна.

Он молчал.

– Столько времени прошло, ну неужели ты не помнишь ничего хорошего?

– Помню! – Федор вскочил. – Твои глаза помню и свой стыд тоже помню! – он покрылся багровыми пятнами.

– Феденька, нужно уметь прощать.

– Да! – он взял себя в руки. – Можно простить того, кого знаешь, а его я не знаю! Он для меня пустое место. Понятно? Все! Пойду к себе.

– Федя.

– Я ничего не слышал, – поднимаясь по лестнице, отозвался он.

– Нужно уметь творить добро.

– Добро? – он усмехнулся. – Добро – это изнанка зла.

Федор поднялся в спальню и упал на огромных размеров супружескую кровать. «Отец! Интересно, если бы мать узнала, кто помог ему упасть? А он? Жаль, что и ему не могу сказать, пусть думает, что это божья кара, а кто исполнитель – неважно! Хотя все же жаль! Может, правда, все рассказать? Нет, еще не время. Отец еще надеется на прощение, мечтает увидеть внуков. Пусть еще помечтает, тем сильнее будет удар! Прав классик – месть, это блюдо, которое подается холодным. И я буду смаковать каждый кусочек!»