Неистовый Роланд. Песни XXVI–XLVI

1 Если плавателю не лгут чертежи,[398]

То уже недолго мне плыть до пристани,

Чтоб на твердом вознести берегу

Благодарность за морское спасение

В том пути, где столько я крат бледнел

От гибели или вечного блуждания.

Но уже мне мнится, уже мне видится

Впереди долгожданная земля,

2 И уже мне слышится —

Гудит в воздухе, отдается в волне

Трубный гул, колокольный звон,

Перевившись приветственными кликами,

И уже узнаются лица

Всех, кто справа и слева сшелся к морю,

Радуясь

О свершенье столь долгого пути.

3 Ах, какие дамы, прекрасные и разумные,[399]

Ах, какие рыцари блещут на берегу!

Как они меня любят,

Как я им обязан за ту любовь!

Вот я вижу: на краю волнолома

Мамма, и Джиневра, и все Корреджии,

Вместе с ними Вероника Гамбара,

Избранница Феба и Аонид,

4 Вот вторая Джиневра, и вот Юлия,[400]

Обе — поросли того же ствола;

Ипполита Сфорца, Тривульция

Домицилла, питомица священных недр,

Вот Эмилия Пия, Маргарита,

Грациоза, Анджела Борджия,

И Риккарда Эсте, а с ней

Бланка, и Диана, и с сестрами.

5 Вот прекраснейшая, умнейшая, достойнейшая[401]

Турка Барбара и с нею Лаура —

Двое, коих

От Востока до Запада лучше нет.

Вот Джиневра третья,

Украшающая дом Малатеста,

И ничьи государские палаты

Никогда не славились такою красой.

6 Будь она в Аримине и тогда,[402]

Когда Цезарь, гордый покорной Галлией,

Колебался на краю Рубикона,

Ополчиться ли враждою на Рим, —

Верю: преклонивши знамена

И к стопам ее повергши трофеи,

Он бы принял веления ее уст,

И жива была бы римская вольность.

7 Вот жена, вот мать,[403]

Вот родные сестры и вот двоюродные

Господина Боццоло, вот Торелли,

Бентивольи, Висконти, Паллавичини,

Вот сама

Превзошедшая славой красы и прелести

Всех слывущих днесь и прослывших встарь

Между греков ли, лагинов ли, варваров ли, —

8 Юлия Гонзага,[404]

Что куда ни ступит, куда ни взглянет,

Всякая иная краса

Посторонится и подивится, как богу.

С нею свойственница, вечная в верности,

Хоть и долго гонимая судьбиною;

Здесь и арагонская Анна,

Светоч Вастов,

9 Ясная, прекрасная, вежественная, мудрая,[405]

Оплот Верности, чистоты и любви,

И с сестрою,

Пред которой меркнет свет всех красавиц;

И Виктория, единственная

Вопреки и смерти и року

Из стигийских исторгнувшая сумраков

Всепобедного своего супруга;

10 И феррарские мои дамы, и урбинские,[406]

И от Мантуи, и от всей Ломбардии,

И от всей Тосканской,

Сколько есть в ней красавиц, стороны,

А меж ними кавалер, и они

Таково объемлют его почетом,

Что я вижу сквозь сияние стольких ликов:

Это цвет Ареция, Аскольт Единственный!

11 Вот его племянник Бенедикт,[407]

В красной шляпе, в красной мантии,

С кардиналами из Болоньи и Мантуи,

Кем столь славен святой конклав.

И у всех (обольщаюсь я или нет?)

О моем прибытии

Столько радости в их ликах и знаках,

Что вовек мне достойно не воздать.

12 Здесь Лактанций, здесь Клавдий Птолемей,[408]

Павел Панса, Триссин, Латинский

Ювенал, и все Капилупи,

Сакс, и Мольца, и Флориан Монтин;

И, прямейшую проторивши тропу

К аонийской влаге,

Оный Юлий Камилл, а с ним, я вижу,

Марк Антоний Фламиний, Санга, Берна,

13 Вот мой господин Александр Фарнезский,[409]

И какие спутники вслед за ним:

Федр, Капелла, Порций, Филипп

Из Болоньи, Вольтерран, Магдалин,

И Пиерий, и Блоссий, и кремонский

Вида, кладезь высокого витийства,

И Ласкарь, и Музур, и Навигерий,

И Андрей Марон, и чернец Север.

14 В этом сонме два славных Александра,[410]

Первый Орологий, второй Гварин;

Вот и Марий Ольвит, и вот божественный

Аретин, бич владык,

Двое Иеронимов,

Соименных Истине и Гражданству,

И Майнард, Теокрен и Целий,

Панницат и Леоницен.

15 Предо мной Бернард Капелл, предо мной[411]

Петр Бембо,

Из убогой и низкой обычайности

Взнявший ввысь чистый, сладкий наш язык;

А за ним, я вижу, Гаспар Обиций,

Дивный в каждом слове из-под пера;

Здесь Фракастор, здесь Беваццан,

Трифон Гавриил, Бернард Тасс;

16 Предо мной и смотрят в меня[412]

Николай Аманий, Николай Тьепол

И Антон Фульгоз,

Самый радостный на всем берегу,

И мой друг Валерий

В стороне от дам, и наверное,

С ним согласен Бариньян, потому что

Ими. он обижен и им не друг.

17 Вот высокие умом Пик и Пий,[413]

Породненные кровью и любовью;

С ними третий, чествуясь лучшими,

Мной не виданный,

Но коль ведомые знаки не лгут —

Это он, кого так жажду узреть:

Яков Саннадзар,

Сведший Муз с горных высей к морскому брегу.

18 Вот ученый, вот верный, вот пытливый[414]

Пишущий Пистольф, а при нем

Ангиар и три Аччайоли

Рады, что уже мне моря не в страх.

Вижу: здесь и Аннибал Малагуций,

Мой сородич, и Одоард,

Чей еще послышится голос

От индийских стран и до западных столпов.

19 Для меня торжествуют торжество[415]

Виктор Фавст, Танкред

И без счету прочих, мое приплытье

Всем угодно, и рыцарям, и дамам;

Близок брег, и попутен ветр:

Медлить не для чего —

Так домолвим же, как мудрая Мелисса

Доброго Руджьера спасла из смерти.

20 Уж говорено,

Сколь желанно было мудрой Мелиссе

Сочетать Брадаманту и Руджьера

Нерушимым супружеским узлом.

Держа в сердце их взгоды и невзгоды,

Она ведала о них всякий час,

Рассылая по всем путям угончивых

Духов: каждый вмиг вослед — вмиг назад.

21 И она, проведавши,

Что Руджьер в томленье и тоске

В темном лесе, где уже порешил он

Принять смерть, не ев и не пив, —

Встала ему на помощь

И, покинувши обычайную сень,

Тронулась по тропе,

Где заведом был навстречу Леон, —

22 Леон, который,

Разослав всех гонцов во все места,

Сам пустился в поиск за рыцарем,

У которого на щите единорог;

И впрямь,

Зауздав к езде под седло

Некоего духа, в тот день прислужного,

Она встретила Константинова сына.

23 Она встретила его и промолвила:

«Государь мой,

Если ваше благородство и вежество

Сколь в лице горит, столь в душе царит, —

Окажите услугу и подмогу

Лучшему меж рыцарей наших дней,

Каковой без подмоги и услуги

Скоро, скоро испустит дух.

24 Лучший рыцарь, носивший и носящий

Шуйцей щит и десницей меч,

Рыцарь, коего прекраснее и любезнее

В целом свете не бывало и нет,

Рыцарь, в высшем вежестве быв единственным,

Ах, умрет, ежели не станет ему спасителя.

Поспешите, государь, ради Господа,

Пока мыслимо славному помочь!»

25 Тотчас всходит в Леонов ум,

Что рекомый рыцарь

Есть тот самый, о розыске которого

Рыщет сам он и рыщут все гонцы.

Шпорит он коня

Вслед зачинщице столь доброго дела,

И она ведет его в ближний лес,

Где Руджьер уже прощается с жизнью.

26 Отыскавши, видят:

Он, три дня не ев, изнемог

Таково, что приподымись он на ноги —

И не выстоит и рухнет врасплох.

Весь в железе, он лежал на земле,

Шлем на лбу и меч на боку,

А под головою —

Бранный щит, в котором единорог.

27 Здесь он в мыслях, какова от него

Милой даме измена и досада

И обида, от великой тоски

Впав в отчаянность,

Кусал губы, грыз кулаки,

Изливал нескончательные слезы

И не видел сквозь обуявший бред,

Как пришли к нему Леон и Мелисса, —

28 Не смолк стонами, не утих вздохами,

Не иссяк слезами;

А Леон стоит, Леон слушает,

Леон сходит с коня, подходит к павшему,

Понимает, что причина тоски

Есть любовь, но не ведает того,

О какой красавице столько муки,

Ибо имени не выговорил Руджьер.

29 Близится Леон, близится,

Подступает лицом к лицу

И приветствует рыцаря, как брат,

И склоняется, и приемлет в объятия;

Только рад или не рад

Был Руджьер нечаянному Леону,

Я не знаю, ибо это ему

Нежеланная докука в вольной смерти.

30 Cамые любезные, самые любовные,

Самые ласковые

Обращает Леон к нему слова

И гласит: «Не преминь открыть причину

Скорби: мало на свете неизбывных

Бедствий: всякому сыщется облегченье,

Если знать, отколе оно пошло:

Пока жив, отчаиваться не надобно.

31 Горько мне, что ты скрылся от меня,

Зная во мне друга,

И не только с тех пор, как неразвязный

Узел долга связал меня с тобою,

Но с тех самых, как все велело

Быть мне вековечным твоим врагом.

Это ли тебе не порука,

Что с тобою дом мой, друзья и жизнь?

32 Не погневайся со мной разделить

Твое горе и оставь мне изведать,

Не поможет ли делу сила, лесть,

Деньги, ловкость или хитрые ковы!

Ежели удачи не будет —

Смерть при тебе;

Но не след умирать, покамест

Все свершимое не свершено».

33 И лились его просьбы таково

Увещательно, ласково и кротко,

Что Руджьер, которого сердце

Было не из стали и не из камня,

Видит, что отказывая в ответе,

Выйдет он недобр и неучтив,

А поэтому ответствует,

И не раз и не два запнувшись голосом

34 «Государь мой, — гласит он, — я открою

Кто я есмь, но когда бы ты это знал

Прежде, ты о смерти моей не менее

Был бы радостен, чем радостен я.

Я Руджьер,

Ненавистный тебе, ненавидевший тебя,

И от Карлова я двора

На погибель твою пришел пришельцем,

35 Чтоб вовек не быть за тобою

Брадаманте, которую, как слышано,

За тебя просватал старый Амон.

Но

Человек предполагает, Бог располагает —

Пременила меня твоя великая

Доброта, и ненависти конец,

А я предан тебе на веки вечные.

36 Ты меня просил, безымянного,

Для тебя добыть красавицу; мне

Таково сие было, как исторгнуть

Сердце вон из груди и дух из сердца;

Но ты видел:

Твоя воля дороже мне моей.

Брадаманта — твоя: будь так!

Я блаженней твоим благом, чем собственным.

37 Будь же тебе в радость,

Что, расставшись с ней, я расстанусь с жизнью,

Потому что легче не жить,

Чем влачить свои дни без Брадаманты.

А еще потому, что пока я жив,

Ты не станешь ей законным супругом,

Ибо мы обручены, и нельзя

Быть жене за двумя мужьями сразу».

38 Так дивуется

Пред собой узнавши Леон Руджьера,

Что ни слова не сплести и ни бровью не повести

И ноги не занести ни для шага:

Стал, как статуя,

В божьем храме ставленная в дар, —

Таково пред ним воочию благородство,

Каких не было и впредь не бывать.

39 В Руджьере признав Руджьера,

Не сменил он к нему добра на зло,

А лишь пуще

Ему боль Руджьерова — как своя.

Для сего-то, а равно и для изъявления,

Что в нем подлинно кесарева кровь,

Уступая Руджьеру в чем ином,

Он не хочет уступить в благородстве.

40 Говорит он: «Ежели бы в тот день,

Когда пал мой люд пред твоею доблестью,

Я во гневе и ненависти уведал бы:

«Вот Руджьер», —

Я пленился бы тою твоею доблестью

Столь же, сколь пленился, не знав, не ведав,

И иссякла бы ненависть, и в душе

Такова же встала бы любовь, как нынче.

41 Ненавистно было имя Руджьерово

Мне, не знав, что Руджьер есть ты:

Это так; но отринь дурные думы,

Будто ненависть движется и жива.

Если бы изъял я тебя из уз,

Зная истину столь, сколь знаю днесь, —

Не иное

Предприял бы я, нежели предприму.

42 Я, не быв, как есмь, твой должник,

Доброй волею сделал бы то, что сделал;

Кольми паче ныне на мне сей долг,

Не воздавши коего, я бесчестен!

Отказался ты от воли твоей,

Чтобы быть тебе ни с чем, мне — при всем;

Но не будет так:

Мне милей твой дар отдать, чем удерживать.

43 Для тебя, а не для меня —

Та красавица, к которой недаром

Я привержен любовью, но не столь,

Чтоб, лишась ее, рвать все нити жизни.

Не хочу я, чтобы ценою

Смерти ты разрушил бы для меня

Узы брака меж тобою и ею,

Чтобы стать ей по закону моей супругою;

44 Нет: скорей лишусь и ее,

И всего на свете, и самой жизни,

Нежели из-за меня наилучший

В целом рыцарстве рыцарь претерпит боль.

Торько мне единственно недоверие, —

Что, располагая мной, как собой,

Ты решился приять скорее смерть,

Чем мою дружелюбственную помощь».

45 Таковыми и иными словами,

Кои пересказывать мне невмочь,

Отрицал он всякий

Довод, на котором стоял Руджьер,

И заставил его вымолвить: «Будь

Всё по слову твоему: не умру!

Но каким тебе воздать воздаянием

Что двукратно ты подарил мне жизнь?»

46 Сладких яств, драгоценных вин

Тотчас приказала подать Мелисса

В подкрепление Руджьеру, который

Без такой подмоги ни жив, ни мертв.

В сей же час заслышал скакун Фронтин

Конский поезд и приспешил к хозяину,

А Леон велел стремянным

Оседлать его и подвесть к Руджьеру.

47 И Руджьер взмостился в седло

Лишь с великим трудом и дружней помощью —

Таково иссякла в нем сила,

Столь кипевшая за немного дней,

Когда он один побил целый стан

И подвигнул подвиг в чужом доспехе.

Подкрепясь, отправились они в путь,

В полчаса достигли ближней обители,

48 Где и пребыли

До заката дня, другого и третьего,

Пока рыцарь единорога

Не вернулся в прежнюю свою силу.

А засим Мелисса и принц Леон

Препроваживают Руджьера к столице,

Где оказывается,

Что пришли накануне послы булгарские,

49 И что это племя, избрав

Королем своим Руджьера, прислало

О том деле к державному двору,

Полагая там быть и новоизбранного,

Чтобы взнесть присягу

И предаться во власть и взложить ему венец.

Бывший с ними

Рассказал Руджьеров оруженосец,

50 Какова была битва у Белграда,

Где Руджьер булгарам стяжал победу,

А Леона и с кесарем-отцом

Сокрушил, побивши многое воинство,

И за это возглашен королем

В предпочтение даже и соплеменникам;

А потом как был он взят

Унгиардом и предан Феодоре,

51 И какая долетела потом

Весть, что страж темницы его зарезан,

Дверь открыта и он бежал,

А куда, о том никто не известен.

Въехал Руджьер в Париж

Неприметным путем, никем не видим,

А наутро он и Леон

Предстают пред очи Карла Великого.

52 Был Руджьер под знаком двуглавого

Золотого орла в червленом поле

И по уговору

Облачен в тот самый доспех и плащ,

На котором от недавней борьбы

Колоты и рублены зияли дыры,

Чтоб не стало сомнения ни в ком:

Это — рыцарь, бившийся с Брадамантою.

53 В царственном уборе, в расшитом платье,

Без доспеха

Рядом шел с Руджьером Леон,

А вокруг — достойная свита.

Преклонившись перед вышедшим Карлом,

Встал Леон рука об руку с товарищем,

На котором сошлись все взоры,

И промолвил так:

54 «Вот герой, который выстоял бой

От восхода и до запада Солнца,

И не выпали ему от поединщицы

Ни тесненье, ни плен, ни смерть, —

А посему, веледушный государь мой,

Если верен кликнутый вами клич,

То за ним успех,

И он здесь, чтобы взять ее женою.

55 По условию, которое выкликнуто,

Здесь никто не оспорит его прав:

Если Брадаманта — награда доблестнейшему, —

Кто достойней?

Если дастся она влюбленнейшему —

То никто не влюблен, как он.

А кому захочется поперечить —

Он готов постоять за себя мечом».

56 В изумлении Карл и Карлов двор,

Полагавшие,

Что в той битве бился кесаревич Леон,

А не рыцарь, никому не ведомый.

И тогда меж всеми стекшимися встает,

Чуть дождав конца Леоновой речи,

Марфиза

И такие бросает в ответ слова:

57 «Здесь нет Руджьера,

Чтоб померяться с этим молодцом, —

Посему, чтобы не было повадно

Отбивать у беззащитного жену,

Я, сестра его,

Выйду в бой на любого, кто дерзнет

Посягнуть на братнину Брадаманту

И сказать, что он лучше, чем Руджьер!»

58 И таков ее гнев и пыл,

Что народ тревожится,

Как бы не схватилась она за меч,

Не дождавшись государева слова.

Рассудил Леон,

Что настала Руджьеру пора открыться,

Вскинул он его забрало

И к Марфизе: «Вот кто тебе ответит!»

59 Как седой Эгей,[416]

За проклятою трапезою услышав,

Что подносит он отраву родному

Сыну, наущаемый злой женою,

И кабы замедлил узнаться меч,

Сын пал бы мертв, —

Такова была Марфиза, узнав

В ненавистном ей рыцаре Руджьера.

60 Подбегает она, обнимает она

И, обняв, не разымает объятий;

А Ринальд, а Роланд, а Великий Карл

Лобызают его справа и слева;

Не иссякнут ласкою

Ни Дудон, ни Оливьер, ни Собрин;

Все бароны и паладины

Торжествуют Руджьерово торжество.

61 А когда покончились лобызания,

То Леон, умев красно говорить,

Перед Карлом и перед всеми внимателями

Повел повесть,

Как Руджьеровы лихость и удальство

(Сколь ни пагубные греческим ратям)

При Белграде

Изумили его сверх всех обид,

62 И поэтому-то, когда Руджьер

Схвачен был и выдан терзательнице,

Он, Леон, вопреки всему родству

Вызволил его из темницы,

И за то Руджьер

По безмерному своему веледушию

Таковую оказал благодарность,

Какой не было слыхано и не будет;

63 И о той Руджьеровой благодарности

Леон молвил от слова и до слова,

И примолвил о том, в какой великой

Муке о разлуке с своей любезной

Он решился умереть, и уже

Был бы мертв, коль не приспела бы помощь.

И таков был чувствителен рассказ,

Что у всех во взорах стояли слезы.

64 И такие он уветливые

Обращает мольбы к жестоковыйному отцу,

Что не только тронулся и склонился,

Что не только переменился душой,

Но и сам

Воспросил Амон Руджьера простить его,

И принять его тестем и отцом

И владеть красавицей Брадамантою:

65 Той, к которой, в укромном своем покойчике

Лившей слезы о несчастной судьбе,

Быстрым бегом, громким криком

Долетела весть из многих уст.

И от этой вести

Вся в ней кровь

Откатилась от мучимого сердца,

И едва она от счастья не кончилась.

66 До того в ней не стало силы,

Что едва она выстояла на ногах,

Хоть всеведомы

Гордый дух ее и великая мощь.

Кто на плаху, в петлю, на колесо

Иль еще какой страшнейшей расправе

Обречен и вдруг слышит крик помилованья, —

Тот не меньше ликует под черным платом.

67 Рад Монгран, рад Клермонт,[417]

В новый узел свою сплетая поросль,

А не рад Ганелон, не рад

Граф Ансельм, Фалькон, Гины и Гинамы.

Но и зависть свою и злобу

Сокрывают они притворным ликом,

И, как лис, затаясь на зайца,

Ждут отмстить,

68 Ибо многих и много раз

В злом роду побили Ринальд с Роландом,

И хотя усобные их обиды

Добрым словом укротил государь,

Но опять взмела их

Пинабелева смерть и Бертолагиева;

Скрыв они коварство до поры,

Притворились не знать того, что знают.

69 Между тем помянутые булгарские

Ко двору явившиеся послы

Для сыскания избранного на царство

Паладина с единорогом в щите,

Как услышали, что он здесь,

Возблагодарили свою удачу,

И припавши к его стопам,

Умоляли воротиться в Булгарию,

70 Где его в Адрианополе ждут

Царский жезл и царский венец,

А Булгарии надобна защита,

Потому что вновь грозит ей бедой

Ополчившийся с новой многой силою

Кесарь Константин,

Но они, коль с ними король Руджьер,

Отобьют у кесаря его кесарство.

71 И Руджьер приял их венец

И не поперечил прошениям,

А в Булгарию посулил прийти

Через три, коль судьбе угодно, месяца.

Но, услышавши такие посулы,

Августейший сказал ему Леон,

Что отныне меж греками и булгарами

Будет мир,

72 И не надобно новому королю

Поспешать к своим дружинам из Франции,

Ибо он, Леон, уломит отца

Уступить повоеванное болгарам.

Лишь тогда-то не Руджьеровы доблести, а весть

О его возглашении на царство

Побудили суеславную

Брадамантину мать склониться к зятю.

73 Царственна и роскошественна

Собиралась Брадамантина свадьба,

Ибо пекся о ней сам Карл,

И не меньше, чем пекся бы о дочери,

Потому что для такой невесты

И такого невестиного рода

Ему было, державному, не жаль

Расточить хоть половину державы.

74 Кликнут клич:

Поле чести распахнуто для всех,

У кого с кем спор,

В девять дней всех рассудит Божий суд.

А за городской стеной

Разметнулись наметные шатры,

Шелк и золото, ветви и цветы,

Ни прекраснее не бывать, ни привольнее.

75 Ибо ввек не видывано в Париже

Столь несчисленных заморских гостей,

Знатных, бедных, всяких,

Греческих, латинских и варварских, —

Что вельмож,

Что послов, отпосланных от всех стран,

И они-то расположились, прохладствуя,

Под наметами, в кущах и шатрах.

76 А в канунную ночь

Возвела чаровательница Мелисса

В несказанной великолепной пышности

Свадебный покой,

Ибо издавна

Был желанен этот ей союз,

Ибо ведала прозорливица, ведала,

Каковым и скольким процветет он добром.

77 Над брачным ложем

Превеликий шатер

Встал богат и пышен и сладостен,

Коему подобных ни встарь, ни впредь

Ни войною не взыскивалось, ни миром,

Принесенный от фракийского берега,

Где его поставил себе в потеху

Ныне обездоленный Константин.

78 По согласию ли Леонову,

К удивлению ли Леонову, и затем,

Чтоб явить ему отменный пример

Укрощения преисподнего змия,

Как она по воле своей

Помыкает безбожною его нечистью, —

Повелела она стигийским гонцам

Тот шатер принесть в Париж из Константинополя.

79 От державца Греции, Константина,

Среди бела дня

Сей шатер

С всеми брусьями, тканями и вервиями

Повелела она принесть по воздуху

И украсить им Руджьеров желанный брак,

А по миновании

Столь же дивно вернуть, откуда взято.

80 Уж тому две тысячи лет,

Как покрылся тот шатер чудным пологом,

А расшила его со всех сторон,

Не жалея ни времени, ни тщания,

Илионская

Обуянная пророческим даром

Дева, коей было имя Кассандра,

В славный дар великому брату Гектору.

81 Лучший и вежественнейший рыцарь,[418]

Должный встать меж Гекторова потомства,

(Хоть и долог срок от корня до поросли,

Но провидица провидела вдаль)

Своеручно вышился на том покрове

Ярким золотом и веселым шелком,

И покуда Гектор

Был в живых, он любил и шитье и шившую.

82 Но когда в измене нашел он смерть[419]

И когда трояне пали пред греками,

И коварный Синон открыл врата,

И настало худо хуже писаного, —

Сей покров достался в удел

Менелаю, который его оставил

У Протея, египетского царя,

В выкуп за похищенную супругу —

83 За Елену, которую у него[420]

Переял было сей тиран египетский;

От Протея наследовался покров

Птолемеями, а от них Клеопатрою,

А от Клеопатры в Левкадском море

Взял его Агриппа с иной добычей,

И потом от Августа и Тиберия

Был он в Риме до самого Константина —

84 До того Константина, о котором[421]

Вечно плакать красавице Италии,

Ибо стал ему Тибр постыл

И умкнул он в Византии чудесный полог;

А у цового Константина

С тем шатром возымела его Мелисса:

Золотые вервья, слоновьи брусья,

В ткани — лики, достойные Апеллеса.

85 Здесь три Грации в тонких одеяньях[422]

Вспомогали рождающей королеве

И явили миру младенца, краше коего

Ни в златом, ни в иных веках не ведано.

Здесь Юпитер и речистый Меркурий,

Здесь Венера и Марс из полных дланей

Рассыпали эфирные соцветья,

Амброзийным дышащие дыханьем.

86 А по свитку буквицами начертывалось

Имя: Ипполит;

И его, окрепшего, вела в путь

Добродетель, попутная Удачею.

И еще показывало шитье

Длинновласых и длиннополых

Послов, посланных северным Корвином

К отрокову родителю.

87 И представлено было, как простился он[423]

С Геркулесом и матерью Леонорою,

И как он пришел на Дунай,

Где народ сбегался к нему, как к богу,

И представлен мудрый венгерский царь,

Вдиве чтивший зрелое разумение

В столь еще незрелом и нежном отрочестве

И вознесший его сверх всех вельмож.

88 Вот ему вручается[424]

Скиптр Стригонии в молодые руки,

Вот он юношествует при властном

Во дворце и в шатре на бранном поле,

Вот на турков, вот на немцев

Наступает походами государь, —

Ипполит при нем,

Научаясь веледушью и доблести.

89 Вот он в свежем своем цвету[425]

Посвящается наукам и художествам,

И над древними хартиями Фуск

Просветляет ему темные смыслы:

«Если хочешь бессмертия и славы,

Делай так и не делай так», —

Мнятся слышны слова его, ибо столь

Ярко вышиты лица и движения.

90 Вот он, юный,[426]

Кардиналом воссевши в Ватикане,

Таковы являет слова и мысли,

Что высокий хор в изумлении:

Что же явится в совершенные лета?

И дивящиеся мнятся их речи:

«О, блажен наш век,

Если сей примет плащ Петра Апостола!»

91 По другую сторону полога

Были юные отдыхи, знатные забавы:

То он в скальных Альпах травит медведя,

То в болотных низинах — кабана,

То за ланью, то за серной

На испанском ристает жеребце,

А настигнув, быстрее вихря,

Одним взмахом их делит пополам.

92 Вот он в чтимом сонме

Философов и поэтов,

И один ему чертит бег планет,

А другой небеса, а третий землю;

И один с веселой песней, другой с печальною,

Кто о подвигах, а кто о любви;

И со всех сторон струнный звон,

А он ступит, и что ни шаг, то прелесть.

93 С той и с этой расшиты стороны[427]

Лишь юнейшие годы знаменитого,

А вокруг запечатлела провидица

Все свершения его добродетелей:

Мудрость, мужество, правосудность, умеренность

И ту пятую,

В коей щедрые блещут милости и дарения,

Ибо всеми он сияет пятью.

94 Здесь он зрится рядом[428]

С обездоленным князем инсубрийским,

С ним в совете,

С ним под знаменем, на котором змеи,

Неизменен верностью

В счастье и в несчастье,

Оградит в беде, не покинет

В бегстве, ободрит в удручении.

95 Здесь он зрится в думных заботах[429]

О спасении брата и Феррары

И дослеживает, и открывает

И являет справедливейшему Альфонсу

Заговор,

От любимейших умышленный родичей,

И за то зовется званьем, которое

Цицерону дал вызволенный Рим.

96 Зрится он в сияющих латах,[430]

Поспешая спасти святой престол

Малой и непослушливой

Ратью против стройного неприятеля;

И едва предстал он

В стан поборников апостольской церкви,

Как пожар угас, не вспылав: воистину

Он пришел, увидел, победил.

97 Зрится он у отчего брега[431]

Сокрушителем корабельного множества,

Коего не хаживало сильней

Из Венеции на турков и греков.

Он ударил, он ломит, он победен

И ведет несметный полон

В дар державному брату, а себе —

Только честь, ибо честь неотторжима.

98 Рыцари и дамы

Дивятся, не разумея,

На вышитые картины,

А грядущие смыслы им неведомы:

Смотрят лики, читают надписи,

Радуются выделке;

И лишь Брадаманта, Мелиссою

Вразумленная, ликует, но молчит;

99 Да Руджьер,

Хоть и меньше выучен, чем невеста,

Вспоминает, как Атлант ему встарь

Меж потомков пророчил Ипполита.

Кто опишет, кто воспоет

Государево праздничное вежество?

Столько здесь потех для всех,

Столько брашен в нескончаемых пиршествах!

100 Чтоб померяться, кто пред кем удал,

Всякий день сшибаются сотни копий,

Бьются конные, бьются пешие,

И дружинно, и один на один.

А меж всеми красуется Руджьер,

Что ни день, что ни ночь, победен в схватках

И в борьбе, и в пляске,

И во всем превосходнейший остальных.

101 Но в последний день,

В час, когда настал величальный пир

И воссели с Карлом Руджьер по левую,

А по правую руку Брадаманта,

Глядь —

Из-за поля к свадьбе во весь опор

Скачет рыцарь, весь в черном сам и конь,

Ростом грозен и видом страшен.

102 Это был король Алджирский, который,[432]

Посрамленный Брадамантою на мосту,

Дал священную клятву: пока не минет

Год, и месяц, и день, —

Не вздевать доспеха, не знать

Ни рукою меча, ни ногою стремени,

А застыть отшельником в тайной келье —

Так казнили себя былые рыцари.

103 Хоть и много слышано им в тот год

И о Карле и о своем государе,

Но, твердя зарок,

Он, как чуждый, не брал булата в руки.

А лишь минул год,

Минул месяц и минул день, —

Вновь он конный, в латах, с клинком, с копьем

Приспешил во Францию и к Парижу.

104 И не спешась и не склонив чела,

И ни малостью не явив почтенья

В знак презрения к Карлу и его

Столькой знати и столькому народу,

Таковым надменьем

Всех поверг он в изумленную немость:

Ни глотка в устах, ни словца из уст —

Только внемлют рыцареву глашению.

105 Став пред Карловым лицом и Руджьеровым,

Гордым гласом и гордым криком

«Я царь Сарзы, — воззвал он, — Родомонт,

И тебя, Руджьер, выкликаю к бою,

Чтоб до запада солнца доказать:

Ты — изменник твоему государю,

И тебе вовек

Не пристала честь меж добрых рыцарей.

106 А измена твоя — у всех в глазах:

Ты христианин и не отопрешься;

Но чтобы ни в ком не взялось сомнения,

Я пришел доказать ее мечом.

Выставь за себя, кого хочешь, —

Я готов;

Если мало — выставь втрое и вшестеро:

Я пред всеми постою за мои слова».

107 Руджьер встал, прям,

И с соизволения государева

Так гласит: это ложь, и всяк есть лжец,

Кто посмеет прозвать его изменником:

Он служил своему королю

Безупречно для низких оговорщиков,

И каков был долг,

Такова была верная его служба.

108 В подкрепление же сих слов[433]

Он сразится без всякого себе заступника,

Хоть и мог бы выставить,

Уповательно, не одного и не двух.

Тут Ринальд, тут Роланд,

Тут маркграф с черным сыном и белым сыном,

И Марфиза, и Дудон, — все и враз

Поднимаются на гордеца за Руджьера,

109 Потому что говорят: новобрачному

Не пристало мутить собственный брак.

А Руджьер в ответ: «Не трудитесь:

Низкие увертки — не для меня!»

И тотчас

Взял он латы, снятые с татарина,

Граф Роланд привязал ему обе шпоры,

Король Карл опоясал его мечом,

110 Брадаманта и Марфиза[434]

Облекли ему панцирем грудь и плечи,

Скакуна подводит Астольф,

Держит стремя всходящему датский сын,

А вокруг очищают поле

Наим, Ринальд и маркграф Оливьер,

Изгоняя всякого неуместного

Из ограды, где правят бранный спор.

111 Дамы и девицы, сменясь в лице,[435]

Трепетны, как горлинки,

Когда гонит их с пажитных лугов

Черный вихрь, громыхая громом,

Полыхая молниею, грозя

Градом и дождем урожайным нивам, —

Трепетны о Руджьере, — ибо

Непосилен мнится такой соперник.

112 И всему народу,

Даже рыцарям и даже баронам

Мнится: это так, —

Ибо памятен Родомонт в Париже,

Где огнем и где мечом

Разорил он столько, что разорения

И остался и останется след,

Небывалый во всем французском царстве.

113 Трепетнее всех

Сердце Брадаманты — не потому, что

Она верит, что мощью или Доблестью

Сарацин сильней, чем Руджьер,

Или что за ним больше правды,

Столь охотного спутника побед, —

Но не в силе она стоять без трепета:

Где любовь, там и страх.

114 Ах, она бы рада

Сама бы выйти на бой,

Хоть и зная,

Что заведомая ждет ее гибель,

Ибо лучше ей тысячно умереть,

Чем единожды

Видеть, как любезный супруг

Между жизнью и смертью бросает жребий.

115 Но не знает она слов

Умолить Руджьера отдать ей подвиг,

И с тоской в лице и с трепетом в сердце

Она смотрит на роковую брань.

Вот Руджьер и вот Родомонт справа, слева

Ринулись, их копья наперевес,

Сшиблись, вдребезги острия — как льдины,

Древки в щепья, щепья до облаков — как птицы!

116 Вбилось в щит басурманово копье,

Вбилось в самую выпуку, но тщетно:

Таково был нерушим

Закаленный Вулканом булат для Гектора.

А Руджьерово

Копье грянуло, и копье пронзило

Вражий щит, хоть он и в пядь толщиной,

Хоть и в пядь костяной меж двух булатов.

117 Ежели бы то копье

Не сломилось от тяжкого удара

И вздробясь щепою

Не взмелось бы россыпью в небеса, —

Быть бы панцирю биту и пробиту,

Хоть случись он четырежды адамантовый,

И конец бы схватке, — но нет:

Копье сломлено, кони, храпя, отселись.

118 Шпорами и уздами

Вновь вздымают бьющиеся коней,

От копья к клинку

Яростны удары и нещадны,

Справа, слева

Изворачивают гибких скакателей,

Жалящие острия

Устремляют туда, где тоньше латы.

119 На груди Родомонтовой[436]

Уж не та драконова чешуя,

И не тот Немвродов

Меч в руке и шелом на челе,

Потому что прежний доспех

Он, сраженный донною из Дордонны,

Пригвоздил к святым стенам над мостом,

Как об этом, помнится, я уж сказывал.

120 Иной добрый на нем доспех,

Не таков, как прежде, отменный;

Но ни тот, ни сей, ни изряднейший

Против Бализарды не устоят,

Коей не помеха ни чары,

Ни отделка, ни ковка, ни закал:

Ею Руджьер усердствуя

Прорубает вражью сталь вновь и вновь.

121 Обагровленный

Взвидя панцирь, являющий очам,

Что уже не единожды и не дважды

Меч сквозь сталь всекался в плоть, —

Басурманин в пущей ярости, в пущей лютости,

Чем бушующее море зимой,

Отвергает щит

И двуручным взмахом рушится на Руджьера.

122 Как на водной По,

На две палубы расставясь опорами,

Вздыбленный вручную и воротом

Рушится на сваи чугунный груз, —

Так ударил в Руджьера Родомонт

В две руки, тяжелее всякой гири;

Спас шлем —

Без него бы надвое и конник и конь.

123 Руджьер клонится вперед и назад,

Руджьер вскидывает руки и ноги;

Сарацин бьет вновь,

Не давая мгновения опомниться;

Бьет и в третий, —

Но мечу не в мочь быть молотом: вдребезги

Разлетается клинок, и язычник

Остается с опустелыми дланями.

124 Разъяренному это не помеха —

Налетает на Руджьера, а тот

Как без чувств: таково гудит шелом,

Таково помрачился ум и разум.

Но из забытья

Вырывает его железной дланью

Сарацин, схватив за горло, да так,

Что и вон из седла и прямо оземь.

125 Прямо оземь, и тотчас на ногах,

Полон гнева, палим стыдом,

Потому что, оборотясь к возлюбленной,

В милом лике видит он страх,

И едва ее не покинула жизнь,

Как увидела его распростертого.

Чтоб омыть позор,

Руджьер меч наголо и на супостата.

126 Родомонт на него конем,

А Руджьер отпрядывает и мимо,

И проскоком хвать за узду

Левою рукою Родомонтова

Скакуна и кружит вокруг, а правою

Метит всаднику в бок, в живот и в грудь,

И уже тому не в радость две раны:

Та в ребро, другая в бедро.

127 Но у Родомонта в руке

Рукоять меча, который изломан,

Он и ею разит Руджьера в шлем,

И еще бы удар, и быть бы худу.

Но Руджьеру судьба взять верх —

Он хватается за железную руку

Правой, левой, —

И срывает сарацина с седла.

128 Но по вящей тот и силе и ловкости

Пал и встал с Руджьером наравне,

Пеший против пешего,

Хоть Руджьер с мечом, а он без меча.

Руджьер держит его на отдаль,

Не подпустит ближе, чем на взмах,

Ибо не с руки ему рукопашество

С исполином, который дюж и раж.

129 Видит кровь

На боку врага, на бедре и всюду,

Ждет,

Что, бессилясь, он выпадет из борьбы;

Но язычник, стиснувши всею силою

Рукоять былого меча,

Так метнул и уметил ее в Руджьера,

Что шеломит его вновь пуще прежнего.

130 Грянулся удар

В нащечье и в наплечье,

Дрогнул Руджьер, покачнулся Руджьер,

Еле удержался Руджьер, но выстоял.

Хочет супротивник его подмять —

Но пораненная нога его обманывает,

И усиливаясь сверх сил,

Он упал на одно колено наземь.

131 А Руджьеру дорог и миг:

Он разит в нагрудье, разит в забрало,

Его меч — как молот,

Его длань вбивает врага в песок.

Но взметнулся басурман,

Но опять всхватился, встеснился, сплелся,

И опять они кружат, жмут и гнут

Из последних сил и последней выучки.

132 Сила Родомонтова

Истекает ранами в бедро и в бок;

Выучка и ловкость Руджьерова,

В неисчетных пытанная боях,

Обнадеживает преуспеть,

И где гуще вражья кровь, глубже взруб,

Там и тяжче

Налегает он грудью, дланью, наступью.

133 Яр и злобен, Руджьера Родомонт

Кружит, сжавши горло и грудь и плечи,

То притянет, то оттянет, то вскинет

И вращает высоко над землею,

Дозирая, куда ринуть — и в прах.

А Руджьер — весь дух, ум, и доблесть —

Держит верх.

134 И вот,

Изловчась Руджьер протянутой дланью,

Родомонту стиснул левую грудь,

Впился, вставился

Правою пятой меж вражьих колен,

И взметнул Родомонта с земли,

И обрушил головой Родомонта наземь.

135 Гривою и загривком

Так он врезался во прах, что из ран

Красная

Половодьем хлынула в поле кровь.

У Руджьера удача хохлом в руке —

И, чтобы уже не встать сарацину,

Он одной рукой кинжал ему к шлему,

А другой за горло, а сам на грудь.

136 Как паннонская или как иберская[437]

Золотоприманная копь,

Рухнув на головы хищным копателям,

Врасплох

Давит, душит,

Не дает ни вдоха душе, ни выдоха, —

Так простерся победоносному

Попранный сарацин.

137 К забральному зрачку

Кинжальное острие

Приставляя, Руджьер неволит сдаться

И надежит сдавшегося жизнию, —

Но поверженному

Легче смерть, чем малое малодушие,

И он молча корчится, бьется, рвется

Взять свое.

138 Как молосский пес аланскому псу,

Огнь в глазах, пена в зубах,

Впавши горлом в неразмычные челюсти,

Мучится и силится и вотще,

Ибо ярость вровень, а сила — нет,

И не вырваться слабому из сильного, —

Так никоей ухваткою, ни уловкою

Не уйти язычнику от судьбы.

139 Но он корчится, но он изворачивается,

Но он ищет воли одной из рук —

Той, в которой

Острие кинжала и у него

Ждет ужалить Руджьера в пах, —

Но почувствовал юноша, что пора

Нечестивцу

Претерпеть столь замедлившую казнь.

140 Дважды, трижды[438]

Вскинувши и опустивши булат,

Погружает он его в Родомонтов

Страшный лик, и на том борьбе конец,

И от окоченелого тела

К ахеронтским мерзостным берегам

Отлетает с хулою та душа,

Столь когда-то гордая и надменная.