Ника

9

Каждый раз, возвращаясь домой, Николай Семенович Венков проходил мимо старой, покосившейся избенки, стоявшей на склоне у моста через овраг. Избенка была такая ветхая, что, казалось, вот-вот рассыплется по бревнышку. А бревнышки позеленели от старости, крыша прогнулась, завалилась и каким-то чудом держалась на гнилых покосившихся стропилах.

«В таких избах прежде старухи-бобылки жили», — думал Венков и представлял внутренность избы с убогими, заеложенными до блеска лавками, с некрашеной, исскобленной ножом столешницей, с пучками сушеных трав на стенах, с шуршанием тараканов в каждом пазу, в каждой щели.

Избушка вызывала у Венкова любопытство, и однажды он постучал в покосившуюся дверь. В ответ послышался бойкий голос:

— Погодь маленько, сейчас отчиню.

Венков слышал воркотню, кряхтенье, тяжелую возню. Наконец дверь зашаталась, приподнялась, чуть не соскочив с петель, и, скребя пол, открылась. В желтом свете керосиновой лампешки стояла старая, с пухлым подбородком и отвислым кончиком носа женщина. На приветствие Венкова ответила изумленным возгласом:

— Ба-а-тюшки! Никак сам председатель, товарищ Венков!

— Он самый. Давно собирался зайти, да все некогда было.

— Милости просим. Как раз к чаю подгадали. Раздевайтесь.

— Пожалуй, посижу немного. Как вас звать-то?

— Матрена Васильевна. Вот тут садитесь, — хозяйка показала на табуретку у стола. — Я рада. Редко ко мне заглядывают: кому нужна старуха?

Наливая чай и пододвигая гостю масло на блюдце, она продолжала не по-старушечьи сильным и бойким голосом:

— Угощайтесь! Сегодня от сына посылку получила из Москвы: масла, рыбки копченой. Тут ведь нет ничего.

— Странно мы живем, — с горечью ответил Венков. — В деревню масло из Москвы приходится посылать.

— А чего ж удивляться! — возразила Матрена Васильевна. — В деревне живем. Конечно, у кого своя корова, тот масло собьет, а у меня коровы нет. Напишу сыну, он мне посылочку. Пейте, ешьте, пожалуйста.

Венков намазал кусок хлеба тоненьким слоем масла, стал пить чай, разглядывая старушку. Она была еще бодрая, с энергичным, хотя и одутловатым лицом, с быстрыми глубоко сидящими глазами. Сосредоточенно, всласть пила чай из фарфоровой кружки с кремлевской башней и надписью «800 лет Москвы».

После второй кружки утерла лоб головным платком, лежавшим на плечах, пододвинула Венкову жестяную коробочку с леденцами, сказала с умилением:

— Московские… В Москве всякий продукт есть не в пример другим местам.

— Столица.

— Вот и я так думаю: столице без этого нельзя. А в деревне уж как-нибудь.

Венков усмехнулся.

— Надо, чтобы и в деревне люди хорошо жили.

— Надо, надо. — Старушка вздохнула и осторожно спросила: — А вы надолго к нам пожаловали?

— Не знаю.

— Значит, ненадолго. — Старуха отмахнула от себя сухонькой рукой, почмокала морщинистыми губами.

— Не от меня это зависит.

— Как так? Вас прислали, ну и служите, сколь здоровья хватит… Вон у нас в районе дохтур был, смолоду приехал аж из самого Петрограду и до семидесяти семи годочков тут прослужил, до смертушки своей.

— А меня колхозники могут не выбрать, — ответил Венков.

— Вдругорядь-то?.. Выберут. Колхозники приучены голосовать, подымут руки, за кого велено. И-их, сколько вашего брата у нас в председатели голосовалось!.. Не приведи бог!..

Говоря это, хозяйка как-то по-особенному цепко скользила взглядом по лицу гостя, будто хотела распознать его изнутри.

— С сыном не хотите жить? — спросил Венков после недолгого молчания.

— Не хочу. Прынцып у меня такой, чтобы, значит, самостоятельно жить. У молодых своя жизнь, у старых — своя. Заскучаю, бывает, слетаю в Москву, на внучат порадуюсь да и опять в свою нору. Сын у меня добрый, сноха тоже ничего, славная.

— А нора у вас неважная. В морозы-то, наверное, продувает.

— Продувает, как не продувать?

— Починить бы надо.

— Надо, как не надо? А кому забота? На свои деньги не могу, не хватит, а колхозу внимания нет.

— Почему же?

— Потому что мы не ведущие. Нас, таких-то, почитай, с десяток наберется одиноких стариков да старух.

— Не ведущие! — Венков рассмеялся.

— Ну конечно. У нас все внимание бригадирам, председателю, завхозу, механизаторам. Они, говорят, ведущие. Это значит, кто трактор ведет, кто людей, кто бумаги… А мы никого и ничего не ведем.

— Ведущие! — повторил Венков, качая головой. — Выдумают же слово. Вы что делаете в колхозе-то? Я еще не успел всех людей узнать.

— Узнаете, — с вызывающей лихостью пообещала старушка. — Мы-то, старые, работаем на затычках.

— Как вас понимать?

— Так и понимать: на затычках. Где какая дыра, неуправа, значит, нас туда и посылают. Старики и старухи — народ безропотный, податься им некуда. Все делаем: сено сгребаем, зерно ворошим, сорняки пропалываем. В трудоспособных-то нас не числят, а работой не обходят. — Матрена Васильевна замолчала, допила чай, налила еще кружку и вся озарилась приятным воспоминанием. — Одно время мы семечками торговали.

— Не понимаю. — Венков пожал плечами, все больше заинтересовываясь рассказом старушки.

— Председатель наш… который до вас был… решил доход колхоза увеличить. Каждый год… он был у нас три года… засевали подсолнухом участок, без плана. В районе об этом не знали, а свои помалкивали. А семена достал он крупныя-я, грызовыя-я, не на масло, значит, а девкам лузгать. Сеяли тот подсолнух рано и убирали в одно время с яровыми. И вот нас, восемь старух, посадят в грузовик на мешки с семечками и — в город. В областной… Там колхоз держал нанятый у одного гражданина свой заезжий двор. Приедем туда и — на базары продавать семечки. По гривне стакан. За неделю по двадцать мешков продавали. Большие деньги выручали. А нам по трудодню за каждый день. Посидишь на базаре-то, всего навидаешься, всяких новостей наслушаешься, купишь сушек с маком, сахару колотого и — на заезжий двор. А там самовар, радиво… Хорошо было.

— Жалеете о председателе? — немного ревниво спросил Венков.

— Нам что жалеть, что не жалеть — польза одна. Кого пришлют — не спрашивают. Привыкли к этому. Председатель был, как все до него. На землю не глядел, а все вверх и куда-то далеко, людей не видел. Теперь, говорят, ему в районе должность дали повыше. Поди, еще выше и дальше глядит.

Закончив чаепитие, Матрена Васильевна перекрестилась на угол, где висела старая икона богоматери.

— В церковь ходите? — машинально вырвалось у Венкова.

— Хожу. А куда еще и ходить-то старухе? На собраниях только и слышишь о гектарах да пудах. А в церкви душа отдыхает. Отец Борис ласковый, благолепие любит и поговорить доступен. В церкви-то все о сердечном, о душевном, и все по-праздничному. Вот хоть избу мою взять. Отец Борис табуретку подарил. Вы на ней сидите. И еще на платье. И всем старикам подарки сделал. Сам домой каждому принес. Говорит, людей надо любить, помогать им. Еще он сулился хлопотать, чтобы разрешили ему построить дом для стариков. Деньги церковный совет дает.

Слушая старуху, Венков еле сидел на месте. Ему раскрывалось такое, о чем он и подумать не мог. Он вспомнил недавнее совещание в районе, там говорили об этих же гектарах и пудах, вели общие разговоры о воспитании людей, обещали прислать в села лекторов на антирелигиозные темы. «Кто будет слушать эти лекции? Неверующие, безбожники?» — размышлял он, глядя на Матрену Васильевну.

Настало время уходить. Прощаясь, он пожал руку старушки.

— Какая нужда, приходите ко мне. В правление или домой. Знаете, где я живу? Буду рад видеть вас у себя.

— Может быть, приду… Раз так, сразу свою нужду выложу… Глаза тупые стали, при лампе плохо вижу. Свет бы провести.

Только сейчас Венков заметил керосиновую лампешку.

— Почему же вам электричество не провели?

— Говорят, столбиков и проволоки на нас не осталось. Мы ведь не ведущие.

— И всех одиноких стариков обидели?

— Всех.

— Безобразие! Мы это дело поправим.

Идя домой, он думал о Матрене, об одинокой старости, которая незаметно и к нему подкатится. И вдруг представилось, как он, одинокий и никому не нужный, живет в покосившейся избе, наподобие Матрениной, и для него не найдется у новых людей каких-нибудь «столбиков»: ведь он будет «не ведущим»…

Поднявшись на крыльцо своей избы, он оглянулся, посмотрел на ночное село как бы заново, будто в первый раз. У правления на столбе ярко светил электрический фонарь, забивал белым светом желтое пятно в Матрениной избенке.