Наша бабушка Инесса Арманд. Драма революционерки

А.Е. Арманду (июнь 1905 г., тюрьма в Пушкино):

«Саша, что касается хлопот о моем освобождении, то слишком много не возись, ведь я сейчас совсем здорова. Одно время очень тянуло на волю, но теперь это чувство успокоилось. Относительно хлопот у генерал-губернатора: если это общий ход об освобождении на поруки, то обратись к нему. Если “особая милость” — то не следует к нему обращаться.

Поцелуй за меня детей. Инесса».

А.Е. Арманду. Ницца. 9 ноября 1905 г.:

«Мой дорогой Саша, я очень давно начала это письмо, но не могла продолжить, потому что Россия была совсем отрезана от нас — ни писем, ни телеграмм. Известия из России глубоко волновали и радовали. Так хотелось тоже быть там и также принести великому народному делу хоть самую свою скромную лепту. Вообще, в такие великие моменты тяжело бездействовать. Вместе с радостью за дела общественные, конечно, возникало сильное беспокойство за вас за всех, за товарищей, за энергичных и отзывчивых. Я очень огорчена смертью Николая Баумана. Это был славный, хороший человек. А как великолепно держались рабочие! Какие они герои, какая сила и величие в этой стройно, дружно борющейся массе. Едва ли в истории была более великолепная, более величественная борьба».

В.Е. Арманду. Московская губернская тюрьма в Пушкино. Июль 1907 г.:

«Мой дорогой Володя. Все жду, что получу от тебя словечко. Тебе, верно, уже передали, каким путем мне можно писать. Я чувствую себя ужасно оторванной, совершенно не знаю, что у вас там делается... иногда в голову приходят самые безумные мысли. Может быть, вы там уже все переболели, а я ничего не знаю. Особенно беспокоюсь за Андрюшу. Когда мы виделись в последний раз, он был нездоров.

У нас здесь коммуна, и мы все по очереди дежурим, т.е. сами готовим, стираем полотенца и т.д. Я один раз уже дежурила и, как ты понимаешь, очень волновалась за суп. Он вышел довольно удачен, но только овощи были demi-naturelle⁴²».

Детям. Мезень, середина декабря 1907 г.:

«Мои дорогие Саша, Федя, Инесса и Володя!⁴³ Долго не могла вам написать, потому что по приезде в Архангельск меня засадили в тюремный замок. Оттуда я вышла, чтобы сразу сесть в сани и поехать в Мезень. Когда мы прибыли в Мезень, меня сейчас же хотели отправить еще на 100 верст дальше, в деревню Койду. Мне этого очень не хотелось, во-первых, потому, что туда почта неизвестно как ходит и, пожалуй, останешься совсем без известий. Во-вторых, там совсем нет политических, и поэтому было бы скучней. Удалось остаться в Мезени.

Кто из вас что читает? Вышло ли что-то новое и интересное по беллетристике? Здесь на ночь глядя совсем нечего читать».

«Здесь ссыльных около ста человек. Сам город состоит из двух параллельных улиц, между которыми короткие переулки. В общем, город не больше села Пушкино. В нем две тысячи с чем-то жителей. Но все-таки есть и школа, и больница, телеграф. Почта приходит два раза в неделю. И люди живут здесь не в юртах, как я себе представляла, а в избах с громадными печами, но сколочены избы плохо и плохо проконопачены, так что в них ветер гуляет. Сегодня очень сильный мороз, а так как мы вчера по неопытности не протопили печи второй раз, то у нас вода замерзла в кадке, и вообще в кухне был такой мороз, что стыли руки. Так что, когда я мела и варила кофе, то все охала и метала шпильками в Володю, который обер-истопник. Он здорово научился топить и самовар ставить.

Пишите мне о вас скорее, больше и подробнее. Я так давно толком ничего о вас не знаю. Переселилась ли Инесса в Пушкино? Где сейчас Саша и Федя? Володька, напиши, не изволь лениться, а то, ей-богу, будешь побит!

Ну, крепко вас целую, поцелуйте малышей, пишите!

Ваша мама».

В.Е. Арманду. Мезень, май 1908 г.:

«Дорогой мой! Спасибо тебе за описание твоей встречи с детьми. Спасибо за книги, большое спасибо! Если попадется еще партийная литература, то пришли ее. Пришли что-нибудь по вопросу о парламентаризме.

Инесса».

В.Е. Арманду. Москва, 23 ноября 1908 г.:

«Мой дорогой Володя, итак, я выбралась из окраин и нахожусь, наконец, в центре. Милый город, как я люблю тебя, я — твое дитя и нуждаюсь в твоем шуме, суете, в твоей сутолоке, как рыба нуждается в воде.

Думаю остаться в России до лета, а там видно будет. Детей возьму с собой. Я их еще не видела по понятным тебе причинам».

В.Е. Арманду. Москва, начало декабря 1908 г.:

«Милый Володя! Я перевидала за последнее время всю нашу семью. Все живы и здоровы, много о тебе расспрашивают. Строчу тебе письмо в Румянцевской библиотеке. Сегодня бегала в Третьяковку. Там много новых картин. Мне особенно нравятся “Вихрь” Малявина и “Демон” Врубеля.

В своем городе я нашла очень большие перемены. Вечерами на улицах так красиво, так много огней, так оживленно...Такая масса самых разнообразных зрелищ. Была три раза в Художественном, один раз в Малом и у Корша, два раза в синематографе, один раз в концерте. Вчера попала на лекцию о символизме. Читали Белый, Брюсов, Рачинский. Они спорили между собой, но у меня осталось впечатление, что они все кантианцы, только на разный лад.

Скоро я уеду отсюда».

В.Е. Арманду. Петербург, 2 января 1909 г.:

«...Теперь в большинстве всех голов происходит переоценка всех ценностей. Чем интенсивнее работает данная голова, тем этот процесс сложнее и интереснее. По выражению одной моей знакомой курсистки, интеллигенция утеряла “ариаднину нить” и поэтому кидается то в одну, то в другую сторону, это последствие неимоверной путаницы представлений и понятий. Я объясняю это так: во время революции почти вся интеллигенция действовала заодно, потому что ей было некогда искать свое место в обществе. Но, когда схлынула волна общественной активности, интеллигент оказался не у места. Теперь началась дифференциация интеллигенции: после многих заблуждений одни примыкают к буржуазии, другие — к пролетариату. А многие еще на распутье.

Конечно, я — с пролетариатом. Последний реакционный год я провела среди пролетариев, и это обстоятельство сделало меня более стойкой».

Варе Арманд. Берн, ноябрь 1915 г.⁴⁴:

«Дорогая моя девочка. Это хорошо, что ты философствуешь и всматриваешься в окружающих. Такое критическое отношение может оказаться очень полезным.

Жизнь людей богатых сейчас нехорошая. Праздность, лень, фальшивость... Теперь каждый человек борется в отдельности за свое существование, старается перехитрить другого, показаться лучше, умней, надеясь таким образом победить своих конкурентов... Но ни в коем случае не будь из тех людей, кто, постоянно брюзжа, не проводят в жизнь собственных идей и продолжают жить совершенно так же, как те, кого они ругают. Подобные люди или лицемеры, или слабые и ничтожные личности».

Ине Арманд. Зеренберг, 1915 г.:

«...Твоя ревность к Варе, моя родная, конечно, ни на чем не основана. Смешная ты моя кукушка... я крепко люблю вас всех, моих детей. Я ужасно люблю на вас смотреть... В чувстве материнства еще очень много инстинктивного, очень многое перешло к женщинам от самок — между прочим, это стремление видеть в своих детях что-то особенное, но все же неправда, что матери ослеплены любовью, наоборот, они особенно болезненно переживают все их недостатки, все изъяны... Но вы мне никогда не причиняли этой боли.

Целую тебя бессчетное количество раз.

Твоя мать».

Ине Арманд. Кисловодск, сентябрь 1920 г.:

«Дорогая моя Инуся!

Мы уже три недели в Кисловодске, и не могу сказать, чтобы с тех пор мы особенно поправились с Андреем. Он, правда, посвежел и загорел, но пока еще совсем не прибавил весу. Я сначала все спала и день и ночь. Теперь, наоборот, совсем плохо сплю. Принимаю солнечные ванны и душ, но солнце здесь не особенно горячее, не крымскому чета, да и погода неважная: частые бури, а вчера было совсем холодно. Не могу сказать, чтобы я была в большом восторге от Кисловодска.

Проскочили мы довольно удачно, хотя ехали последнюю часть пути с большими остановками и после нас поезда совсем не ходили. Слухов здесь много, паники тоже.

Временами кажется — не остаться ли поработать на Кавказе? Как думаешь?»