Неистовый Роланд. Песни XXVI–XLVI

1 Если бы

Достойные дамы,

Как о всяком ином небезусильном

Даре от матери-Природы,

Денно, нощно, упорно и преусердно,

А с того и небесчестно и небесплодно

Ревновали об искусствах, которые

Предают добродетель грядущим дням,

2 И сумели сами бы

В людской памяти спеть себе хвалу,

Чем искать ее от скудных писак,

Чья душа, терзаясь, грызется завистью,

И что знает доброго, о том молчит,

А что злого, о том трубит по свету, —

Ежели бы так —

Женский род слыл бы славен превыше мужеского.

3 Мало им, надсаживаясь,

Величать хвалою певец певца, —

Они только и рады, что гласить

Все худое, им ведомое о дамах:

Топчут в прах, не желают вскинуть взор,

Словно в страхе,

Что затмят их дамы, как тучи день:

Таковы, говорю я вам, все древние.

4 Но какою намеренною силою

Ни умалить благо, ни взмучить зло, —

Всё не в силах ни рука, ни язык

Ни пером, ни криком

Угасить

Славу женского рода до ничтожества:

Всё хоть часть останется незатменна —

Хоть и малая часть, и меньше малой.

5 Не едина была Гарпалика,[235]

Не едина Томирида, ни та,

Что сражалась за Турна, что за Гектора,

Ни приведшая тирийцев в заморский край,

Ни Зиновия, ни та, что согнула

Ассириян, персов и индов, —

Но они единые и немногие

Бранной славы достойны во все века;

6 И не только в Риме и в Греции[236]

Жены чисты, верны, умны, сильны,

А повсюду, где солнце сеет свет

На бегу от Ганга до Гесперидского

Сада, — но безместна их честь,

Разве что вестима одна из тысячи,

А лишь потому, что о них

Все писцы злы, коварны и завистливы.

7 Но да не смутит вас, красавицы,

На стезе добра никакая тень,

Да не отвратит

Страх забвенности от высокой цели!

Ежели не вечно доброе —

То ведь и не вечно дурное;

Ежели досель вам чернил и перьев

Не было, — то днесь их не счесть:

8 Вот вам в честь Марулл, вот Понтан,[237]

Вот отец и сын — двое Строцци,

Вот Капелл, вот Бембо, а вот

Тот, кто по себе очертил Придворного;

Вот тосканский Аламанн, а за ним

Оба равных любимца Муз и Марса,

Оба отпрыска владельца, чей край

Замкнут Минцием и глубокими заводями;

9 И один из них,[238]

Смолоду и сам стремясь душою

Чтить и чествовать вас превыше звезд,

Оглашая хвалами Парнас и Кинф, —

Ныне, вдохновенный любовной верной службою

Изабелле, в которой дух так тверд

Пред грозою раззора и обиды, —

Еще пуще стал сам не свой, а ваш.

10 Он не знает устали

Прославлять вас живейшим песнопеньем;

Если в ком язвится на вас хула,

Он первее всех вскипает к оружию;

Нет на свете рыцаря,

Столь готового отдать жизнь за честь:

Он пером животворит славу ближних,

Сам достойный славящего пера.

11 Он ли хорош,

Чтобы дама, превзошедшая доблестью

Всех носящих дамский наряд,

Пребыла вовек тверда в своей твердости

Истинною Колонною его любви,

Некрушимая превратностями судьбины?

Он хорош ей, она ему,

Лучшей пары не сдваивалось на свете.

12 У наследных брегов своего Оллия[239]

И на зависть братней реке

Он стяжал неслыханные трофеи

Писчим словом

Меж огней, мечей, весел и колес.

А за ним славит женщин Геркулес

Бентиволий, за ним — Ренат Тривульций,

Мой Гвидетт, и Мольца, избранник Феба.

13 Вот и сын моего герцога[240]

Геркулес Карнутский

Певчим лебедем расправляет крылья

И до звезд гласит наши имена;

Вот и Вастский мой господин,

Славный петься и греками и римлянами,

Но и сам

Возжелавший пером предать вас вечности.

14 Но зачем их исчислять,[241]

Вас прославивших, славящих и восславящих,

Если слава — в руках у вас самих?

Ибо многие от шелков и шитья

Отошли и идут тропою Муз

Утолить свою жажду Иппокреною,

А оттоле возвращаются таковы,

Что не нам вас петь, а от вас бы петься.

15 Если каждую из пишущих

Захочу почтить я должной хвалой,

То вспашу я столько писчих страниц,

Что уже ни на что не станет песни;

Если же я выберу пять иль шесть,

То всем прочим это счтется обидою.

Что мне делать? Промолчать обо всех

Или в стольком сонме избрать единую?

16 Изберу единую,

Но такую, чтобы смолк всякий толк

И никто не посмел бы молвить худа,

Что о ней пою, а о многих нет.

Сладким словом, лучшим из слыханных,

Как себя она возносит к бессмертию,

Так и всякого, о ком она молвит,

Восторгая из гроба к вечной жизни.

17 Как Феб родную свою Луну[242]

Ближе держит и ярче озаряет,

Чем Венеру, Майю и все светила,

В хоре звезд и в разладе с хором звезд, —

Так и в ней, как ни в ком,

Речи красны, слова сладки, а мысли

Так разительны,

Словно встало в небе второе солнце.

18 Поделом ей имя Виктория[243]

Ей, рожденной среди побед

И с победой об руку

Длящей путь меж трофеев и триумфов.

Артемисия по любви к Мавзолу

Возвела усопшему мавзолей —

Но не больше ли честь

Не во гроб, а из гроба вознесть любезного?

19 Если Лаодамия, если Порция,[244]

Если Аррия, Аргия, Евадна,

Прияв смерть вослед каждая супругу,

Заслужили праведную хвалу,

То не больше ли честь

Вырвать мужа из смерти и судьбы

Из-за Леты и из-за Стикса,

Девять крат обвившего мертвый дол?

20 Если Македонянин[245]

Ревновал Ахилла к меонийской трубе, —

Сколь ревнивее, о непобедимый,

Он взирал бы к тебе, Франциск Пескарский,

Оттого, что верная и любимая

Тебе спела жена такую песнь,

Что не надобно звучнейшей трубы,

Чтоб греметь твоей славе во веки вечные!

21 Если бы писало мое перо,

Сколько хочется или сколько можется,

Долог был бы сказ,

Но и то бы много было не сказано;

И подавно позабылась бы повесть

О Марфизе и славных ее друзьях,

А ведь я обещал ее продлить,

Ежели угодно вам станет слушать.

22 А коли вы здесь, чтобы слушать,

И коли я здесь, и готов,

То оставлю до пущего досуга

Излиянье достойных ее похвал, —

Не затем, будто песни мои надобны

Той, чьи песни и звонче и обильней,

А затем, что такова моя страсть

Чтить и славить ее до утоления.

23 Милые мои дамы,

Повторю, чтоб кончить: во всех веках

Многие вы были достойны вечности,

Но о вас молчали завистливые певцы.

Ныне же молчанью конец:

Вы и сами прославите ваши доблести.

Будь дано сие воинственным свойственницам —

Больше бы нам зналось об их делах:

24 Брадаманта и Марфиза — две свойственницы,

Чьи былые подвиги и победы

Я усиливаюсь вывесть на свет,

Но из десяти ускользают девять.

А что знаю, того не утаю —

Чтобы славные дела не остались

В позабытости, и чтоб угодить

Вам, красавицы мои чтимые и любимые.

25 Я сказал,

Что Руджьер уж откланялся к отъезду

И уже (на сей раз — и без труда)

Вырвал меч из кипарисного комля,

Как вдруг

Замер, внявши недальний громкий плач,

И рванулся с сестрою и с подругою,

Чтоб помочь, коли надобно помочь.

26 Поспешают, а плач все громче,

А сквозь слезы все слышнее слова;

Добежали, глядь — лужок, а на нем в слезах

Три девицы, по-странному одетые:

От пупа и ниже

Располосовал им-платья незнамо кто,

И они, чтобы сокрыть сокровенное,

Сели наземь и уж не смеют встать.

27 Как Вулканов сын,[246]

Мимо матери выросший из праха

И Палладой отданный на бережный вскорм

Слишком жадной до посмотра Аглавре,

Для сокрытья недолжных своих ног

Восседал в им созданной колеснице, —

Так и эти три

Севши наземь, скрывали свои тайности.

28 Столь срамное, столь неподобное[247]

Поразило зрелище и эту и ту

Героиню так, что зарделись щеки,

Словно вешние розы в Пестумских садах.

Брадаманта глядь и видит: пред ней

Уллания,

Та Уллания, которая вестницею

Шла во Францию с Забвенного Острова.

29 Узнает она Улланию, узнает

Двух сопутниц, все тех же, что и были,

И свою обращает речь

К той, которая первая в почете.

Спрашивает: кто

Столь бесчестен, беззаконен, безнравен,

Что скрываемое самим естеством

Обнажает непристойному взгляду?

30 И Уллания, угадав

Как по латам, так по учтивой вымолвке,

Что пред нею та, которая давеча

Трех наездников ссадила с седла,

Повествует,

Что в недальнем замке безбожный люд

Их не только изобидел одеждою,

Но и бил и много чего другого.

31 А где щит и где трое королей,

Так давно и далеко ей сопутные,

Этого не знает она сама:

То ли пали, то ли пленники.

И пустилась она в сей путь,

Столь досадный для пешего хождения,

Чтобы бить челом государю Карлу, —

Верно, он не стерпит такого зла.

32 И Руджьер и обе воительницы,

Сколь отважны, столь и добры,

Помутили ясные взоры,

Слышучи и видючи столько мук,

И не ждавши просьб

Оскорбленной отмстить за оскорбление,

Забывают все иные дела

И во весь опор спешат к тому замку.

33 Но сначала по истой доброте

Они скинувши со своих доспехов

Покрывала, окутали тело дев,

Скрыв от взора ненадобные части;

А чтобы Уллании

Не топтать уже топтанную тропу,

Брадаманта ее берет за седло,

А Руджьер и Марфиза — ее спутниц.

34 Севши за седло,

Вот Уллания кажет Брадаманте

Лучший путь к злому замку, а в ответ

Та сулит ей достойное отмщение.

Выбираются из дола на холм,

Всходят в кручу то правей, то левей,

И пока не запало солнце в запад,

Не искали ни приюта, ни отдыха.

35 На хребте крутого холма

Отыскалась вечером деревенька,

А в ней добрый кров и добрый стол,

Уж какие есть, те и есть.

Оглянулись путники и диву дались:

Всюду женские и женские лица,

Кои старые, кои юные, а мужчин

Нет, как нет.

36 Не дивился так в старину[248]

Сам Ясон со своими Аргоплавателями

На тех женщин, которые принесли

Смерть отцам, сыновьям, мужьям и братьям,

И на целом Лемносе

Не оставили и двух мужских лиц, —

Как дивился здесь Руджьер

И его вечерние сопристанницы.

37 Для Уллании и двух ее дам[249]

Сей же час приказали наши рыцари

Схлопотать три женские платья —

Хоть не пышные, а все же не терзаные.

А меж тем Руджьер,

Подозвавши одну из местожительниц,

Вопрошает, где здесь мужеский пол?

А она ему ответствует вот что:

38 «Тебе в диво

Видеть столько нас женщин без мужчин,

А нам в самую несносную муку

Жить столь жалко отторженным от своих:

Чтобы горше нам горелось в изгнании,

Наши милые мужья, сыновья, отцы

Злой отлукой отлучены от нас

По угоде нашего утеснителя.

39 Урожденных нас в его земле,

До которой здесь два часа дороги,

Он нас выжил в эту мерзкую высь,

Перемучив жестокими обидами,

А мужчинам нашим и нам

Грозит смертью и тысячами пыток,

Ежели взберутся они сюда,

А мы примем их, и это узнается.

40 Так он вражествен к нашему полу,

Что не только нас не терпит вблизи,

Но и наших не подпускает к нам,

Чтобы женским не надышались духом.

Дважды эти долы

И разделись и оделись лиственною красой

С той поры, как наш злодей воссвирепствовал

И никто не наставит его на ум, —

41 Потому что люди его боятся,

Как боятся лишь смертного конца,

Ибо отроду в нем не только злоба,

А еще и сила сверх смертных сил.

Телом он великан,

Мощью он один одолеет сотню,

Он невмочь и нам, его подвластницам,

А которые пришлые, тем стократ.

42 Если, сударь, вам дорога

Ваша честь и честь троих путешественниц, —

Вам бы лучше и вернее и средственнее

Вместо этой искать других дорог,

Потому что эта ведет

В самый замок, в котором наш неистовец

Уготовал неласковые обычаи

Дамам в срам, а паладинам в урон:

43 Черный Марганор

(Так зовут властителя и теснителя),

Коего не злее и не гнуснее

Ни Нерон, ни иные меж тиранами,

Жаждет крови людской, а паче женской,

Как овечьей крови жаждет волк!

И какая ни попадет к нему дама, —

Будет изгнана в превеликий позор».

44 «Но с чего в злодее такая дурь?» —

Любопытствуя Руджьер и все спутницы,

Чинно просят не отказать им в любезности

И поведать все от самых начал.

«Он всегда,^ — ответствует женщина, —

Был жесток, нещаден и лют;

Но когда-то он до поры

Свою злобную душу скрывал от глаза.

45 Тогда были у него живы два сына

И совсем не похожи на отца:

Дружелюбны ко всякому приезжему,

Чужды подлостей и злых непотребств.

Замок блистал учтивством и вежеством,

Добрыми нравами, веселыми забавами,

Потому что отец, хоть и сроду скуп,

Ни в какой не отказывал им угоде.

46 Мимоезжие рыцари и дамы

Привечались таково по душе,

Что отъехавши были без ума

От любезности милых гостеприимцев.

Были оба брата

Из священного рыцарского чина,

Один звался Киландр, другой — Танакр,

Пылки удалью и царственны видом.

47 Так они и жили и были бы

Досточестды и достохвальны вовек,

Ежели бы не вкогтилась в них страсть,

Нарицаемая в мире любовью;

И она-де сбила их с прямой стези

В лабиринт кривого блужения,

А что зналось за ними доброго,

Все помрачено и осквернено.

48 Приезжает однажды паладин

От двора государя Константинопольского,

А при нем сопутственница,

Умных нравов и дивной красоты.

И вошла в Киландра такая страсть,

Что умри, а добудь себе красавицу:

Разлучиться с ней —

Все равно, что расстаться с милой жизнью.

49 А как не было ни места, ни времени,

Чтоб ее преклонить к своей любви,

Он отважился отбить ее силою,

Снарядился, затаился и встал

Одаль замка у самой их дороги,

Нераздумчивы лихость и любовь:

Как увидел он близящегося рыцаря —

Вмах навстречу, и копье вперевес.

50 Льстился разом он уложить врага

И похитить победу и красавицу;

Но не тут-то: соперник был силен

И дробит его доспех в дробь и дребезг.

Долетает весть до отца,

Досылает он за сыном доставщиков,

И встречает мертвого, и с великим

Плачем погребает в наследном склепе.

51 Но все так же ворота широки

Для любого приезжего и проезжего,

Потому что младший Танакр

И учтив и вежествен пуще брата.

И случилось так, что в этот же год

Из далеких мест

Приезжает некий барон с женою,

Он на диво удал, а она прекрасна.

52 А она прекрасна и добронравна

И воистину превыше похвал;

И подстать ей муж —

Благороден и смел, как редко слыхано.

Впору такой красе

Быть отрадою столь достойной доблести!

Был сей рыцарь Лонговильский Олиндр,

А его супруга звалась Друзиллою.

53 И вспылал молодой Танакр

Так об этой, как брат его о той,

За которую сам познал

Злой и горький конец неправой страсти.

И как брат, он отважился попрать

Богоданный устав гостеприимства,

Чем стерпеть, чтобы свело его в гроб

Вожделение крутое и лютое.

54 Но как был в очах его пример

Братней гибели,

Он раскинул так, чтоб Олиндр

Не успел воздать за кривое дело:

Так иссякла, так истлела вконец

Добродетель — его недолгий якорь

Пред захлестывавшим потоком порока,

Уж давно пожравшим его отца!

55 Тайно, затемно

Он поставил по будущей дороге

В те и эти пещеры настороже

Двадцать латников,

И как стало утро, Олиндр

Был охвачен со всех путей,

Бился долго и бился храбро,

Но лишился и жизни и жены.

56 Пал Олиндр, пленена его красавица

В таковом отчаянии,

Что ничем и никак не хочет жить

И о смерти взывает, как о милости.

Рвавшись умереть,

Она бросилась с наддолинного кряжа, —

Но не кончилась,

А разбитая, немощная, простерлась в прах.

57 Возложив поверженную на одр,

Танакр бережно берет ее в замок,

И приказывает зорко лечить,

Чтобы выходить милую добычу.

А покуда она опоминается,

Он уже готовит свадебный чин,

Чтобы даме, столь честной и прекрасной,

Не любовницей быть, а венчанной женой.

58 Ничего другого ему не надобно,

Лишь о ней все мысли, речи, дела

Видит ее обиду,

Знает свою вину,

И оправдывается, но ничто не впрок:

Чем он больше трудится ей в угоду,

Тем он ей постылей, и тем

Она жестче жаждет его погибели.

59 Но, и в ненависти не без ума,

Памятует красавица: если

Она хочет достигнуть своего,

Ей потребно притворство и коварство,

Чтоб желание (а желание одно —

Смерть Танакру) сокрылось под личиною,

Словно канула прежняя любовь,

И она уже привержена к новой.

60 Впрямь в лице ее мир, но в сердце — месть,

И другого зова она не слышит.

Многое вращая в уме,

В чем колеблясь, что приняв, что отринув,

Рассудила она так, что всего верней

Достичь цели собственною погибелью,

Ибо где и когда краснее смерть,

Как не мстя за любезного супруга?

61 С мнимой радостью на лице

Она словно сама торопит свадьбу,

Отстраняет медлящие помехи,

Не покажет, что сердце поперек,

Наряжается, украшается пуще всех,

Будто впрямь Олиндра нет в ее памяти;

Но желание-де ее такое,

Чтобы свадьбе быть по отчим обычаям.

62 А те отчие обычаи

Вовсе не были таковы;

Но Друзилла,

Всею мыслью прилежа лишь к единому,

Вымыслила этот обман

В погубленье мужнину погубителю

И сказала, что свадьба ей угодна

По обычаю, а обычай велит:

63 Ежели вдова

Собирается за второго мужа,

Прежде пусть умилостивит покойного,

Отслужив во искупленье обид

Достодолжные требы и обедни

В самом храме, где покоится прах,

А по совершенье священнодействия

Пусть супруг супруге вручит кольцо,

64 И в сие же время

Иерей

Над восставленным сосудом вина

Прочитав благословляющие моления,

Изольет благословленное в чашу

И подаст нарекаемым супругам,

Чтобы первою взяла его новобрачная

И пригубила бы его, и испила.

65 Танакр,

Не дивясь нимало толикой важности

Брачных этих свычаев, говорит:

«Будь по-твоему, лишь бы стать нам вместе!»

Не догадывался о том злополучный,

Что все ближе к нему Олиндрова месть,

Потому что вся дума его и воля

О едином, и ни о чем другом.

66 А была при Друзилле одна старуха,

Вместе схваченная и вместе в плену;

Ей-то, кликнув, она сказала

Тихо, на ухо, чтоб никто не слыхал:

«Отвари отраву,

Тебе ведомую, и доставь ее мне,

Ибо я предприяла умертвить

Вероломного Марганорова сына.

67 В том спасение и твое и мое,

А какое — скажу, дождавшись времени».

Пошла старуха,

Отварила отраву и принесла.

Приливается злотворная влага

В сосуд сладкого критского вина,

А вино блюдется до свадебного

Дня, который уже и недалек.

68 В должный день,

Разодевшись шелками и каменьями,

Предстает она в храме, где Олиндр

В саркофаге почиет на двух опорах.

Чинно пето Божие служение,

Внемлют, сшедшись, все рыцари и дамы

И несвычно веселый Марганор

Обок с сыном и ближними придворными.

69 А по совершенье священнодействия

Иерей благословляет вино

И подцосит отравленное в золотой

Чаще, как повелено Друзиллою.

И Друзилла отпила,

Сколь пригоже для смертного приятия,

И вручила с ясным ликом супругу,

И супруг осушил его до дна.

70 Воротивши чашу священнику,

Простирает он объятья к Друзилле,

Но она,

Во мгновенье отринув тишь и кротость,

Отражает его в грудь,

Пышет лик, пышут пламенные очи,

И коснеющим голосом, но ужасным

Восклицает: «Предатель, прочь!

71 Ты ли ждешь во мне утех и отрад,

Ты, виновник слез моих, мук, терзаний?

Ты умрешь, и ты умрешь от меня,

Ибо знай, что чаша сия отравлена!

Одного мне жаль,

Что легка тебе смерть от честных рук,

Ибо нет ни казни, ни палача

В меру черному твоему лиходейству!

72 Жаль,

Что несовершенно сие заклание,

Ибо будь во мне по воле и сила —

Ни единого не сталось бы промаха!

Да простит меня милый мой супруг

И да примет жертву мою по помыслу:

Не могла я так, как хотела,

Но убила тебя так, как могла.

73 И коли не в силе моей

Наказать тебя казнью по желанию, —

Уповаю, что сбудется твоя казнь

На том свете, и я ее увижу!»

А потом, обративши в высь

Ясный лик и смутные очи,

Воззывает: «Прими, Олиндр,

Благосклонно сию жертву от мстительницы,

74 И взмолись обо мне Сущему Господу,

Чтобы стать мне обок с тобой в раю;

А коли он скажет, что в ваше царствие

Без заслуг не входят, заслуга — вот:

Принесла я дар в его храм —

Одоленье над нечестивцем и безбожником;

А какая выше заслуга,

Чем расправа с гнуснейшими и преступнейшими?»

75 Смолкла речь, отлетела жизнь,

И казался мертвый лик просветлен,

Что отмстилась лютость убийце милого.

А пред нею или за нею вслед

Отлетел исторженный дух Танакра:

Полагаю так, что пред нею,

Ибо в больше выпившем — крепче яд.

76 Видя Марганор

Сына, мертвым павшего ему на руки,

Сам едва не мертв

От внезапно вонзившегося горя:

Было двое, а не стало ни единого,

И две женщины виной двум смертям:

Один принял казнь за одну,

А другая умертвила другого.

77 Любовь, гнев, боль, ужас, отчаяние,

Жажда смерти и жажда мести

Рвут на части осиротелого отца,

И он страждет, как стонет море в буре.

Рвется на Друзиллу и видит,

Что она уж дожила свою жизнь,

Но неистовство, как огнь, меч и бич,

Его рушит на бесчувственное тело.

78 Как змей,

Вбитый пикою в песок,

Извиваясь, тщетно грызет зубами,

Как пес,

Разъярясь на ударивший булыжник,

Налетает, гложет и не уйдет, —

Так напал на холодеющую

Злее пса, злее змея, Марганор.

79 А раздрав ее плоть и растерзав,

Но не утолившись и не насытившись,

Он напал на дам, коих полон храм,

И не пощадил ни единую:

Как косец косою,

Так косил он губительным мечом —

Тридцать нас изгибло, а сто изранено:

Не спастись.

80 А таков перед ним был страх,

Что никто не смелился поперечить;

И что дамы, что прочий люд —

Все, кто мог, лишь теснились вон из храмины.

Удержали бешеного

Доброй силой и просьбами друзья,

И оставив в подножье стон и плач,

Увели его в замок на утесе.

81 Но неймется гнев;

И тогда-то почалось то гонение —

Благо, что друзья и народ

Умолили не извести нас до смерти!

В сей же день — указ:

Быть нам изгнанным из его владений

И ютиться в угоду ему здесь,

А приблизившейся в замку — погибнуть!

82 Так мужья отторглись от жен,

Так от матерей — сыновья,

А которые преступят запрет,

Те блюдись, чтобы Марганор не доведался,

Потому что многих

Он казнил нещадно и до смерти.

А в своем он замке издал закон,

Каких круче не слыхано и не читано:

83 Ежели какая женщина

Забредет в тот дол (бывало так), —

Быть ей битой розгами по спине,

А потом в полосованном наряде,

Чтобы заголился природный стыд,

Быть изверженной из этих окрестностей.

Если же при даме случится рыцарь,

То и вовсе ей не выйти живой:

84 Ежели при даме оружный рыцарь —

Тотчас душегуб

Встащит жертву к сыновнему надгробию

И зарежет собственною рукою,

А сопутного рыцаря — в темницу,

Опозоренного, без меча и коня.

Это ему нипочем —

У него вкруг замка тысяча латников.

85 А кого и вздумает отпустить —

Тот ему поклянись великой клятвою

На святом причастии

Быть по гроб врагом прекрасному полу.

Посему,

Ежели не жаль вам себя и дам, —

Попытайте сами у тех злодеевых

Стен, какая в лютом и мощь и злость».

86 На такую повесть во слушавших

Таково вскипела жалость и гнев,

Что кабы не ночь на дворе,

Они тотчас бы ринулись на приступ.

Но пришлось соратникам отдохнуть;

А когда Аврора

Стерла с неба звезды о въезде Солнца, —

Трое тотчас в латы и вмиг в седло.

87 Не успели они отъехать —

Слышат

За спиной по дороге дальний топот,

И с холма обводят глазами дол.

Видят:

На один от них лучный перестрел

По тропе взбираются двадцать латников,

Кои конные, кои пешие,

88 И с собою волокут на коне

Жейщину,

Видом старую,

Как на плаху, на костер или на виселицу.

И хоть было до нее далеко,

По лицу и платью она узналась:

Угадали поселянки ту самую

Старую служительницу Друзиллы,

89 Ту служительницу Друзиллы, которую

Вместе с нею заневолил Танакр,

И которая госпоже

Отварила ту смертную отраву;

В божий храм она тогда не пошла,

Потому что все поняла заранее,

Выскользнула из селения и бежать,

Уповая сыскать себе убежище.

90 Но укрывшуюся в Австрийской окраине

Выследил ее Марганор

И уже не жалел ни сил, ни трат,

Чтобы залучить в костер или в петлю.

Злая алчность,

Распалясь подарками и посулами,

Побудила некоего барона,

Приютив ее, выдать головой:

91 Связанную по рукам и ногам,

Заткнув рот, чтоб не вымолвила слова,

Как мешок, на вьючном седле

Он дослал ее до города Констанца,

А оттоле этот люд

Переял ее в добычу хозяину,

Дабы он, не умеющий щадить,

Утолил над нею свое неистовство.

92 Как большая наша река,[250]

Катясь к морю с горного Везула,

Принимает Ламбру, Тицин и Адду

И другие приливные потоки

И несется все круче и напористей, —

Так Руджьер и так две его соратницы

На такую Марганорову злую дурь

Еще пуще пышут негодованием.

93 Гнев и ненависть

За толикие мерзостные дела

Им велят разделаться с душегубом,

Сколько бы оружных при нем ни шло.

Быстрая

Смерть не выкупит столь долгих обид:

Праведная ему казнь —

Трижды медленные муки и пытки.

94 Но первей всего

Подобает вызволить схваченную —

И соратники шпорами и поводьями

Устремляют скакунов вперерез.

Отроду

Не встречался застигшимся такой напор —

Побросав доспехи, добычу, даму,

Налегке спасаются кто куда.

95 Так волк,[251]

Волокущий хищенное в логово,

Уже близок цели, и рад, и вдруг

Видит на тропе ловчего и гончих

И бросает ношу, и впрыть

Только ищет, где гуще чаща.

Так, перегоняя погоню,

Во все стороны мчались беглецы.

96 И не только доспех и даму,

А иные побросали и коней,

И попрыгали с утесов и откосов,

Полагая, что там их не найти.

А Руджьер со спутницами и рад:

Тотчас три кобылицы из брошенных

Послужили тем дамам, для коих давеча

Попотели за седлами скакуны.

97 Налегке

Скачут прямо к проклятому посаду,

Прихватив с собою и ту старуху,

Чтобы видела месть за госпожу;

А она боится недоброго,

И не хочет, и бьется, и кричит,

Но Руджьер ее вскинул за седло

И погнал в опор лихого Фронтина.

98 Доскакали, видят: внизу

Городок во много крыш, хорош, пышен,

Отовсюду вхож,

Потому что вокруг ни рва, ни вала.

А среди него крутая скала,

У которой на спине крепкий замок.

И помчались удальцы прямиком

К тому самому Марганорову логову.

99 Как вскакали в улицы —

Слышат: стража, что у них за спиной,

Загораживает выход заградою,

А другая замкнула путь вперед;

И тогда-то предстает Марганор

С всеоружными пешими и конными

И в немногих, но несносных словах

Возвещает свои черные законы.

100 Марфиза, у которой уже сговорено

И с Руджьером и с Брадамантою,

Шпорит на злодея лицо в лицо

И во всей своей и мощи и доблести,

Не унизивши копья,

Не взмахнувши меча на недостойного,

Кулаком

Так разит по шлему, что тот пал ни жив, ни мертв.

101 За Марфизою и франкская рыцарственница

Устремляет скакуна, и Руджьер

Не щадит копья,

Положив одним упором шестерых —

Того в Грудь, сего в живот,

В шею, в голову,

А в последнем сломил свое древко,

Вбивши в спину и выбивши из брюха.

102 А не хуже того и золотое

У Амоновой дочери копье —

Кого тронет, тот и в прах: как перун,

Грянув с неба, дробит, палит и валит.

Многолюдье — в бег,

Кто в поля, кто в замок, а кто попрятался

По домам, по церквам, за семь запоров,

И уже на площади — лишь покойники.

103 Марфиза,

Марганора скрутивши в три ремня,

Выдает его Друзиллиной старухе,

А уж та-то и рада и довольна.

И грозит Марфиза спалить огнем

Весь посад, коли народ не покается

И не свергнет Марганоров закон

И не примет от нее иного, лучшего,

104 Это ей удалось без труда,

Ибо люди, без Ума перепуганные,

Что у рыцарши дело крепче слов

И что всех она попалит и порубит,

Уж и без того

Ненавидели Марганора с его уставами;

Все ведь таковы —

Кого ненавидят, того и слушаются,

105 И никто никому не верит,

Всяк молчит про себя, а между тем

Кто казнен, кто изгнан,

Кто лишился чести, а кто добра.

Но молчащие сердца вопиют,

Умоляя Господа о возмездии,

И приходит кара,

А чем долее ждется, тем страшней.

106 И уже, набухши гневом и ненавистью,[252]

Толпа рвется мстить в крик и в бой —

Правду говорят:

Рухни дерево — всяк к нему по дрова!

Будь уроком Марганорова участь

Королям: злому делу — злой конец!

Рады малые, рады старые

Видеть кару за все его грехи.

107 У кого сгубил он

Мать, жену, сестру или дочь —

Не тая уже мятежного духа,

Кто во что, жаждут сами с ним управиться,

И с трудом

Две лихие всадницы и сам Руджьер

Охраняют его, чтоб он погиб

От лишений, от мучений, от горя.

108 Той старухе, которая его

Ненавидела лютой женской ненавистью,

Отдан Марганор наг и связан

Так, что не развяжется ни во сто сил.

И она багровит ему лицо,

Кровью мстя за слезы,

А в руке ее острое стрекало,

Живо поданное здешним мужиком.

109 А Уллания и две ее девицы

В ярой памяти недавнего срама

Не стояли, смиривши руки,

Потому что не меньше хотели мстить —

Но не вровень жажде их были силы,

И они утолялись, кто как могла:

Та язвит ногтями, эта зубами,

Та бьет камнем, эта колет иглой.

110 Как поток,[253]

Непомерный от талых льдов и ливней,

Рвется с гор в раззор,

Снося скалы, стволы, поля и жатвы,

А по малом времени

Обессилев и обездушев, течет

Так убого, что и дети и бабы

Перейдут его, не вымочив пят, —

111 Так когда-то

Марганор бросал в дрожь единым именем,

Ныне же сыскался борец

Сломить рог его спеси и выбить силы,

Чтобы даже мальчишки для потехи

Ему драли космы, бороду и усы.

А потом с соратницами Руджьер

Обратился к замку на том утесе.

112 Замок сдался на рыцарскую милость,

А что было в нем знатного добра,

То пошло на поток и разорение,

А равно для Уллании и ее девиц.

Здесь явился и золотой ее щит

И три северных короля, с ним плененные;

А пришли они сюда,

Как вы помните, бесконно и безоружно,

113 Потому что с того самого дня,

Как посбила их с седла Брадаманта,

Они шли бесконно и безоружно

За посланницей с дальних берегов.

Уж не знаю, к худу или к добру,

Что при них не приключилось оружия:

Благо было бы встать на бой,

Но не благо бы остаться побитыми,

114 Ибо даме тогда бы не миновать,

Как и прежним, при ком латные спутники,

Быть зарезанной

В жертву здешним братьям на их гробах.

А остаться срамотой напоказ

Все же лучше, чем сгинуть злою смертью;

И к тому же, на всякий срам

Есть и отповедь: это-де насильно.

115 Две воительницы

Прежде, нежели продолжить свой путь

Обязали здешних вечною клятвою:

Чтоб мужья уступили женам власть

Над землею и над всем, что в ней деется,

А кто станет против, того казнить.

Словом, все, что в иных краях мужья,

В этом крае будут вершить их женщины.

116 И еще наложили они обет:

Кто придет сюда конный или пеший,

Не давать тому приюта

И отнюдь не впускать под кров и в дом,

Пока те не присягнут перед Господом

И святыми крепчайшею из присяг,

Что вовеки будут служить красавицам

И стоять за них пред всяким врагом;

117 А уж у которого есть жена

Или будет вскоре или не вскоре,

Тому быть вовек у нее в покорности

И послушествовать манию ее перста.

Не успеют облететь дерева,

Как она, Марфиза, сюда воротится,

И коли не в силе найдет закон —

Быть посаду в пожаре и в развалинах.

118 А еще распорядились они

Прах Друзиллы

Из негожего места, где он был,

Перенесть с почетом во храм к супругу.

Дело делом, а старуха меж тем

Все кровавит Марганорову спину,

Не жалея стрекала, и лишь одно

Ей в досаду, что силы ее не вечны.

119 А увидевши наши героини

При том храме на площади важный столп,

На котором тиран запечатлел

Свой закон, безумный и нечестивый,

Пригвоздили к нему в трофей

Щит и шлем и панцирь сего злодея,

И велели высечь новый закон,

Учрежденный ими в отмену прежнего, —

120 Тот Марфизин. закон в отмену прежнего,

Столь поносно пагубного для дам;

А когда он начертался на камне,

Они дольше не умедлили здесь ни дня.

Здесь они расстались с исландскими

Спутницами, потому что ведь тем

Нужно было справить важные платья,

Чтоб достойно воспредстать ко двору.

121 А как здесь осталась Уллания,

То при ней оставлен и Марганор;

Но она,

Чтоб он вновь не сбежал и не стал чудесить,

Завела его на вышнюю башню

И прыжком из прыжков столкнула вниз.

Но моя отселе речь не о ней,

А о тех, которые правят к Арлю.

122 Едут они день, едут два,

И к обедне доехали до распутья,

От которого две дороги: одна

В Карлов стан, а другая в Арльские стены.

Тут влюбленные обнялись

И простились горестнейшим прощанием:

Руджьер — в Арль, обе дамы — в Карлов стан,

И на этом конец моему сказу.