Миф о красном терроре

Глава 44. 1937: Леон Фейхтвангер и процессы гражданских вредителей

Леон Фейхтвангер. Москва 1937. Отчёт о поездке для моих друзей (М., 1937).

В этой небольшой брошюре Фейхтвангер описывает всю жизнь в СССР. Все сферы бытия получают свою оценку. Это крайне интересная книга, которую надо бы изучать в школах. Но меня в данном случае интересуют его заметки, касающиеся его присутствия в зале заседания на классическом судебном процессе, воспетом сгнившими в своей совести «правдорубами» от Солженицына и Волкогонова до Познеров-Соловьёвых как образец люто-садистски сфальсифицированного тираном-убийцей-параноиком Сталиным над троцкистами и известном как процесс Радека — Пятакова.

Это был один из многих гражданских процессов, но о других, к сожалению, не написал Фейхтвангер.

«Из всех изречений немецких фашистов советские люди запомнили особенно крепко одно. Оно помещено в официальном календаре германцев, распространилось не только в Германской империи, но и во всём мире, и гласит: человек германского духа никогда не будет интеллигентом».

«О войне говорят не как о событии далёкого будущего, а как о факте, предстоящем в ближайшем будущем. Войну рассматривают как жестокую необходимость, ждут её с досадой, но с уверенностью в себе, как болезненную операцию, которую надо перетерпеть и благоприятный исход который не подлежит сомнению».

«Каждый шестой рубль общих поступлений в Союзе отчисляется на мероприятия по обороне против фашистов. Это тяжёлая жертва. Советский гражданин знает, что все неудобства, которые ещё по сей день делают жизнь в Союзе труднее, чем на Западе, были бы давно устранены, если бы можно было распоряжаться этим шестым рублём. Всякий мог бы лучше одеться, лучше жить. Но советские люди знают, что у границ их злобные глупцы с нетерпением выжидают момента для нападения…»

«…Но так как все считают, что эту войну остановить ничто не может и что завтра она уже будет действитеьностью, то к ней готовятся…»

В период между двумя процессами[14]. Когда я увидел Сталина, процесс против первой группы троцкистов — против Зиновьева и Каменева — был закончен. Обвиняемые были осуждены и расстреляны, и против второй группы троцкистов — Пятакова, Радека, Бухарина и Рыкова было возбуждено дело, но никому ещё не было известно в точности, какое обвинение им предъявляется и когда и против кого из них будет начат процесс…

Сталин и Иуда… Он взволновался, когда мы заговорили о процессах троцкистов. Рассказал подробно об обвинении, предъявленном Пятакову и Радеку, материал которого в то время был ещё неизвестен. Он говорил о панике, в которую приводит фашистская опасность людей, не умеющих смотреть перёд. Я ещё раз упомянул о дурном впечатлении, которое произвели за границей даже на людей, расположенных к СССР, слишком простые приёмы в процессе Зиновьева. Сталин немного посмеялся над теми, кто, прежде чем согласиться поверить в заговор, требует предъявления большого количества письменных документов; опытные заговорщики, заметил он, редко имеют привычку держать свои документы в открытом месте. Потом он заговорил о Радеке — писателе, наиболее популярной личности среди участников второго троцкистского процесса; говорил он с горечью и взволнованно; рассказывал о своём дружеском отношении к этому человеку…

Он рассказывал о длинном письме, которое ему написал Радек и в котором тот заверял в своей невиновности, приводя много лживых доводов, однако на другой день под давлением свидетельских показаний и улик Радек сознался…

Процессы против троцкистов. С другой стороны, тот же Сталин решил в конце концов вторично привлечь своих противников — троцкистов к суду, обвинив их в государственной измене, шпионаже, вредительстве и другой подрывной деятельности, также в подготовке террористических актов.

В процессах, которые своей «жестокостью и произволом» возбудили против Советского Союза мир, противники Сталина — троцкисты были окончательно разбиты. Они были осуждены и расстреляны.

Личные ли это мотивы Сталина?

Объяснять эти процессы — Зиновьева и Радека — стремлением Сталина к господству и жаждой мести было бы просто нелепо. Иосиф Сталин, осуществлявший, несмотря на сопротивление всего мира, такую грандиозную задачу, как экономическое строительство Советского Союза, марксист Сталин не станет, руководствуясь личными мотивами, как какой-то герой из классных сочинений гимназистов, вредить внешней политике своей страны и тем самым серьёзному участку своей работы.

Участие автора в процессах. С процессами Зиновьева и Каменева я ознакомился по печати и рассказам очевидцев. На процессе Пятакова и Радека я присутствовал лично. Во время первого процесса я находился в атмосфере Западной Европы, во время второго — в атмосфере Москвы. В первом случае на меня действовал воздух Европы, во втором — Москвы, и это дало мне возможность особенно остро ощутить ту громадную разницу между Советским Союзом и Западом.

Впечатление от процессов за границей. Некоторые из моих друзей, люди вообще достаточно разумные, называют эти процессы от начала до конца трагикомическими, варварскими, не заслуживающими доверия, чудовищными как по содержанию, так и по форме. Целый ряд людей, принадлежавших ранее к друзьям Советского Союза, стали после этих процессов его противниками. Многих видевших в общественном строе Союза идеал социалистической гуманности этот процесс просто поставил в тупик; им казалось, что пули, поразившие Зиновьева и Каменева, убили вместе с ними и новый мир.

В Западной Европе — одно. И мне тоже до тех пор, пока я находился в Европе, обвинения, предъявляемые на процессе Зиновьева, казались не заслуживающими доверия. Мне казалось, что истерические признания обвиняемых добываются какими-то таинственными путями. Весь процесс представлялся мне какой-то театральной инсценировкой, поставленной с необычайно жутким, предельным искусством.

В Москве — другое. Но когда я присутствовал в Москве на втором процессе, когда я увидел и услышал Пятакова, Радека и их друзей, я почувствовал, что мои сомнения растворились, как соль в воде, под влиянием непосредственных впечатлений от того, что говорили подсудимые и как они это говорили.

Проверка. …Я взял протоколы процесса, вспомнил всё, что я видел собственными глазами, слышал собственными ушами, и ещё раз взвесил все обстоятельства, говорившие за и против достоверности обвинения.

В основном процессы были направлены прежде всего против самой крупной фигуры — отсутствующего обвиняемого Троцкого. Главным возражением против процесса являлась мнимая недостоверность предъявленного Троцкому обвинения. Троцкий, — возмущались противники, — один из основателей Советского государства, друг Ленина, сам давал директивы препятствовать строительству государства, одним из основателей которого он был, стремился разжечь войну против Союза и подготовить его поражение в этой войне? Разве это вероятно?

(Вы слышали, чтобы кто-то читал протоколы? Где они были опубликованы тогда? А публиковали ли их в постхрущёвский период и где?

Далее Фейхтвангер говорит о внутреннем мире Троцкого, для которого идея мировой революции стала болезненной идеей фикс. И так как основная база революционной силы была в СССР, которым, по мнению Троцкого, правила банда оппортунистов, то как раз СССР и становился главным врагом.

У него есть один абзац: «Неболыиевистское прошлое Троцкого — это не случайность. Так отвечает Ленин в своём завещании на вопрос о том, возможен ли договор между Троцким и фашистами». — А.К.)

Правдоподобны ли обвинения, предъявленные Радеку и Пятакову. Что касается Пятакова, Сокольникова, Радека, представших перед судом во втором процессе, то по поводу них возражения были следующего порядка: невероятно, чтобы люди с их рангом и влиянием вели работу против государства, которому они были обязаны своим положением и постами, чтобы они пустились в то авантюрное предприятие, которое им ставит в вину обвинение.

Идеологические мотивы обвиняемых. Мне кажется неправильным рассматривать этих людей только под углом зрения занимаемого ими положения и их влияния.

Пятаков и Сокольников были не только крупным чиновниками, а Радек был не только главным редактором «Известий» и одним из близких советников Сталина. Большинство этих обвиняемых, а по сути-то и все, были в первую очередь конспираторами, профессиональными революционерами. Всю свою жизнь они были страстными бунтовщиками и сторонниками переворота — в этом было их призвание. Всё чего они достигли, они достигли вопреки предсказаниям «разумных», благодаря своему мужеству, оптимизму, любви к рискованным предприятиям. Заговор был формой их существования.

К тому же они верили в Троцкого, обладавшего огромной силой внушения. Вместе со своим учителем они видели в «государстве Сталина» искажённый образ того, к чему они сами стремились, и свою высшею цель видели в том, чтобы внести в это искаженное общество свои коррективы.

Возражения наблюдателей на Западе. Против порядка ведения процесса.

Кроме нападок на само обвинение слышатся не менее резкие нападки на самый порядок ведения процесса. Если имелись документы и свидетели, спрашивают сомневающиеся, то почему же держали эти документы в ящике, свидетелей держали за кулисами, а довольствовались не заслуживающими доверия признаниями?

Причина упрощённой процедуры процессов. (Это была историческая ошибка, мина замедленного действия, которая взорвалась в 1953–1956 гг. — А.К.)

…Мне объяснили причину такого подхода к ситуации.

Это так и было нужно. На процессе мы показали некоторым образом только квинтэссенцию, препарированный результат предварительного следствия. Уличающий материал был проверен ранее и уже был предъявлен обвиняемым. На процессе было достаточно подтверждения их признания.

Пусть тот, кого смущает это, вспомнит, что это дело рассматривал военный Суд (правильно — Военный трибунал. — А.К.) и что процесс этот был процессом политическим. Нас интересовала чистка внутриполитической атмосферы. Мы хотели, чтобы весь народ от Минска до Владивостока понял происходящее. Нельзя забывать, что весь народ ещё не так давно, кроме узкой прослойки интеллигенции, был просто неграмотным. И политические взаимоотношения его с государством были ограничены общением с управляющим барина, попом и целовальником в казённом кабаке. Народ в основной массе на самом деле только недавно начал осознавать, что он живёт в новом государстве.

Поэтому мы постарались обставить процесс с максимальной простотой и ясностью. (Такие комментарии Фейхтвангеру могли давать разные пиплы от Молотова и Сталина до студента МГУ. — А.К.)

Подробное изложение документов, свидетельских показаний, разного рода следственного материала может интересовать юристов, криминалистов, историков, а наших советских граждан мы бы только запутали таким чрезмерным нагромождением деталей. Безусловное признание говорит им больше, чем множество остроумно сопоставленных доказательств. Мы вели этот процесс не для иностранных криминалистов, а для нашего народа…

Гипотезы с авантюрным оттенком. Так как такой весьма внушительный факт, как признание, его точность и определённость, опровергнут быть не может, сомневающиеся стали выдвигать самые авантюристические предположения о методах получения этих признаний.

В первую очередь, конечно, было выдвинуто наиболее примитивное предположение. Обвиняемые под пытками и под угрозами новых, ещё более страшных пыток были вынуждены к признанию. Однако это было явно опровергнуто хотя бы несомненно свежим видом обвиняемых и их общим физическим и умственным состоянием. Это поставило в трудное положение даже убеждённых скептиков, которые присутствовали на процессах.

Тогда скептики были вынуждены для объяснения невероятного признания прибегнуть к другим гипотезам. Обвиняемым, заявили они, давали всякого рода яды, их гипнотизировали, их подвергали действию наркотических средств.

Однако ещё никому на свете не удавалось держать другое существо под столь сильным и длительным влиянием, и тот ученый, которому бы это удалось, никогда бы не удовлетворился ролью таинственного подручного полицейских органов. Он, несомненно, в целях увеличения своего удельного веса учёного опубликовал бы найдённые им методы.

Но тем не менее противники процесса предпочитают выдвигать самые абсурдные гипотезы бульварного характера, вместо того чтобы просто увидеть самое очевидное, а именно то, что обвиняемые были обличены и их признание соответствует истине.

Советские люди смеются. Советские люди только пожимают плечами, когда им рассказывают об этих версиях происходящего. Если мы хотели бы подтасовать факты, то не было бы смысла прибегать к такому трудному и опасному способу, как вымогание ложного признания.

Насколько проще было бы подделать или создать ложные документы? Это было бы намного легче, вместо того чтобы заставить Троцкого устами Пятакова и Радека вести изменнические речи, изготовить и представить миру его изменнические документы и письма, которые несомненно бы доказывали его связь с фашистами? Вы ведь сами видели и слышали обвиняемых, так создалось у вас впечатление, что их признания вынужденные?

Обстановка процесса. Этого впечатления у меня действительно не создалось. Людей, находившихся под судом, никак нельзя было назвать замученными, отчаявшимися существами, которые разыгрывали спектакль перед своими палачами.

Судебное разбирательство не носило какой-либо искусственный или даже патетический и торжественный характер.

Помещение, в котором шёл процесс, не велико, оно вмещает примерно триста пятьдесят человек. Судья, прокурор, обвиняемые, защитники, эксперты сидели на невысокой эстраде, к которой вели ступени.

Ничто не разделяло Суд от сидящих в зале. Не было также ничего, что походило на скамью подсудимых, барьер, отделявший подсудимых, напоминал скорее обрамление ложи. Сами обвиняемые представляли собой холеных, хорошо одетых мужчин с медленными непринуждёнными манерами. Они пили чай, из карманов пиджаков у них торчали газеты, и они с интересом посматривали на публику. По общему виду это походило скорее на дискуссию, чем на судебный процесс, дискуссию, которую ведут в тоне беседы образованные люди, старающиеся выяснить правду и установить, что именно произошло и почему это произошло. Создавалось впечатление, будто обвиняемые, прокурор и судьи увлечены одинаковым и чуть было не сказал спортивным интересом выяснить с максимальной точностью всё происходящее. Если бы этот суд поручили инсценировать режиссёру, то ему, вероятно, понадобилось бы немало лет и немалое количество репетиций, чтобы добиться от обвиняемых такой сыгранности: так добросовестно и старательно не пропускали они ни малейшей неточности друг у друга, и их взволнованность проявлялась с такой сдержанностью.

Короче, «гипнотизёры, отравители и судебные чиновники-палачи», подготовившие обвиняемых, помимо всех своих ошеломляющих качеств, должны были быть выдающимися режиссёрами и психологами.

Деловитость. Невероятной и жуткой казалась деловитость, обнажённость, с которой эти люди непосредственно перед своей почти верной смертью рассказывали о своих действиях и давали объяснения своим преступлениям. Очень жаль, что в Советском Союзе воспрещается производить в залах суда киносъёмку и записи на грампластинки. Если бы мировому общественному мнению представить не только то, что говорили обвиняемые, но и как они это говорили, их интонации, их лица, то, я думаю, неверящих стало бы гораздо меньше.

Поведение. Признавались они все, но каждый на свой собственный манер: один с циничной интонацией, другой бодро и ретиво, как солдат, третий внутренне сопротивляясь, прибегая к увёрткам, четвёртый — как раскаивающийся ученик, пятый поучая. Но тон, выражение лиц, жесты у всех были правдивы.

Пятаков. Я никогда не забуду, как Георгий Пятаков, господин среднего роста, средних лет, с небольшой лысиной и трясущейся в такт речи рыжеватой острой бородой, стоял перед микрофоном и как он говорил — будто читал лекцию. Спокойно и старательно он повествовал о том, как он вредил в вверенной ему промышленности. Он объяснял, указывал вытянутым пальцем, напоминая преподавателя высшей школы, историка, выступающего с докладом о жизни и деяниях давно умершего человека по имени Пятаков и стремящегося разъяснить все обстоятельства до мельчайших подробностей, охваченный одним желанием, чтобы слушатели и студенты всё правильно поняли и усвоили.

Радек. Писателя Карла Радека я также вряд ли когда-нибудь забуду. Я не забуду, ни как он там сидел в своём коричневом пиджаке, ни его безобразное худое лицо, обрамлённое каштановой старомодной бородой, ни как он поглядывал в публику, большая часть которой была ему знакома, или на других обвиняемых, часто усмехаясь, очень хладнокровный, зачастую намеренно ироничный. Не забуду, как он при входе клал руку тому или другому из обвиняемых на плечо лёгким, даже нежным жестом, ни как он, выступая, немного позировал, слегка посмеиваясь над остальными обвиняемыми, показывая своё превосходство актёра, — надменный, скептичный, ловкий, литературно образованный.

Хорошо помню, как он, внезапно оттолкнув Пятакова от микрофона, сам встал на его место. То он ударял газетой о барьер, то брал стакан чая, бросал в него кружок лимона, помешивал ложечкой и, рассказывая о чудовищных делах, пил чай мелкими глотками.

Однако, совершенно не рисуясь, он произнёс своё заключительное слово, в котором он объяснял, почему он признался, и это заявление, несмотря на его непринуждённость и на прекрасно отделанную формулировку, прозвучало трогательно, как откровение человека, вершащего великое действие. Самым страшным и трудно объяснимым был жест, с которым Радек после конца последнего заседания покинул зал суда. Это было под утро, в четыре часа, и все — судьи, обвиняемые, слушатели сильно устали. Из семнадцати обвиняемых тринадцать — среди них близкие друзья Радека — были приговорены к смерти. Радек и трое других — только к заключению.

Судья зачитал приговор, мы все — обвиняемые и присутствующие — выслушали его стоя, не двигаясь, в глубоком молчании. После прочтения приговора судьи немедленно удалились. Показались солдаты; они вначале подошли к четверым, не приговорённым к смерти. Один из солдат положил Радеку руку на плечо, по-видимому, предлагая ему следовать за собой. И Радек пошёл. Он обернулся, приветственно поднял руку, почти незаметно пожал плечами, кивнул остальным приговорённым к смерти, своим друзьям, и улыбнулся. Да, он улыбнулся.

Остальные. Трудно также забыть подробный тягостный рассказ инженера Строилова о том, как он попал в троцкистскую организацию, как он бился, стремясь выйти из неё, и как троцкисты, пользуясь его провинностью в прошлом, крепко его держали, не выпуская до конца из своих сетей.

Незабываем ещё тот еврейский сапожник с бородой раввина — Дробнис, который особенно выделился в гражданскую войну. После шестилетнего заключения в царской тюрьме, трижды приговорённый белогвардейцами к расстрелу, он каким-то чудом спасался, и теперь, стоя здесь, перед судом, путался и запинался, стремясь как-нибудь вывернуться, так как он был вынужден признаться в том, что взрывы, которые он организовал, причинили не только материальные убытки, но и повлекли за собой, как он и добивался, гибель многих рабочих.

Потрясающее впечатление произвёл инженер Норкин, который в своём последнем слове выкрикнул проклятие Троцкому. Бледный от ярости и волнения, он должен был немедленно покинуть зал, так ему сделалось дурно. Впрочем, за время процесса это был первый и единственный случай, когда либо кто-то закричал. Все говорили спокойно, без пафоса, не повышая голоса.

Почему они не защищаются. Своё нежелание поверить в достоверность обвинения сомневающиеся обосновывают, помимо вышеприведённых возражений, тем, что поведение обвиняемых психологически не объяснимо. Почему обвиняемые, спрашивают эти скептики, вместо того чтобы отпираться, наоборот, стараются превзойти друг друга в признаниях. И в каких признаниях! Они сами себя рисуют грязными подлыми преступниками.

Почему они не защищаются, как делают это обычно все обвиняемые перед судом? Почему, когда они даже изобличены, они не пытаются привести в своё оправдание смягчающие обстоятельства, а наоборот, всё больше отягчают своё положение?

Почему, раз они верят в теории Троцкого, они, эти революционеры и идеологи, не выступают открыто на стороне своего вождя и его теорий?

Почему они не превозносят теперь, выступая в последний раз перед массами, свои дела, которые они ведь должны были бы считать правильными и оправданными? Ведь если кто-то из числа этих семнадцати мог и смириться, но все — вряд ли, ведь это не рядовые члены организации, среди которых ещё можно встретить людей случайных и не стойких в своих убеждениях.

Причина этого поведения. То, что обвиняемые признаются, говорили мне, объясняется очень просто. На предварительном следствии они были настолько изобличены свидетельскими показаниями и документами, что последующее отрицание было бы безцель-но. То, что они признаются все (выделено в тексте. — А.К.), объясняется ещё тем, что перед судом предстали не все троцкисты, замешанные в заговоре, а только те, которые до конца были изобличены.

Мнение автора. Я должен признаться, что, хотя процесс меня убедил в виновности обвиняемых, всё же, несмотря на аргументы многих советских граждан, которые мне объясняли ситуацию, поведение обвиняемых осталось для меня не совсем ясным.

…Немедленно после процесса я изложил в СОВЕТСКОЙ ПРЕССЕ (усилено мною. — А.К.) свои впечатления. Основные причины того, что совершили обвиняемые, и главным образом основные мотивы их поведения перед судом западным людям не будут понятны никогда.

Пусть большинство из них своими действиями заслужило смертную казнь, но плакатными определениями и порывами возмущения нельзя объяснить психологию этих людей.

Можно ли раскрыть до конца западному человеку их вину и искупление? Но мои слова никоим образом не должны означать, что я желаю опорочить ведение процесса или его результаты. Если спросить меня, какова квинтэссенция моего мнения, то я могу ответить словами Сократа, который по поводу некоторых неясностей у Гераклита сказал так: «То, что я понял, прекрасно. Из этого я делаю вывод, что и остальное, чего я не понял, также прекрасно». Из того, что мне говорили, я попытаюсь выделить основное.

Сущность партийного суда. Суд, перед которым развернулся процесс, несомненно можно рассматривать как некоторого рода партийный суд.

Обвиняемые с юных лет принадлежали к партии, некоторые из них считались руководителями. Было бы ошибкой думать, что человек, привлечённый к партийному суду, стал бы вести себя так же, как обычный человек перед судом на Западе.

Даже простая оговорка Радека, обратившегося к судье «товарищ судья» и поправленного председателем «говорите гражданин судья», имела внутренний смысл. Обвиняемый чувствует себя ещё связанным с партией, поэтому не случайно процесс с самого начала носил чуждый иностранцам характер дискуссии.

Судьи, прокурор, обвиняемые — и это не только казалось — были связаны между собой узами общей цели. Они были подобны инженерам, испытывавшим совершенно новую сложную машину. Некоторые из них что-то в этой машине изменили и машину испортили, так как теория этого изменения не состыковалась с реальным механизмом. Но им дорога эта машина.

Они сообща, даже в очень трагичной ситуации суда, обсуждают свои общие ошибки. Их всех объединяют интерес к машине и любовь к ней. И это-то чувство и побуждает судей и обвиняемых так дружно сотрудничать друг с другом. Это чувство похоже на то, которое в Англии связывает правительство с оппозицией настолько крепко, что вождь оппозиции получает от правительства содержание…

…В 1935 году перед лицом возрастающего процветания Советского Союза обвиняемые должны были признать банкротство троцкизма. По словам Радека, они потеряли веру в концепцию Троцкого…

Измена Троцкому. Обвиняемый Муралов восемь месяцев отрицал свою вину, пока наконец 5 декабря не сознался. «Хотя я, — заявил он на процессе, — и не считал директиву Троцкого о терроре и вредительстве правильной, но всё же мне казалось морально недопустимым изменить ему. Но наконец, когда от него стали отходить остальные — одни честно и открыто, другие — не признаваясь в этом открыто, я сказал себе: я сражался активно за Советский Союз в трёх революциях и десятки раз моя жизнь висела на волоске — не должен ли я подчиниться его интересам? Или мне нужно остаться у Троцкого и продолжать и углублять его неправое дело? Но тогда имя моё будет служить знаменем для тех, кто ещё находится в рядах контрреволюции. Для меня это было решающим, и я сказал себе: ладно, иду и показываю всю правду»…

Люди, верящие в своё дело. Люди, верящие в своё дело, зная, что они обречены на смерть, не изменяют ему в свой последний час. Они хватаются за последнюю возможность обратиться к общественности и используют своё выступление в целях пропаганды своего дела. Сотни революционеров перед судом Гитлера заявляют: «Да, я совершил то, в чём вы меня обвиняете. Вы можете меня уничтожить, но я горжусь тем, что я сделал»…

Почему же ни один из этих троцкстов так не говорит? Почему ни один из этих троцкистов не сказал: «Да, ваше государство Сталина построено неправильно. Прав Троцкий. Всё, что я сделал, хорошо. Убейте меня, но защищаю я правое дело».

Но эти троцкисты не говорили так, потому что они больше не верили в Троцкого.

Зачем усиливать звук? Однако ответить на вопрос, какие причины побудили правительство СССР выставить этот процесс на свет, пригласив на него мировую прессу и представителей мировой общественности, ещё труднее, чем ответить на вопрос, какими мотивами руководствовались обвиняемые…

Чего ждали от этого процесса? Не должна ли была эта манифестация привести скорее к неприятным, чем благоприятным последствиям? Зиновьевский процесс оказал за границей очень вредное действие: он дал в руки противникам долгожданный материал для пропаганды и заставил поколебаться многих друзей СССР. Он вызвал сомнение в устойчивости системы, в которую верили даже враги. Зачем же вторым подобным процессом так легкомысленно подрывать собственный престиж?

Решение. Я думаю, что решение вопроса проще и вместе с тем сложнее. Нужно вспомнить о твёрдой решимости Советского Союза двигаться дальше по пути демократии, и прежде всего надо помнить о существующем там отношении к вопросу о войне, на которое я уже несколько раз указывал.

Растущая демократизация и в частности предложение проекта новой Конституции должны были вызвать у троцкистов новый подъём активности и возбудить у них надежду на большую свободу действий и агитации. Правительство нашло своевременным показать своё твёрдое решение уничтожить окончательно всякое проявление троцкистского движения. Но главной причиной, заставившей руководство СССР провести этот процесс перед множеством громкоговорителей, является непосредственная угроза войны. Раньше троцкисты были менее опасны, их можно было прощать, в худшем случае — ссылать. Но ссылка очень действенным средством не является. Сталин, шесть раз бывший в ссылке и шесть раз бежавший оттуда, это хорошо знает. Теперь, накануне войны, такое мягкосердечие нельзя было себе позволить. Раскол, фракционность, не имеющие серьёзного значения в мирной обстановке, могут в условиях войны представлять огромную опасность. После убийства Кирова дела о троцкистах разбирают военные суды. Эти люди стояли перед военным судом, и военный суд их осудил…

Страх перед социализмом. Дело в том, что многие интеллигенты, даже те, которые считают исторической необходимостью смену капиталистической системы социалистической, боятся трудностей переходного периода. Они вполне искренне желают мировой победы социализма, но их тревожит вопрос о собственной будущности в период великого социалистического переворота. Их психика отвергает то, что утверждает их разум. В теории они — социалисты, а на практике своим поведением они поддерживают капиталистический строй.

Таким образом, само существование Советского Союза является для них постоянным напоминанием о непрочности их бытия, постоянным укором двусмысленности их собственного поведения. Существование Советского Союза служит для них как бы доказательством того, что в мире разум ещё не уничтожен; в остальном же они его не любят, скорее, ненавидят.

Желанный «террор». По этим причинам они с удовольствием, даже не признаваясь себе в этом, пользуются всяким случаем, чтобы придраться к Советскому Союзу. Выдуманная «загадочность» троцкистских процессов дала им желанный повод поиронизировать над Советским Союзом и заклеймить в блестящих статьях мнимый произвол суда. «Террор», обнаруженный в Советском Союзе, доказал им к их тайному удовольствию, что Советский Союз в основном не отличается от фашистских государств и что, таким образом, они поступали правильно, не поддерживая Союз. Этот «террор» оправдал их нерешительность и вялость в глазах их собственной совести. Деспотизм Советского Союза являлся для них желанным плащом, которым они прикрыли свою духовную наготу.

Как и ожидалось. В Союзе это никого не удивило. Впечатление, произведённое процессом Зиновьева, не испугало советскую юстицию, и она не побоялась назначить второй троцкистский процесс. Польза, которую мог принести во внутриполитическом отношении этот процесс, эта публичная чистка собственного дома накануне войны с избытком возмещала возможное снижение морального престижа Советского Союза в глазах ангажированных иностранных критиков.

«Радек под пыткой». В своём заключительном слове Радек говорил о том, как он в продолжение двух с половиной месяцев заставлял вытягивать из себя каждое слово признания и как трудно следователю пришлось с ним. «Не меня пытал следователь, — сказал он, — а я его». Это было сказано с трагическим юмором, но буквально через день-два крупные английские газеты поместили это заявление под крупным заголовком — «Радек под пыткой». В Москве к этому отнеслись как к тому, чего всегда ожидают. Полагаю, что я был единственным человеком в России, кто был возмущён и удивлён таким поступком вроде бы солидных редакций.

…Мне кажется, что каждому из нас пришлось по многим различным мотивам пересмотреть своё отношение к отказу от насилия и серьёзно подумать над вопросом о насилии. Если эти размышления (в основе эссэ Жоржа Сореля), предназначенные для понимания Ленина, используются для оправдания Муссолини, и они же используются для «понимания» Гитлера, то они нисколько не теряют своей нужности и привлекательности.

Но существует разница между грабителем, стреляющим в прохожего, и полицейским, стреляющим в грабителя.

Проблема писателя и проблема демократии. Выражаясь грубо и просто, в данное время перед каждым писателем, обладающим чувством ответственности, проблема ставится следующим образом: поскольку без внесения временных изменений в то, что сейчас называют демократией, социалистическое хозяйство построено быть не может, то придётся решать, что ты предпочитаешь: или чтобы широкие народные массы имели меньше мяса, хлеба и масла, но при этом ты имеешь большую свободу слова, или чтобы у тебя было меньше свободы слова, но у народа было больше хлеба, мяса и масла…