Неистовый Роланд. Песни XXVI–XLVI

1 О проклятая, о неутолимая[338]

Алчность,

Мне не в диво видеть твоей добычею

Души низкие, пятнанные пороками;

Но когда в твою сеть, но когда на твою цепь

Пленены великие дарования,

Всем прекрасные, ежели бы не ты, —

Это мне в досаду.

2 Иной землю, моря и небеса

Мерит мерою, находит причины

Дольнего и горнего естества

И в Господне заглядывает лоно, —

Но, твоею уязвленный отравою,

Ничего не ищет,

Кроме скопа сокровищ: в йих одних

Его счастье, надежда и забота.

3 Иной ломит вражьи дружины,

Грудью рвется в крепостные врата,

Первый пред удары,

Последний в отступ, —

Но и этому не помочь,

Если он по гроб в твоем черном полону.

Так и все пытатели всех искусств

Чрез тебя затмеваются и меркнут.

4 Что уж и говорить

О красавицах, которых я вижу

Ко влюбленной службе, красе и доблести

Непреклоннее каменного столпа?

Но ворвется алчность — и кто поверит?

Словно околдованная,

Она дастся, не любя, в один миг

Старику, мужику, уроду, чудищу!

5 Не напрасна моя печаль:

Внемли, кто может, как себе внемлю я!

И не сбился я с должного пути,

Не забыл, о чем моя песнь, —

А повел лишь речь

Не к тому, что сказано, а что скажется.

Так воротимся же к нашему рыцарю,

Пред которым — заманчивый сосуд.

6 Я сказал, что прежде

Чем пригубить то вино, он задумался,

А потом и говорит:

«Глуп, кто ищет

То, чего не хочет найти!

Жена моя — женщина, а женщина есть женщина;

Буду верить ей, как верил досель:

Коли жил я так и живу,

То какая мне радость в испытании?

7 Мало радости, а много нерадости:[339]

Пытать Господа Господь не велит.

Уж не знаю, умен я или нет,

А не надобно мне знать, чего не надобно!

Унесите это вино —

Я пить не хочу и хотеть не хочу,

Нам Господь заповедал знать неверное

Пуще, чем Адаму живое древо.

8 Как отец Адам, мимо Божьих уст

Прикусив запретное яблоко,

Из веселья низвергся в горький плач

И засим вовеки скорбел в ничтожестве, —

Так и муж, пожелавши о жене

Ведать все, что она молвит и делает,

Променяет радость на стон и скорбь,

И уже ему не знать исцеления.

9 Так сказав

И постылую отстранивши чашу,

Ринальд видит: вдруг слезы, как река,

Хлынули из очей гостеприимца,

А переведя дух,

Выговорил он: «Будь проклят,

Кто взманил меня, ах! ко испытанию,

Прочь увлекшему милую мою жену.

10 Увы! Почему я не десять тому лет[340]

Повстречал твою умную беседу

Прежде, чем гряда моих бед

Источила мне очи долгим плачем?

Я откину занавес:

Посмотри в мое горе и пожалей, —

Я поведаю тебе исток и исход

Непомерного моего многомученичества.

11 Вспомни город повыше здешних мест,[341]

Вкруг которого изогнулась заводью

Та река, из Бенакских вод

Широко изливающаяся в наши.

Этот город воздвигся, когда рухнула

Агенорова драконья твердыня;

В нем я был рожден,

Знатен родом, худ домом и рухлядью.

12 Ежели Судьбина

Не дозволила мне родиться в золоте,

То Природа возместила беду,

Одарив меня отменною красотою.

Не одна была девица и дама,

Пламеневшая обо мне в моей весне,

Ибо знал я все учтивства и вежества, —

Это так, хоть и грех себя хвалить.

13 А в том городе жил один мудрец,

Знаньем выше всякого вероятия,

И когда сомкнул он очи для света,

Ему было сто двадцать восемь лет.

До преклонной старости жил он

Одиноко и дико, но потом,

Впав в любовь, стяжал золотом красавицу

И она ему тайно родила.

14 А чтобы рожденная дочь

Не была бы как мать ее, которая

Продала за золото чистоту,

Коей в мире ничто не драгоценнее,

Он ее сокрывает от людей

И в уединеннейших

Воздвигает местах стараньем демонов

Сей обширный и блещущий дворец.

15 Свою дочь, день ото дня хорошеющую,

Поручает он растить старым девам,

Чтобы ни единого из мужчин

Юная не видела и не слышала.

А дабы всегда пред очами

Был пример добродетельнейших жен,

Неприступных для непристойной страсти,

Он явил их здесь в красках и в резьбе —

16 Он явил их, целомудренных,

И не только славных в былые дни,

Чья хвала, хранима преданиями,

Не умолкнет в вечные времена,

Но и тех, какие в грядущем

Возвеличат прекраснейшую Италию,

Он велел представить во всей их прелести,

Как всех восемь, что над этой водой.

17 А когда старикова дочь

Подросла для плодоносного выданья,

То ли случай, то ли Божья немилость

Обрекли меня стать его избранником.

А в приданое за любимым детищем

Отказал он

Все широкие поля и глубокие пруды

Вкруг дворца на двадцать миль во все стороны.

18 А была она прекрасна и добронравна[342]

Превосходней всякого вожделения,

А с иглой в перстах над шитьем

Посрамила бы самую Палладу,

А как ступит, как молвит, как воспоет —

Мнится, не богиня ли то бессмертная?

В благородных же и вольных науках

Она знала не менее, чем отец.

19 И умом и прелестью,

Каковыми тронулись бы и камни,

Она встала мне в такую любовь,

Что доселе, припомнив, трепещет сердце.

А и для нее

Нет отрады больше, чем быть со мною;

Долго жили мы душа в душу, —

Я виной, что пришел конец.

20 Когда минуло пять лет нашей свадьбе,

Умер тесть,

И тогда началась моя беда,

А с чего — я сейчас тебе поведаю.

Между тем, как к моей возлюбленной

Я припал всеми крыльями души, —

Возгорелась ко мне любовью некая

Именитая дама из наших мест.

21 Волхвовательница,

Она знала заклинанья и чары,

Тмила день, просветляла ночь,

Заставляла солнце стать, землю двигнуться.

Одного она не могла —

Склонить волю мою ко исцелению

Ее раны тем средством, каковое

Я не мог ей дать, обидя жену.

22 Ни великою красою своей и прелестью,

Ни любовью, о которой я знал,

Ни большими дарами, ни посулами,

Никакими настояниями

Не склонить было меня угасить

Малой искры страстного ее жара,

Ибо волю мою одерживала

Мысль о верной моей жене.

23 И надеясь, и веруя, и зная,[343]

Сколь она верна,

Я презрел бы красоту и самой

Лединой Елены,

Или сколько бы мудрости, богатств

Ни сулилось идейскому Парису.

Но и мой отпор

Не сберег меня от чар волхвования.

24 В некоторый день[344]

Та колдунья (а имя ей — Мелисса),

Подстерегши меня на стороне,

Нашла путь сокрушить во мне покой

И стрекалом ревности

Изгнать вон из сердца былую веру.

Стала она хвалить,

Сколь хорош я, что верен моей верной, —

25 «Но верна ль твоя верная тебе, —

Этого, не испытав, ты не знаешь.

Верь ей,

Коли, могши обмануть, не обманет;

Но коли без тебя она ни шагу,

Но коли ни на кого ей ни взгляду,

То откуда в тебе смелость твердить,

Что она столь чиста и целомудренна?

26 Отстранись, покинь дом,

Пусть прознают по городам и весям,

Что тебя здесь нет, что она

Здесь одна для влюбленных просьб и грамоток;

Если просьбы, если дары,

Если знанье, что грех пребудет втайне,

Не уломят ее к попранью ложа, —

Тогда радуйся, что она верна».

27 Таковыми и подобными неумолчными

Убеждает чародейка словами,

Чтобы я уверился в жениной верности

Испытанием.

Я сказал: «Но даже будь ее верность

Не такою, как мнился мне, —

Как узнать,

Похвала ей довлеет или кара?»

28 А она: «Я подарю тебе чашу[345]

Для питья, но удивительных Свойств:

Ее выделала фея Моргана,

Обличая брату Гиневрин грех.

Пей, коли жена непорочна,

А коли она блудит — не попьешь,

Потому что вино губам не дастся,

А плеснется и зальет тебе грудь.

29 Прежде чем отъехать,

Попытай, и, верно, выйдешь чист,

Ибо так сужу и я, что доселе

Нет греха на жене; а все ж проверь!

Но когда воротишься,

То при первой пробе поберегись:

Если выпьешь, не омочивши грудь, —

Тогда впрямь нет мужей тебя счастливее».

30 Я согласен, я беру ее чашу,

Пью,

И с утехою вижу, что любезная

Впрямь на радость мне верна и честна.

А Мелисса: «Теперь ступай,

Будь в отлучке месяц или два месяца,

Воротись, вновь налей себе вина,

И тогда уж то ли выпьется, то ли выльется».

31 Тяжко мне уходить,

И не оттого, что во мне сомнение,

А оттого, что покинуть милую

Не умел я ни на день, ни на час.

А Мелисса: «Что ж,

Есть другие дороги к той же правде:

Я переменю твой и вид и речь,

И ты явишься к ней в другом обличий».

32 А да будет, сударь, вам ведомо,[346]

Что в защите двух бурных устий По

Есть поблизости город, чья длится власть

До морского прибоя и отбоя,

Не столь древен, но столь же горд и пышен,

Сколь иные окрестные города,

А воздвигнут он троянцами, спасшимися

От Аттилы, Господнего бича.

33 В том краю в своем уделе сидел

Юный рыцарь, богатый и пригожий;

Как-то раз, догоняя он отбившегося

Сокола, попал в мой дворец

И увидел мою жену, и с одного

Взгляда впечатлел ее в жарком сердце,

И с тех пор не покладал уже сил,

Чтоб ее преклонить к своим желаниям.

34 Но такой случился ему отпор,

Что оставил он свои покушения, —

А не смог стереть из памяти

Врезанный Любовью прекрасный лик.

И его-то образ принять

Соблазнила меня льстивая Мелисса

И преобразила (не знаю, чем)

Лицо, кудри, очи мои и речи.

35 Притворясь перед супругою,

Будто еду я в далекий Левант,

Облечен в вид, наряд, походку, голос

Юного любовника,

Я вернулся домой, и Мелисса была со мной

В образе прислуживавшего отрока,

А при ней — драгоценнейшие каменья

От Индийских и Чермных берегов.

36 Зная мой дворец,

Я вошел, и Мелисса вошла со мною,

Чтоб засталась жена моя одна,

Без охраны и даже без служительниц.

Я ей изливаю мои мольбы,

А затем обнажаю злое жало

Всех грехов: алмазы, смарагды, яхонты,

Коими бы тронулась любая грудь.

37 Говорю я ей, что это лишь малая

Часть того, чего надобно ей ждать,

Говорю, какая знатная выгода,

Что в отлучке ее супруг,

И напоминаю, сколь долго

И сколь верно я тверд в моей любви,

И что за такую любовь

Я достоин хоть немногой награды.

38 Поначалу была она смятена,

И вскраснелась, и не хотела слушать,

Но при виде камней ярче пламеней

Тает ее сердце,

И тогда она неслышно и кратко

Говорит, чего мне ввек не забыть:

Что уступит,

Если только никто не будет знать.

39 Как отравленная стрела,

Это слово пронзило мою душу,

Смертный хлад растекся по жилам,

Голос сперся в горле.

А волшебница сбрасывает личину,

Вновь преображает меня в меня, —

Рассудите же, какова лицом

Она стала, увидя себя застигнутой!

40 Оба немы, оба белы, как смерть,

Оба мы стояли, потупив взоры,

А как шевельнулся язык,

То я воскликнул:

«Ты ли продала бы меня, жена,

Отыщись на мою честь покупающий?»

А она

Только и могла хлынуть плачем.

41 Встал в ней стыд, а не меньше встал и гнев,

Что застиг я ее в таком позоре;

Рос без удержу,

Обратился в прежестокую ненависть;

И решилась она бежать:

В час, как солнце сходило с колесницы,

Она вышла к реке и села в челн

И всю ночь торопилась по течению.

42 А наутро предстает

Пред тем рыцарем, столь в нее влюбленным,

В чьем обличий

Искушал я ее себе на зло.

А как он любил ее с прежним пылом,

То не диво, что рад был ее принять,

И она повестила мне гонцом,

Чтоб уже не ждать ее быть моею.

43 Горе!

С той поры они вдвоем и смеются,

А я сам от накликанной беды

Вечно мучусь и не сыщу себе места.

Хуже мне и хуже,

Впору умереть,

И я умер бы, не прожив и года,

Кабы не одно утешение:

44 Утешение, что за десять лет

Сколько ни было гостей в этом доме,

Каждому я подавал эту чашу,

И никто не донес ее до уст.

В стольких горестях единая радость —

Знать, что я в моей беде не един.

Ты меж всеми первый случился мудр

Отстранить опасное пытание.

45 А за то, что хотел я о супруге

Больше знать, чем велено знать, —

До последнего моего, близкого ли, далекого ли

Часа нет мне покоя на земле,

Первая тому радовалась Мелисса,

Но недолгою была ее радость —

Полагая в ней исток всех несчастий,

Я уже навидеть ее не мог.

46 А она, любив меня больше жизни

И надеясь, как минула супротивница,

Быть со мной всегда, —

Не стерпела томиться моею ненавистью

И от той насущной тоски

Не замедлила прочь из этих мест

В такую даль,

Что уже я не слышал о ней ни вести».

47 Так рассказывал опечаленный рыцарь,

И когда досказал до конца,

То Ринальд, одоленный жалостью,

Призадумался и ответствовал так:

«Впрямь неладно Мелисса присоветовала

Ворошить осиное гнездо —

Впрямь и ты не довольно рассмотрителен,

Что искал, чего рад бы не найти.

48 Что в твоей красавице алчность

Пересилила супружеский долг, —

То не диво: не первая и не пятая

Она пала в столь нелегкой борьбе.

Даже сильный дух даже меньшей мздой

Даже к худшему склоняется делу.

Разве мало мужчин ради золота

Предавали и вождей и друзей?

49 Ежели хотел ты ее отпора —

Не вздымал бы столь тяжкого оружия,

Потому что ни мрамор, ни булат

Не защита от серебра и золота.

Ты, скажу я, больше неправ,

Искушая, чем она, искусившись:

Испытавшись сам,

Ты едва ли оказался бы тверже».

50 Так сказавши, Ринальд подъемлется

Из застолья и просится отдохнуть,

Чтобы ненадолго смежить глаза

И пуститься до зари в путь-дорогу:

Времени у него-де мало,

А какое есть — на счету.

На сие гостеприимец

Приглашает его лечь без забот,

51 Сень и ложе к его услугам,

Но, послушавшись доброго совета,

Мог бы он проспать хоть всю ночь

И во сне проехать большое поприще:

«Снаряжу тебе, — говорит он, — челн,

И на том челне без опасности

Ты всю ночь будешь спать и плыть,

Сам себя опередив на полсуток».

52 Полюбился Ринальду такой совет,

Благодарствует он доброго рыцаря

И непромедлительно

Сходит к берегу, где ждут его пловцы.

Здесь он вольно раскинулся на палубе,

Между тем, как челн,

Быстр и легок о шести веслах,

Словно птица в ветре, скользит в реке.

53 Преклонивши голову,[347]

Вмиг заснул государев паладин,

Приказавши разбудить себя тотчас,

Как настанут феррарские места.

Вот осталась Мелара по левую,

А Сермида по правую ладонь,

Позади — Фигароло и Стеллата,

Где разбросил рукава бурливый По;

54 Кормщик правит в правый рукав,[348]

Оставляя слева Винеджию,

Миновал Бондено, и вот

Посветлели впереди небеса,

Осыпаемые алыми и белыми

Лепестками из кошницы Зари,

Когда вскинул Ринальд чело

И увидел два Тебальдова замка.

55 «О блаженный град, — [349]

Он воскликнул, — в чьи будущие веки

Мой двоюродный Малагис,

Соглядатель звезд, совещатель духов,

Проезжая со мною здешний край,

Произрек

Просиять ему красою и славою

В ликовании Италийской земли!»

56 Так измолвив,[350]

Плыл он дальше по царственной реке,

Увлекаемый крылатою ладьею,

И увидел от города невдали

Островок,

В оны дни еще пустой и безлюдный,

Но отрадный Ринальдовым очам,

Знавшим быть ему пышным и прекрасным,

57 Потому что говорил Малагис,[351]

Здесь однажды случась ему сопутником,

Что когда семь раз по сто раз

Под Овном пройдет четвертое небо, —

Этот остров станет лучшим из всех,

Облегаемых морями ли, озерами ли, реками ли,

И кто взвидит его, уж тот забудет

Восхвалять Навсикаин отчий край.

58 Было сказано: красою дворцов[352]

Превзойдет он остров, милый Тиберию,

Небывалостью цветущих порослей

Не уступит удолию Гесперид,

Столького животного множества

И в Цирцеиных не сыщется паствах,

А Венера с Купидоном и Грациями

Для сих мест оставит и Кипр и Книд.

59 И еще было сказано: таковым[353]

Стать ему по воле того, кто, силу

Съединив с могуществом, обнесет

Ближний город раскатами и оплотами,

Дабы выстоял он невспомогаемо

Хоть противу целого света;

И недаром сей творец будет слыть

Сыном Геркулеса и отцом Геркулеса.

60 Проплывая, припоминал

Паладин те вещие речи

Своего двоюродного, который

Их гласил ему не раз и не два;

Но таков был невелик и убог

Пред его очами грядущий город,

Что воскликнул он: «Из этих ли процвести

Топей цвету благородных наук?

61 Этому ли малому ли посаду

Просиять меж прекраснейших городов,

А затонам и заводям вокруг

Простереться плодоносными пажитями?

Город, город, пред тобой встаю я, чтобы почтить

И любовь, и благородство, и вежество

Государей твоих, и доблесть

Славных рыцарей и нарочитых мужей.

62 Вечно мирно, вечно любовно

Да блюдут тебя в радостном обилии

По неизреченной Господней милости

Праведность и мудрость твоих князей.

И да оградишься ты от врагов,

И да сокрушатся их козни,

И да страждут они, взирая, завистью,

А тебе не завидовать им вовек».

63 Так гласил Ринальд Монтальбанский[354]

Между тем, как стремительный челнок

Резал воду быстрей, чем режет воздух

Кречет, рея на вабило вабящего.

С правого в правейший

Своротив пролив, вдалеке

Он теряет башни и кровли города,

И Георгиев посад, и Гайбан, и Фоссу.

64 А Ринальд, чья мысль

Обращается от заботы к заботе,

Вспоминает благосклонного рыцаря,

В чьем дворце он трапезовал вчера,

И которому встала из этих мест

Столь великая обида и досада;

Вспоминает чашу, вином

Обличающую женскую неверность,

65 Вспоминает рыцарев сказ,

Как во стольких подъятых испытаниях

Ни один не сыскался муж,

Чтоб испить, не расплескавши напитка.

То жалеет, а то, напротив,

Говорит: «Хорошо, что не стал я пить:

Испилось бы — я знал бы то же, что знаю,

А не испилось бы — беда!

66 Вера моя крепка, крепче ей не стать;[355]

Даже преуспевши,

Невелик мне в испытании прок.

А велика была бы недоля —

О моей Кларисе

Вдруг узнать, чего я прежде не знал.

Ставить на кон сто против одного —

Значит все отдать, ничего не взявши».

67 В таковом-то размышленье клермонтский

Паладин, не поднимая чела,

Наблюдаем был с великою пристальностью

Противосидящим кормчим гребцом.

Быв догадлив,

Проницает тот рыцареву мысль,

А быв смел и удачливо речист,

Вызывает рыцаря к разговору.

68 И пошел разговор у них о том,

Что нерассудителен

Искушающий жену искушением,

Непосильным женскому естеству;

А которая жена целомудрием

Защитится от серебра и злата, —

Та сумеет пронести свое сердце

И сквозь тысячу огней и сквозь тысячу мечей.

69 И примолвил кормщик: «Ты прав,

Что большие дары не впрок красавицам,

Потому что не всякое сердце

Для такого приступа найдет отпор.

Может быть, дошла до тебя молва,

Как одну прекрасную молодую

Уличивши даму в такой вине,

Муж обрек ее на смертную гибель.

70 И подавно должен бы памятовать[356]

Эту силу злата и серебра

Мой хозяин, но в нужнейшее время

Он о том забыл и погиб.

А уж он-то знал о том случае,

Потому что приключился он в городе,

Опоясанном медлительным Минцием,

Где и он рожден и я рожден.

71 Это случай с Адонием, который[357]

Подарил судейской жене

Драгоценнейший дар — некую собачку».

Говорит ему паладин: «У нас

В заальпийском крае о том не слыхано —

Ни во Франции, ни на всех моих путях.

Ежели не в труд — расскажи,

А уж я не премину тебя выслушать».

72 Начинает кормщик: «А жил в том городе[358]

Человек по прозванию Ансельм,

С юных лет в долгополой мантии

Погруженный в Упьпианову премудрость.

Искал он себе жену,

Доброродную, добронравную, добровидную,

И нашел

Красавицу красоты неописанной:

73 Такой стати, такой прелести,

Что казалась вся — нежность, вся — любовь:

Много больше,

Чем пристало его сану и тихости.

Как досталась она ему —

Вмиг он сделался ревнивее всех ревнивцев,

Не имея к тому иной причины,

Как что слишком она мила и хороша.

74 А еще в том городе жил[359]

Рыцарь древнего и знатного рода,

Того самого рода, каковой

Произрос из драконовой челюсти,

И откуда сама была Манто,

Основательница и соименница города.

Было рыцарево имя Адоний,

И случился он в ту красавицу влюблен.

75 Для своей любовной надобы

Расточал он без устали добро

На пиры, на наряды и на всякий

Блеск себе и имени своему.

На такие траты

Не достало бы и кесаревой казны —

В две зимы, не боле,

Изроскошествовал он все отчее имение.

76 Дом его, дотоль

С утра до ночи полный дружным толпищем,

Запустел, ибо не стало к столу

Куропаток, перепелок, фазанов;

Был Адоний первым, а стал последним,

Оскудел до нищенской нищеты

И тогда решил уйти в такое место,

Где не знают, кто он и кто он был.

77 С таковым намерением,

Никому не сказавшись, весь в слезах,

Вышел он поутру из города

И пошел вдоль топей, что возле стен,

Но и в этом горе не мог забыть

Повелительницу своего сердца,

Тут-то и случился с ним случай,

Что из жалкого стал он блаженней всех.

78 Шел он, шел и видит: мужик

С большой палкою возится в кустарнике.

Спрашивает Адоний,

Для чего он так лезет из кожи вон?

Отвечает мужик, что в этой поросли

Он приметил старую змею,

Да такую уж длинную да толстую,

Что другой такой ищи — не найдешь;

79 Вот он и намерен ее прикончить

И пока не прикончит, не уйдет.

Не стерпел Адоний такое слышать,

Потому что

Он измлада чтил змеиное племя,

На своем родовом нося щите

Лик дракона, из чьих зубов

Его древние взошли прародители.

80 Увещает Адоний мужика

Сменить умысел и оставить промысел,

И уламывает упрямого ту ползучую

И не гнать и не бить и не губить.

С тем он и уходит своей дорогою

В те места, где никем о нем не слыхано,

И живет семь лет

На чужбине, в тоске и горьком горе.

81 Ни дальность, ни бедность,

Не дающая воли нашим думам,

Не помехой были властной любви

Жечь и ранить его больное сердце.

Наконец побуждает его страсть

Вспять к красе, о которой томны взоры:

Скорбен, всклочен, в рубище

Он бредет туда, откуда пришел.

82 О ту пору случилось нашей Мантуе

Отрядить посла к святому престолу,

Чтобы там у высокого отца

Пребывал он, покуда не отзовут его.

Брошен жребий, и пал он на судью,

Ах, вовек ему оплакивать это утро!

Он оправдывается, он просит, он молит,

Объясняет, обещает, — вотще!

83 Таково ему и кручинно, и больно,

Словно бы ему жестокие руки

Разорвали грудь

И живое исторгли сердце.

Бел и бледен

От ревнивого страха за жену,

Умоляет он ее, как умеет,

Соблюсти ему верность и в разлуке,

84 Говорит, что для женщины ничто —

Ни пригожество, ни богатство, ни знатность, —

Не залог высокой хвалы,

Если имя и нрав ее запятнаны,

И что чистота

Тем дороже, чем победней в борении,

А такому испытанию верности

Лучший случай — его отъезд.

85 Таковыми словами и подобными

Наставляет он ее в целомудрии,

А она, страдая о злой разлуке,

Боже правый, как жалобно и слезно

Клянется, что раньше солнце

Затмится, чем она вознамерится

К вероломству, что скорее умрет,

Чем вздохнет неладным желанием.

86 Этим клятвам, этим обетам,

Он поверив и поумерив горе,

Не преминул однакоже приискать

Новый повод, чтоб удариться в слезы.

Был у него друг,

Проницавший в грядущем и зло и благо,

В гадании, в волхвовании

Знавший все или почти что все.

87 И его-то вопрошает Ансельм

О жене своей (а имя ей — Аргия),

Будет ли она, разлученная,

И верна и честна, или же нет?

Тот восходит на дозор, смотрит в небо,

Чертит, где какая стоит звезда;

Покидает его Ансельм в сих трудах,

А наутро приходит за ответом.

88 Звездочет, не желая его обидеть,

Поджимает губы,

Уклоняется так и так,

Но пришлось Ансельму узнать желаемое:

Что едва лишь он ступит за порог —

Быть его супруге изменницею,

И не падши пред красотой и влюбленностью,

А польстясь на поживу и корысть.

89 Как былые его тревоги и страхи

Приумножились от звездных угроз, —

Суди сам,

Коли сведущ ты в любовных превратностях.

Но всего ему тяжелей,

Но всего жесточе томит и мучит

То, что всторжествует над целомудренною

Алчность.

90 Чтобы женщину

Воздержать от названного греха,

От греха, который, как вторгнется,

Так потянет сквернить и алтари, —

Собирает он все свое добро

И все деньги (а денег было много)

И все прибыли и доходы всех угодий,

И вручает ей.

91 Говорит он: «Все, что здесь есть, —

Все твое: расточай его и трать,

Делай с ним, что хочешь,

Хоть проешь, хоть продай, хоть раздари, хоть выбрось, —

Никакого не спрошу ответа,

Лишь бы ты осталась, какая есть,

Лишь бы воротила себя, а там

Хоть не возвращай ни полей, ни долов».

92 И еще говорит он ей: «Оставь

Этот город, покуда я не приеду,

И живи в усадьбе, где больше воли

И где меньше и людей и забот».

Это он сказал потому,

Что усадебные пастухи да пахари,

Полагал он, не могут помутить

Чистых мыслей оставленной подруги.

93 Белыми Аргия руками

Обымая неспокойного мужа

И слезами, струящимися из глаз,

Орошая мужнины щеки,

Удручается, что он говорит

Так, как будто она уже провинна,

Что таков он подозрителен, ибо

Его вера ее эерности рознь.

94 Долго вспоминать,

Что, прощаясь, сказано им и ею;

Наконец «В твоих руках моя честь» —

Говорит он, кладет поклон и едет,

И давая повод коню,

Так и чувствует, что разрывается сердце.

А она, пока видят очи,

Смотрит вслед, все лицо в слезах.

95 Между тем несчастный Адоний,

Бледный, всклоченный,

Шел и шел в родные места,

Уповая, что его не узнают,

И пришел к тому пруду возле стен,

Где когда-то спас он змею

Из густого кустарника, в котором

Ее насмерть затравливал злой мужик.

96 Выйдя к берегу на рассвете дня,

Когда в небе еще мерцали звезды,

Он глядит и видит,

Что навстречу в заморском пышном платье

Идет дама, по виду не простая,

Хоть при ней ни служителей, ни служительниц.

И она, светло его приветивши,

Языком скользнула в такую речь:

97 «Рыцарь, хоть мое лицо тебе и не ведомо,

Я тебе сродни и твоя должница.

Я тебе сродни, потому что

Оба мы из гордого Кадмова

Племени: я — фея Манто,

Заложившая первый камень стен

Этой Мантуи, каковое имя

(Как ты слышал) дано по мне.

98 Я причастна року, и зот[360]

Какова наша доля, причастйиц рока:

Кроме смерти,

Не изъяты мы ни из коих бед,

А одна из бед

Тяжела бессмертным и паче смерти:

Всякую седьмицу

Нам назначено обращаться в змей.

99 Видеться ползучею,

Видеться в чешуе —

Так уж мерзостно, так уж неподобно,

Что любой милее бы умереть;

И чтобы ты знал, почему

Я твоя должница, —

Я тебе открою, что в оный день

Нам грозят неисчетные опасности.

100 Нет на свете твари

Ненавистнее, чем змея; и мы

В их обличье терпим вражду и злобу,

Ибо кто нас ни взвидит, тот и гонит.

Ежели не сыщешь себе норы —

Вмиг изведаешь, сколь тяжка расправа:

Лучше умереть,

Чем пластаться раздавленной под пятою.

101 Я тебе должница,

Потому что однажды, проходя

Этим брегом, ты спас меня от рук

Мужика, безжалостного мучителя.

Ежели бы не ты —

Не уйти бы мне целою, потому что

Полегла бы не мертва, так калечена,

Череп вдребезги, хребет перебит.

102 Это так, потому что в дни,

Когда мы, в чешуе, змеимся в прахе,

То лишаемся волшебственных сил,

И уже небеса нам не покорны —

Хоть в иные дни по нашему слову

Замрет солнце, затмятся его лучи,

Дрогнет и подвигнется суша,

Станет пламень льдом и пламенем лед.

103 Ныне же я здесь

Чтоб воздать тебе добром за добро —

И как я совлеклась змеиной кожи,

То никоей твоей просьбе не быть вотще.

Станешь ты богат

Втрое против отеческого,

И тому достатку не знать конца —

Чем щедрее тратишь, тем больше прибыли.

104 А еще, уведавшись, что доселе

Ты томишься в узах давней любви,

Я тебе открою

Верный путь к достижению вожделенного:

Муж далек,

Сделай же по моему совету:

Ступай в ту подгородную усадьбу,

Где жена его, а я за тобой».

105 И ведет она советный сказ,

Как ему предстать пред красавицею,

Как одеться, как

Говорить, умолять и соблазнительствовать,

И какой она, примет вид,

Ибо сколько видов ни есть на свете,

Все они подвластны превратительным

Чарам феи, преставшей быть змеей.

106 Облачает она его в наряд

Нищего скитальца во имя Божие,

А сама

Обращается в малую собачку,

И малей и белей горностая,

Шерсть как пух, милый вид, резвый скок, —

Так преобразясь,

Вот пошли они к усадьбе прекрасной Аргии.

107 Как дошли, так юноша встал

Пред жильями, где жили ее работники,

Да как начал дудеть в дуду,

А собачка плясать на задних лапах.

Шум и крик долетают до хозяйки,

Вызывают ее полюбопытствовать,

И она кличет странника к себе, —

Уж таков был жребий судье Ансельму.

108 Гость велит собаке и то и се,

А собака слушается и слушается,

И по-нашему пляшет и не по-нашему,

И на все у нее свой лад и выступка.

Что он ей ни скажет,

То она и сделает по-людски,

Да так,

Что ни глаз не свесть, ни дыханья перевесть.

109 На такую невиданную собаку

Разгорается у красавицы охота,

И велит она верной своей кормилице

Посулить за нее гостю богатый кус.

А он в ответ:

«Да случись у вас хоть столько добра,

Чтобы даже и женской впору жадности, —

А моей вам собаки и коготка не купить».

110 И отводит кормилицу в уголок

И показывает:

Молвил псу, что надобно отдарить

За любезность золотою монетою, —

Пес встряхнулся, золото на полу,

Подхватила его ловкая женщина,

А на это ей Адоний: «Ужель

Я продам такую красу и выгоду?

111 Ведь чего я ни попрошу,

То и дастся мне этими щедротами —

Как она встряхнется, так и стряхнет

Перлы, перстни ли, пышные ли покровы.

Но скажи своей госпоже,

Что готов я ей служить не для золота,

Но коли она мне отдаст одну

Свою ночь, — пусть берет мою собаку!»

112 Так сказал он, а в забаву красавице

Посылает ей новородный перл.

Показался кормилице такой платеж

Куда выгодней считанных дукатов:

Воротясь,

Увещает она хозяйку

Согласиться к покупке, за которую

Что и дашь, того не убудет.

113 Поначалу красавица отвратилась,

Что невмочь-де ей преломить

Свою верность, что вовсе-де нестаточно

Это самое, о чем говорят,

А кормилица точит ее и точит,

Что такое-де бывает не всякий день,

И добилась, что назначается час

Посмотреть на собаку без свидетелей.

114 И пришлось то посмотрение

Всеученому супругу в конец концов,

Ибо сыпала собака и сыпала

Золотые дублоны, самоцветы и жемчуга.

Оттого и дрогнуло гордое

Сердце, а еще оттого,

Что узнала дама во предстоящем

Того юношу, который ее любил.

115 Увещания блудолюбной кормилицы,

Взор влюбленного и его мольба,

Видимая выгода,

Дальняя отлучка умного мужа

И надежда, что тайна будет в тайне, —

Таково осилили целомудрие,

Что берет она собаку себе,

А себя вручает объятьям юноши.

116 И предолго[361]

Наш Адоний вкушал желанный плод

Ласк красавицы, которую волшебница

Так взлюбила, что и осталась при ней.

А тем временем, как солнечный круг

Обошел двенадцать своих созвездий, —

Отслужил и воротился ученый муж,

Полон страха о звездочетовом слове.

117 Как достиг он отчей земли —

Тотчас к звездочету и тотчас спрашивает,

Был ли от жены его обман и ложь

Или крепко блюлась любовь и верность?

Звездочет расчерчивает

Небеса, и где какая звезда,

И гласит нежеланное слово:

Что предсказывалось, то и сбылось!

118 И гласит: обольстясь великой выгодою,

Его женщина пала в чужие руки.

Сражен

Мудрый муж смертельнее, чем булатом.

Чтоб увериться (хоть и без того

Он уверен в ставшемся по гаданию),

Он идет к кормилице, и отводит

Ее в сторону, и пытает так и сяк.

119 Дальними заходами

Он старается вызнать, как было дело,

Но не может добиться ничего,

Как ни силился,

Потому что кормилице не внове:

Отпирается, бровью не ведет,

Помнит свой урок и держит хозяина

Целый месяц меж сомненья и правды.

120 Если бы он знал, что за боль

В правде, как лелеял бы он сомненье!

Но не взявши ни мольбой, ни корыстью,

Чтобы струны кормилицыной души

Откликались ему неложным звуком, —

Он решил, как бывалый человек,

Подождать, пока женщины поссорятся,

Потому что где бабы, там и свары.

121 Как ждалось, так оно и вышло:

Чуть случилась у них первая брань,

Вмиг кормилица пришла и без зова,

Все выкладывает, ни о чем не молчит.

Мне уж и не сказать,

Каково было бедному судье,

Павши духом, скрепиться сердцем,

Чтобы вовсе не решиться ума.

122 И задумывает он, обуянный,

Что умрет, но прежде убьет,

Чтобы дважды окровавленный нож

Спас ее от хулы, его от горя.

Возвращается он в свой городской

Дом, волнуясь непроглядною яростью,

А в усадьбу шлет верного гонца,

Повелев ему непростые веления:

123 Повелел объявить любезной Аргии,

Что постигла его жаркая хворь,

И чтобы она воротилась в город,

Ибо вряд ли остаться ему живу.

Ежели она его любит,

Пусть одна, не ждавши слуг, поспешит

Вслед гонцу (он знал: пойдет), а гонец

По пути и пересечет ей горло.

124 Отправляется к красавице верный раб,

Чтобы сделать все по сказанному,

А красавица на коня и в путь,

Не забывши с собой свою собачку.

А собачка предвестила ей, что грозит,

Но велела от пути не воздерживаться,

Ибо-де она уж сама

В нужный час не оставит ее без помощи.

125 И ведет ее гонец

По безлюдным и заплетшимся тропам

К некоторой малой реке,

С Апеннин спадающей в нашу реку,

Где ни городов, ни сел,

А дремучие лишь рощи и чащи,

Чтобы в этом дальнем неслышном

Месте выполнить жестокий приказ.

126 Обнажает он клинок,

Говорит госпоже своей, какое

Повеление повелел господин,

И чтобы она помолилась Господу.

Что тут было — и не сказать:

Как ударил казнитель своим булатом,

Так ее уже и нет, и вотще

Он, искав ее, ушел с посрамлением.

127 Посрамленный, смущенный, сам не свой,

Возвращается он к пославшему

И рассказывает небывалое дело,

А уж как оно сделалось, — невесть.

Муж не знал,

Что в помощницах у жены его — фея,

Потому что доносная кормилица

Лишь об этом ему и не донесла.

128 Он не знает, что ему делать:

Ни отмщенья ему, ни облегченья —

Где была соломина, там бревно,

Такова натуга легла на сердце,

Ибо тайное его стало явным,

Да таким, что всякому напоказ:

Прежде можно было скрыть, что неладно, —

Нынче все прознают его позор.

129 Рассудилось ему так, что изменница

Угадав, что в нее метится беда,

Не захочет вновь под мужнюю власть,

А найдет себе сильного владетеля,

Каковой и будет ее держать

В посмеянье мужу и в поношенье,

А быть может, и другому отдаст,

Если вместе он и блудник и сводник.

130 Чтоб не сделалось такой незадачи,

Рассылает он письма и гонцов

Доискаться до Аргии, допытаться

По Ломбардии, не минуя ни городка.

А за ними сам

Рыщет, ищет спросом и взором,

Все урочища обошел, но нигде

Ни лица, ни следа ее, исчезнувшей.

131 Наконец, призывает он слугу.

Тщетного вершителя злых велений,

И приказывает себя отвесть

К тому месту, где вдруг не стало Аргии:

Может статься, она скрылась в кустах

И оттуда нашла тропу к прибежищу.

Вот идет он за слугой в гущу чащи,

Глядь, а в гуще чащи стоит дворец.

132 Сей дворец воздвигся для милой Аргии

Чародейно быстрым трудом

По веленью хранительницы феи —

Весь он мраморный, весь он золотой,

Стены взрачны, покои пышны

И уж так, что ни сказать, ни помыслить;

Коли посравнишь его со вчерашним,

То вчерашний покажется конурою.

133 Что ни полог, что ни занавесь,

Все разотканы и расшиты на разный лад;

Стойла, клети

Блещут блеском, как горницы и ложницы;

Всюду чаши золотые и серебряные,

Самоцветы синие, зеленые, алые

В виде кубков, и чаш, и блюд,

И опять без счету шелков и золота.

134 Вот перед таким-то дворцом

Обнаружился наш правоискусник,

Полагавши здесь найти лес да лес

Без единой даже хижинки,

И такому диву дался,

Что почел себя обезумленным:

То ль хмель, то ль сон,

То ли вовсе голова не на месте.

135 А перед дворцом эфиоп[362]

Толстоносый стоит и толстогубый,

Такова уж скаредная харя,

Что не видано ни прежде, ни после:

Писаный Эзоп,

Замаравший бы и райские кущи:

Грязный, сальный, гадкий, мерзкий, оборванный, —

Сколь ни исчисляй, не исчислишь.

136 Ансельм, никого не видя,

Чтоб уведать, чей это дом,

Подступает к эфиопу и спрашивает,

А эфиоп ему ответствует: «Мой!»

Судья веры ему не дает,

Полагая, что насмешник дурачится;

Но с божбою клянется черный мурин,

Что дворец — его и только его.

137 Ежели он хочет —

Пусть войдет и оглядит все, как есть,

И коли какая ему приглянется

Из добра вещица — бери, не жаль.

Отдает Ансельм коня коноводу,

Переносит ногу через порог,

Шаг за шагом ведется по пышным горницам,

Смотрит вверх, смотрит вниз, и всюду чудо.

138 Ходит, видит

Царский блеск, тонкий труд, яркий вид,

И говорит: «Ни в земле, ни на земле

Не достанет золота за такое!»

Тут-то мурин ему да и скажи:

«Всякой вещи своя цена,

Есть и этой,

И не золотом, не серебром, а дешевле».

139 И желает от Ансельма того,

Что Адоний желал от милой Аргии.

Дик и бешен

Стал Ансельму столь бесчинный спрос:

Отпирается трижды и четырежды,

А мужлан уламывает и так и сяк,

Всякий раз суля наградой дворец,

И домогся преклонить его к мерзкой своей похоти.

140 А красавица Аргия, притаившись,

Как увидела мужа в таком грехе,

Так и выбежала

С криком: «Ах, что я вижу над столь ученым!»

Он, застигнутый в неподобный миг,

Краснеет, немеет, —

Ах, зачем ты не разверзлась, земля,

Чтоб укрыться в самые твои недра?

141 Для отвода души, для посрамленья мужнина

Извергает красавица на него слова:

«Как тебя казнить

За такое дело с таким мерзавцем,

Коли ты назначил мне смерть

Лишь за то, что я пошла по природе

На столь нежные мольбы столь милого юноши,

И с подарком получше всяких замков!

142 Ежели мне смерть,

То тебе и ста смертей не довольно!

А ведь я в своем месте так сильна,

Что могла воздать бы долю за долю!

Но и за такую вину

Мне не надобно лишнего возмездия:

Что дал, то и взял,

Так изволь простить, как и я простила.

143 Будь на том меж нами мир и согласие,

А что было, того не поминать,

Чтоб ни знаком и чтоб ни звуком

Ни тебе меня, ни мне тебя не корить».

Не противился супруг

Благодатному этому уговору, —

Так и стали у них любовь и согласие,

Нерушимые по самый их гроб»,

144 Так рассказывал гребец, и весьма

Распотешил Ринальда своим рассказом,

Даже бросив его в огненный стыд

За того ученого мужа.

Похвалил Ринальд умную жену,

Что нашла она по птичке и сетку —

Ту самую,

Где сама попалась, но с меньшим срамом.

145 Встало солнце,[363]

И велел паладин выстелить стол,

Щедро уготованный ему с вечера

Мантуанским его гострприимцем.

А по левую руку бегут поля,

А по правую бескрайние топи;

Наплывает и отступает кольцо

Стен Ардженты над Сантернскою пастью;

146 Верно, не стояла еще в те дни[364]

Бастия, над которою

Не к добру себе испанцы держали знамя

И на пущую беду для романцев.

Как на крыльях,

Мчатся путники по правой реке,

А потом по мертвой проточине,

И к полудню они перед Равенной.

147 Хоть Ринальд и привык бывать безденежен,[365]

Но случился при довольных деньгах,

Чтобы в добрый час

Одарить, расставаясь, водоплавателей.

Посуху, меняя коней,

Он до ночи приспевает в Аримин,

Он не ждет зари в Монтефлоре,

И чуть свет, он уже в Урбинском городе.

148 Не было тогда в Урбине[366]

Федерика, Изабетты, Гвидона,

Ни Франциска, ни Леоноры,

Потому что учтиво и не гордо,

А заставили бы они паладина

Здесь помедлить и вечер, и два, и три,

Как неволят они и ныне и прежде

Мимоезжих и рыцарей и дам.

149 Но никто его не взял за узду[367]

И он скачет прямой скачкою в Калью;

Через Апеннины,

Где прогрызли их Метавр и Гавн,

Через умбров и этрусков он — в Рим,

А из Рима — в Остию, а из Остии —

Через море к городу, где сокрыл

Благочестный сын Анхизовы кости.

150 C корабля на корабль,

И стремится к острову Липадузе,

К битвенному поприщу,

Где уж съехались шестеро бойцов.

Он торопит корабельщиков,

Выгибает весла и паруса,

Но лихие ветры

Хоть на малость, а претят ему выплыть в срок.

151 Он доспел лишь когда Англантский граф[368]

Доподвигнул подвиг, трудный и славный,

Умертвив Градасса и Аграманта

По крутой и по кровавой борьбе,

Когда пал Монодантов Брандимарт,

И от тяжкого удара и грозного

Оливьер простирался на прибрежье,

Мучаясь сломанною ногою.

152 Со слезами на ланитах

Обнял граф Ринальда и поведал,

Как похитила злая смерть

Брандимарта, столь любящего и верного.

Над разрубленной головою друга

Увлажняет Ринальд поникший взор

И идет заключить в объятия

Оливьера, страждущего стопою.

153 Изливает устами утешение,

А помочь невмочь,

Потому что бранный пир допирован,

И у всех уже яблоки на зубах.

Между тем, отплывши, служители

Аграмантовы и Градассовы останки

Погребают в развалинах Бизерты,

И что сталось, о том уже знают все.

154 Рады о Роландовом

Торжестве и Астольф и Сансонет,

Но полнее ликовали бы, если бы

Не смежил светлых взоров Брандимарт.

Отемняется веселье раздумьем

О погибнувшем, и меркнет чело.

Кто решится

Возвестить Флорделизе о злой беде?

155 Тою ночью

Флорделизе привиделось во сне,

Будто бы своею она рукою

Выткала и вышила Браднимарту

Покрывало, в середине и по краям

Распестренное багровыми каплями, —

Вышила сама

И сама об этом горько печалилась,

156 Говоря: «Повелел мой господин

Быть его покрову исчерна-черному —

Отчего же наперекор

Я расшила его столь неподобно?»

В таковом она была удручении,

Когда в стан приспела худая весть —

Но и ту Астольф таил в сокровенности,

Пока вкупе к ней не вшел с Сансонетом.

157 Как вошла, как увидела она,

Сколь безрадостны лица их о победе,

Так и стала ей ведома без слов

Брандимартова погибель.

Павши сердцем,

Лишась зренья дневного света,

Замкнув чувства, которых пять,

Она замертво ударилась оземь.

158 А как вновь задышала грудь,

Она вскинулась, впивая персты

В кудри, в щеки,

Выкликая имя, терзая плоть.

Рвет и тратит кудри, вопит,

Словно лютым одержимая духом,

Или ярая

Мечется вакханка в хмельном кругу;

159 Стонет, молит

Дать ей нож, чтобы вклинить в грудь;

Рвется к пристани, где медлит корабль,

Два довезший царские трупа,

Чтоб над тем и над этим мертвецом

Вознеистовствовать мстящим терзаньем;

Хочет за море, чтобы умереть

Плоть о плоть с господином и возлюбленным.

160 «Ах, — рыдает, — зачем, о Брандимарт,

Я тебя без себя отважила к подвигу?

Ты доселе ни в единый поход

Без своей не хаживал Флорделизы!

Будь мы вместе,

Я бы не сводила с тебя очей,

И нагрянь в тебя сзади злой Градасс,

Я бы криком подала тебе помощь!

161 А случись я рядом —

Я меж вами приняла бы удар,

Голову моя стала бы тебе щит,

Ибо жизнь не жалкая мне потеря.

Смерти не миновать,

И от боли моей никто не в прибыли,

А прими я смерть за тебя —

И не надобно участи желаннее.

162 А коли тому воспротивятся

Злобный рок и черные небеса,

То хоть я припала б к его лицу

Смертным плачем и последним лобзаньем.

И пока не взнеслась его душа

В сонме ангелов к престолу Всевышнего,

Я сказала бы ему: Ступай с миром, —

Там, где ты, скоро быть и мне.

163 Таково ли, Брандимарт, таково ли[369]

Царство, ждущее твоего жезла?

Таково ли мы вступим в Дамогиру,

Так ли я воссяду на твой престол?

Ах, судьбина, не знающая пощады,

Сколько замыслов, сколько ты рвешь надежд!

Ах, зачем я,

Пишась лучшего, не лишусь всего!»

164 Таковою и подобною речью

Вновь взметя разъяряющую страсть,

Вновь она вхватилась в волоса,

Словно в них вина и начало бедствия;

Длань в длань, зуб в плоть,

Ногти в губы и ногти в груди, —

Но оставив ее биться в слезах,

Обратимся к Роланду с его товарищем.

165 Роланд,[370]

Вместе с родичем, искавшим лечителя,

Отплывает в достойнейшие места

К погребению Брандимартова праха —

К той горе, которая пламенем

Озаряет ночь, дымом застит день.

Ветер добр,

Нужный берег — справа и недалече.

166 На закате дня[371]

В сгонный ветр они вскинули причалы,

А безмолвная девственница ночи

Светлым рогом казала верный путь.

На рассвете нового дня

Они выплыли к милому Агригентскому

Побережью, где повелел Роланд

Быть о полночь погребальному чину.

167 Когда стало все по слову его,

И уже стемнелось,

То средь рыцарства, сшедшегося на зов

Из окрестных сицилийских окраин,

В свете факелов, осиявших брег,

В крике причетей, плачей и рыданий

Роланд встал приять останки того,

Кто и в жизни и в смерти любим и дорог.

168 Здесь, у гроба,

Согнутый годами,

Стыл Бардин,

В морском плаче выплакавший все очи,

Клявший небо и неправые звезды,

Как недужный рыкая лев

И разя неистовствующими дланями

Седину и морщинистую плоть.

169 Вдвое громок крик, втрое громок плач

Стал пред ликом Карлова паладина;

А Роланд, взошед к мертвецу,

Посмотрев без слов,

Побледнев, как сорванный поутру

Жесткий жост или мягкий листоцвет,

С тяжким вздохом,

Не сводя очей, молвил так:

170 «Мощный, милый, верный,

Мертвый здесь и живой на небесах,

Где тебе по заслуге по твоей

Ввек не ведать ни зноя и ни холода, —

Ты прости мне, друг, мои слезы,

Не о том они, что ты не со мной,

А о том, что я не в твоем веселии.

171 Без тебя я одинок на земле,

Без тебя ничто мне в мире не дорого;

Быв с тобою в бурю и брань,

Почему я не с тобою в затишье?

Тяжек мой удел,

Не вспарить мне за тобою из тлена;

Мы делили недолю, отчего же

Я не дольщик твоей высокой прибыли?

172 Но ты в прибыли, я в накладе,

Ты один таков, а я не один,

Ибо дольщики печали моей —

Вся Италия, Франция, Алеманния.

О, как всплачется государь мой и родич,

Как восстонут паладины его двора,

И держава, и Христова церковь

Без тебя, вернейшей своей защиты!

173 О, как вскинутся,

Избыв страх, по твоей смерти враги!

Как возмужествует язычество,

Каким вспыхнет пылом, вскипит душой!

О, судьба твоей подруги! Отсель

Вижу ее слезы, слышу ее стоны:

И меня она винит, и меня она клянет,

Что при мне сокрушилась ее надежда!

174 Будь же, Флорделиза, тебе и нам,[372]

Обездруженным, опорою дума,

Что прекрасная Брандимартова смерть

Всем живущим желанна и завидна,

Ибо Курций, низринувшийся в бездну,

И три Деция, и аргивский Кодр

Пали с меньшим благом и меньшей честию,

Нежели твой муж и господин».

175 Так сказал Роланд.

Чередою

Черные, белые, серые

Выступили иноки,

Моля Господа об отошедшей душе,

Со святыми да упокоится;

И в сиянье светочей средь и вкруг

Была ночь, как день.

176 Подняли гроб и понесли

Избранные графы и рыцари,

Крытый пурпурным

Шелком, тканым золотом и жемчугом,

Меж подушек

Царственного убранства

Приявший почившего

В том же пурпуре и в том же шитье.

177 Триста впереди

Шли беднейших нищих,

Каждый в черном,

В черном до земли.

Рыцарских сто отроков

Ехали на ста добрых конях,

С седел в пыль

Скорбные свесив ткани.

178 Сонмом веялись

Пред гробом и за гробом

Гербные знамена,

У несчетных отнятые врагов,

Легших в прах

К вящей славе римской церкви и кесаря;

Зыбились щиты

С знаками павших супостатов.

179 Сотня к сотне

Шел похоронный чин,

Каждый в черном,

Факелы в ладонях.

С красными очами от слез

Шел Роланд,

Скорбный за ним Ринальд,

Лишь надломленного не было Оливьера.

180 Долго бы сказывать

Большой обряд,

Исчисляя каждый

Светлый факел и черный плащ.

Влажны были взоры

На пути во храм и во храме:

Тронут каждый был чин, и пол, и возраст

Мертвой юностью, доблестью, красотой.

181 Положили его в соборе,[373]

И когда отплакали дамы,

И когда отпели попы

Свое «кирие» и все свои песни, —

Упокоили его в саркофаге

На двух столпах,

И укрыл его Ринальд златой тканью

В ожиданье достойнейшей гробницы.

182 И не прежде Роланд покинул край,

Чем вменил

Добыть лучший к тому порфир и мрамор,

И чертеж, и отменнейших из умельцев,

Чтоб воздвигнула и стены и сень

Флорделиза,

Вслед Роланду

Приспешившая с ливийского берега.

183 А увидя здесь Флорделиза,

Сколь напрасны рыдания и слезы

И несчетные требы и обедни,

Положила в сердце своем

Здесь пребыть,

Пока дух ее не покинет плоти,

И построила близ гробницы келию,

И замкнулась до смертного конца.

184 Тщетны были звательные гонцы,[374]

Тщетен был Роланд,

Ей суливший во французской земле

Жить в чести при государыне Галеране,

А коли восхочет она к отцу,

То сопутствовать ей до самой Лиццы.

А коли угодно служенье Господу,

То воздвигнуть ей должную обитель.

185 Тщетно, — ибо денно и нощно[375]

Быв при гробе в каянье и мольбе,

Недолго она продлилась,

Прервав нить свою Паркиным перстом.

А уже отваливали от берега

Циклопического древнего острова

Три французских воителя, скорбя,

Что не с ними был и четвертый.

186 Но надобен им лекарь,

Чтобы печься о храбром Оливьере,

А забота о нем многая и нелегкая,

Ибо впору ему не помоглось,

И стонал он так,

Что тревожно, быть ли ему живу.

Тут-то кормщик и вымолвил вождям

Мысль, которая пришлась им по нраву:

187 Молвил, что невдали

На особном острове жив отшельник,

Никого и никогда из прибегших

Ни советом не минувший, ни подспорьем.

Он творит чудеса превыше смертности,

Дарит свет незрячим и жизнь покойникам,

Крестным знаменьем укрощает вихрь

И смиряет неистовые хляби.

188 И коли направить себя к нему —

Божий муж

В несомнительной силе своей святости

Не откажет исцелить Оливьера.

Был угоден Роланду такой совет,

И велит он ладье спешить к пустыннику;

Прям их путь, и на рассветной заре

Открывается им заветный остров.

189 Умные корабельщики[376]

Подвели корабль под каменный скат,

Мореходцами и слугами

Маркский граф усажен в бегучий челн,

И сквозь пенные мчится он валы

К той скале, по скале к святому крову,

И под кровом зрит угодника Божия,

От чьих рук приял крещенье Руджьер.

190 Божий праведник

Как благоприял Роланда с товарищами,

Как благословил их кроткой улыбкою,

Так и вопросил об их участи,

Хоть и сам

Знал заране о них от Божьих вестников.

А Роланд ему ответствовал,

Что печаль их — о доле Оливьеровой,

191 Ибо сей, поборая за Христа,

Допустился до великой опасности.

Добрый муж,

Отстранив прискорбные их сомнения,

Возвестил исцеление от беды,

И не бравши людских мастий и зелий,

Вшел в часовню, взмолился ко Спасителю

И исшел с отвагою на лице;

192 И во имя присносущего Господа

Отца, Сына и со Духом Святым

Он прорек Оливьеру благословение.

О, сколь силы Христос дарует верящим!

Отлетела от рыцаря боль и страсть,

Воротилось к надломленному здравие,

Стала вновь нога и проворна и тверда;

А Собрин стоял рядом и все видел.

193 А Собрин, от собственных ран,

Что ни день, изнывавший все тяжеле,

Как увидел от святого отца

Столь великое и зримое чудо,

Так и положил, отступясь от Магомета,

Исповедать Христа Животворящего;

И с смиренным и умиленным сердцем

Он взывает о таинстве нашей веры.

194 И крестил его праведник, и молитвою

Возродил недужного в прежней силе;

А Роланд и товарищи Роландовы

Ликовали о таковом обращении

Столь же, сколь о друге своем

Оливьере, избывшем худую немощь;

Но превыше радовался Руджьер,

Укрепляясь в вере и набожности.

195 Ибо здесь-то был Руджьер с того самого

Дня, как выплыл к отшельниковой скале.

Кроткий старец, восстав меж сими рыцарями,

Обратил к ним взывающую речь —

В чистоте миновать сие удолье

Низких мерзостей, зовомое жизнь,

Столь угодное подлому неразумию,

И блюсти очами небесный свет.

196 Посылает Роланд слугу

На корабль за хлебом, сыром и мясом,

И святого мужа, забывшего

Вкус дичины, приобыкши к плодам,

Побуждает от щедрой своей души

Вкусить мяса и вина и всех разностей.

А утешив трапезой плоть,

Повели они долгую беседу.

197 И как водится меж таких бесед,

Где одно к одному, к другому, к третьему,

Узнается Руджьер

От Ринальда, Роланда, Оливьера

Быть тем доблестным, чья мощь и чей меч

Повсеустно слывут знатнейшей славою, —

Ибо до поры и Ринальд

Не признал в нем недавнего супротивника.

198 Кто узнал его, так то был Собрин,

Чуть увидев его при добром старце,

Но ни словом не промолвился,

Чтоб не сделать нечаянного вреда.

А когда и прочим

Стало вестно, что пред ними Руджьер,

Своей доблестью, мощью и учтивостью

Столь прославленный по целому свету,

199 И что ныне он жив в Христовой вере, —

Тотчас каждый с ликованием в лике

Подступает, рука к руке,

Тот с объятьем, а сей с лобзаньем.

Наипаче же ласкает его и чествует

Ринальд, Монтальбанский князь.,

Отчего, —

О том речь, коль угодно, в новой песне.