Ника

44

Еще не курлыкали в небе журавли, еще не доносил ветер дыхание севера, но над землей уже летели седые нити паутины, цеплялись за деревья, путались в траве. Сбивались в большие стаи скворцы, грачи и галки, кормились на жнивье, вились за плугами на зяблевой пахоте.

В полях шуршал почерневший подсолнух, роняя шляпки на хедеры комбайнов.

Бульдозер уминал гусеницами силос в траншее… На убранных картофельном и свекольном полях рылись свиньи… Выкопана на огородах картошка, сняты овощи… Винный запах от палых яблок идет из садов… Нежно зазеленели рядки озими… На обочинах полевых дорог золотились ометы соломы… И над всем грустная осенняя синева…

Вырос коровник. Внутри позвякивали заводские слесари, монтировали невиданную в Усовке новинку — автопоилки. Ткнется корова мордой в раковину, и польется вода — пей, сколько хочешь.

В котлован больничного корпуса клали железобетонные плиты фундамента. Если бы делали пристройку к медпункту, о чем хлопотал Венков перед облздравотделом, так дело подходило бы к концу. А размахнулись на настоящую больницу, по всем правилам. Пожалуй, раньше как через два года не построят, но зато будет как надо.

Заканчивалось оборудование столовой; открытие намечено к празднику Седьмого ноября.

Из двух домов успели закончить один. Армяне возвели оба дома и уехали до будущей весны. Колхозная строительная бригада управилась с отделкой одного дома, а другой остался на зиму.

Из Андреевки переселили двух механизаторов. Все прошло торжественно. Стояли грузовики с домашним скарбом, Венков вручил будущим жильцам ключи от квартир, а Перепелкин произнес речь о том, что жизнь становится лучше, радостнее, интереснее. Не хватало духового оркестра.

Потом открылась баня. Без флагов и речей, но с березовыми вениками и горячим паром.

Торжественно проводили парней в армию. На проводах призывников в клубе напутственные речи говорили Перепелкин и Варнаков, а ответное слово за всех парней держал Славка, обещая служить преданно.

Алексея Венкова врачи забраковали. Из-за «привычного вывиха» коленного сустава, незаметного на вид, признан ограниченно годным к нестроевой службе лишь в военное время.

Это очень огорчило Тамару Николаевну. Дело в том, что она была недовольна отношениями сына с Лизой и надеялась, что призыв в армию положит этому конец.

Еще на сенокосе заметила Тамара Николаевна, что между Алексеем и Лизой «что-то есть»: по-особенному переглядываются при народе, при всяком удобном случае Алексей задерживается около девушки. А после сенокоса Алексей приходил домой поздно ночью. Однажды дошло до Тамары Николаевны, что Алексей бывает в доме Лизы, помогает по хозяйству, починил крыльцо, выровнял падающую изгородь. И материнское сердце разболелось. Сказала мужу. Николай Семенович успокаивал: мало ли дружат парни с девушками, может, ничего серьезного нет. Под словом «серьезного» Венков имел в виду женитьбу.

Рассуждения мужа не успокоили Тамару Николаевну, и как-то, улучив момент, она спросила сына, придавая голосу игривую веселость:

— Слушай, Алеша. Говорят, у тебя роман с этой… поварихой?

Алексей долго молчал, хмурясь, потом спросил:

— Ты это про Лизу?

— Ну да, про нее. Что у тебя с ней?

— Я даже не знаю, как отвечать на такой вопрос, мама. И к чему ты затеяла этот разговор?

— Я мать и по праву матери интересуюсь всем, что касается моего сына.

— А я по праву человеческого достоинства имею право не отвечать на такие вопросы.

— Конечно, теперь мать тебе не нужна, тебе дороже матери какая-то повариха. — Глаза у Тамары Николаевны сразу взмокли, углы губ опустились, и сразу она постарела.

— Как не стыдно, мама! Ты все подковыриваешь девушку тем, что она повариха. Ты сама крестьянская дочь, сама из деревни, разве это унижает тебя.

— Я к тому говорю, что не может быть у тебя ничего общего с девушкой, которая не поднялась выше половника и кастрюль.

— У нее среднее образование, она умная и хорошая. А половник и кастрюля — это кусок хлеба для нее и для семьи.

— Я понимаю все это, но тем не менее странно, что ты не нашел более подходящую…

— А тебе не все равно?

Не нашлось силы у Тамары Николаевны прямо сказать, что ей не все равно, кого полюбит сын, потому что она не хотела бы иметь снохой кашеварку. Побоялась сказать это, потому что видела, как накапливается в сыне взрыв.

— Да я ведь так, — снисходительно промолвила она. — Ты не обижайся на мать.

А спустя несколько дней Тамара Николаевна послала заявление об увольнении с работы, съездила в город и, вернувшись в Усовку, твердила сама себе: «Я должна разрушить этот роман».

Всякий раз, как оставалась вдвоем с мужем, у нее только и разговоров было об Алексее и Лизе.

— Окрутит она его. Теперь, знаешь, какие девушки пошли… ни скромности, ни чести девичьей, одна безнравственность.

— Ну как ты можешь всех вот так скопом обвинять в безнравственности! — возмущался Николай Семенович. — Что ты знаешь о Лизе?

Тамара Николаевна умолкала, горестно считала, что муж не понимает ее и не разделяет переживаний.

Однажды, когда она снова завела разговор на «больную» тему, Николай Семенович спросил ее:

— Сколько лет было тебе, когда ты вышла замуж?

— Девятнадцать.

— Ну вот, вспомни те годы, поставь себя на место молодых, тогда, может быть, поймешь их.

— Но я была студенткой второго курса, а эта — кашеварка. У нее никаких перспектив.

— Почем знать.

— По-моему, Алеша потерял от нее голову и как бы не вздумал жениться.

— Жениться ему, конечно, рановато. Да он, по-моему, и не думает об этом.

— Да ведь он-то не думает, а она? Она так сделает, что и не думает, а придется жениться.

Последнее время Тамара Николаевна работала в агрохимической лаборатории да еще помогала делать наглядные пособия по биологии для школы. Все в Усовке уже знали ее. Приходилось ей разговаривать и с Лизой, и она старалась проникнуть в душу девушки, распознать ее отношение к Алексею, ее намерения насчет него. Но ничего она не узнала, не слышала и никаких пересудов о сыне и поварихе, работающей сейчас на зерновом складе.

О Лизе с Алексеем она больше не заговаривала. Алексей сам сказал:

— Мама, успокойся насчет Лизы. Я ведь знаю, ты боишься, как бы я не женился на ней.

— Боюсь, не скрываю.

— Так послушай. Я люблю Лизу. Без нее мне трудно. И я предложил ей пожениться.

— Ты с ума сошел! — Тамара Николаевна схватилась за голову руками, заохала. Алексея это не разжалобило, скорей, напротив, он почувствовал неприязнь к матери, но все же поспешил успокоить ее:

— Она не согласна.

Тамара Николаевна вдруг выпрямилась и с удивлением воскликнула:

— Она не согласна?.. Да какого же рожна ей надо? Министра, что ли?

— Она любит меня, но замуж выходить не хочет даже за меня. У нее мать, младшие брат и сестра. Оставить их ей никак нельзя. Я предлагал у нее поселиться, и на это она не согласна.

— Какая молодчина! Значит, неиспорченная девушка, не заграбастала тебя. Другая бы…

— Мама! — с мольбой в голосе произнес Алексей.

— Не буду, не буду, — с радостной покорностью ответила Тамара Николаевна.

Ненадолго успокоилась она после этого разговора. Думала: «Значит, далеко не зашло. А ведь может зайти… Раз встречаются, любят друг друга, не удержатся, станут просто жить, и тогда не миновать женитьбы. И как это Алексей мог подумать уйти из дому к ней, в чужую семью?»

Думы с каждым днем становились горше, беспокойней. Тамара Николаевна согласна была, чтобы Алексея послал отец на всю зиму в Пермскую область, где колхозам Поволжья отвели делянки для заготовки строительного леса и куда будут посланы люди и из «России». А потом бы в вуз подался.

Выложила все мужу. Николай Семенович покряхтел, прежде чем ответил, не сразу пришла охота говорить об одном и том же, как только они оставались наедине с женой.

— В вуз Алексей не хочет, ему нравится работать. Ну и пусть. Я в его годы землекопом был.

— Так ты же по необходимости, нужда заставила, а у него все условия есть, чтобы учиться.

— Помолчи! — рассердился Николай Семенович. — Нельзя учиться только потому, что родители хотят видеть сына с высшим образованием… На лесозаготовки я его не пошлю, он тут нужнее как плотник.

— А эта Лиза-повариха?

— Ну что ты хочешь? Приказать им не любить друг друга? У меня такой власти нет. Да и совесть не позволяет. Надо предоставить все времени. Поженятся, так что ж, будем помогать им жизнь налаживать, не поженятся — их дело.

— Я отказываюсь понимать тебя, Коля!

— А я тебя.

Обида точила сердце Тамары Николаевны, не знала она, у кого искать ей поддержки, на кого опереться. А жизнь шла своим чередом, и Алексей встречался с Лизой и уже не раз приводил ее домой.

Поздно вечером Венкову позвонил Снегирев. У первого секретаря райкома было в обычае поговорить с председателями колхозов, с секретарями парторганизаций о том о сем, вроде бы и не о важных делах, спросить о здоровье, сообщить что-нибудь новое.

На этот раз Снегирев сказал Венкову, что в Москву пошел рапорт: область выполнила план сдачи хлеба государству. Через день-два в «Правде» должен появиться рапорт.

— Это приятно, — ответил Венков. — Возможно, что и наградят область.

— Получено указание представить к наградам. Мы тут подумали… колхозу «Россия» один орден «Знак Почета» и одна медаль «За трудовое отличие». Обсудите, кого представить, и пришлите наградной материал: характеристики, справки по известной форме.

В мозгу Венкова уже билась заботливая мысль о том, что надо Перепелкину немедленно созывать партсобрание, потом заседание правления, замелькали в памяти лица людей, достойных наград. Но голос Снегирева опять притянул внимание Венкова:

— Выделены два парохода для поездки четырехсот колхозников до Ярославля и обратно. Вам дали два места. Это должно быть премией колхоза. Отплытие через три дня… Я вам первому говорю об этом, сейчас названивают во все колхозы.

— За что мне такая честь, Петр Павлович?

— Да так… Надо же и мне кому-то позвонить, ну и вспомнил прежде всего про вас.

— Спасибо!

— Как супруга привыкает к селу?

— Да что ж, она же из деревни вышла. Кое-что делает. И даже по специальности немного.

— Хотя я и незнаком с ней, но передайте ей привет и добрые пожелания.

— Спасибо!

…Спустя три дня после этого разговора от причала речного порта областного города отвалил пассажирский пароход. Сверкая белизной и зеркальными стеклами, он наискось резал небольшие волны, выбираясь на судоходный путь.

В двухместной каюте сидели Ника и Даша. Они еще не освоились с ролью путешественниц. Только за сутки им сказали, что их премировали поездкой на пароходе. Собирались вечером, а утром машина уже везла их в город. Сейчас каждая вдруг спохватывалась, что забыла взять какую-то вещь.

— А-а, — воскликнула Даша, — обойдусь… Надо узнать, когда будем проплывать мимо Усовки. А то Василий будет на берегу ждать, обещала помахать ему платочком.

— Может, и мне кто помашет? — сказала Ника и тут же добавила: — Некому махать: отец с матерью на работе.

— А если вечером мимо пойдем, так Алексей обещал на берегу костер зажечь. Днем, конечно, все на работе. Мой-то может и днем, он не сидит у моторов, если они работают, может отлучиться.

Даша, нарядная, здоровая, веселая, нравилась Нике. С гордостью носила она полнеющий живот, как бы показывая всем, что скоро станет матерью.

— Чего-то полежать мне хочется, — сказала Даша. — Уставать я стала против прежнего.

— Полежи, Даша. До обеда еще два часа. А я пойду посижу на палубе.

На палубе людно. Кто подремывает в плетеном кресле, кто смотрит на реку и дальний берег, кто ведет неторопливый разговор. Некоторые мужчины навеселе и пробуют завести скорое знакомство с женщинами.

Ника заметила, что эти люди с тяжелыми огрубевшими от работы руками немолоды: мало таких, кому она дает за тридцать, а все больше за сорок и старше. Наверное, она — самая молодая на пароходе.

Найдя на носовой палубе свободное кресло, Ника уселась и стала смотреть на бегущую под пароход пенистую воду, на чаек, стремительно падающих на волны за рыбой, на простор реки, слившийся вдали с небом.

Ей было хорошо, покойно. В эту осень она носила в себе новое ощущение жизни: не было смутной тревоги, стала она более уравновешенной, появилась в ней заметная другим внутренняя степенность.

Неторопливые мысли приходили и уходили. Думалось о доме, о родителях, об Усовке, по которой она уже успела соскучиться. Приходили на память однодеревенцы, вспомнились часы, проведенные в городе сегодня. Однажды, на улице, подумалось ей, что может встретиться Владимир Жбанов. Интересно было бы увидеться, узнать, как он живет… Сейчас она призналась себе, что хотя и перегорело ее чувство к Владимиру, но думать об этом еще грустно.

Вспомнилось, как председатель колхоза, провожая их с Дашей и поздравляя, сказал Нике: «За вас я особенно рад. Вы хорошо поработали, и надеюсь, что покажете еще многое, на что способны».

Тихая улыбка тронула ее губы. «Многое, на что способны», — мысленно повторила она венковские слова. Затем подумалось о том, что у каждого человека есть пристрастие к какому-то делу, какое-то дело оставляет его равнодушным, а какое-то просто нелюбимо. К чему у нее пристрастие? По совести сказать, она твердо еще не знает. Медицина? Как-то так получилось, что она не подала заявление в институт и без особого сожаления решила, что можно будет подать в будущем году. Работа штурвальной трудная, но интересная. Этой зимой она еще лучше изучит комбайн. Говорят, что колхоз получит кукурузный и картофелеуборочный комбайны. Надо их тоже знать. Получила она и права водителя автомашины, правда любительские, но можно подготовиться и на профессионала… Как бы то ни было, но ее судьбой никто не распоряжался, она сама все решила.

Текут неторопливые мысли, трогают в душе радостные чувства, вызывают новые сильные желания.

1960—1968, 1972