Ника

15

Вместе с Перепелкиным, вернувшимся с областного совещания агрономов, приехала в Усовку жена Венкова.

Сорокалетняя Тамара Николаевна была женщиной того типа, какой нередко встречается в Поволжье, где мешалась русская кровь с татарской. Невысокая, с плотным торсом и почти прямыми плечами, она казалась ниже своего роста. На лице ее были приметны округлости скул и необыкновенно большие карие глаза под русыми бровями.

О своем приезде она не известила, чтобы неожиданным появлением доставить больше радости мужу и сыну.

— Я могу пробыть четыре дня, — предупредила она, едва встретясь с мужем. — Хоть потоп, а через четыре дня должна быть на работе.

Мужа и сына нашла она очень худыми.

— Да вы что, ничего не едите, что ли? — строго выговаривала она им.

Не теряя времени, она в день приезда проверила продукты, добавила привезенные из города и принялась варить, жарить, парить, стряпать пироги, ватрушки, блины. Потом перестирала белье, купила дешевенькой материи в цветочках и сделала занавески на окнах.

— Вот так будет поуютнее.

— Пожалуй, — согласился Николай Семенович.

— У-гу, — кивнул Алексей.

На другой день приезда Тамары Николаевны Перепелкины пригласили Венковых на чай. Уже стемнело, когда они вышли из дому. Неуверенно накрапывал мелкий дождь.

— Барометр не соврал, — сказал Николай Семенович, ведя жену под руку и посвечивая иногда под ноги карманным фонариком. — Ждали снега, а на дождь поворачивает.

— Случайная тучка, Коля.

— Может быть. Но дождь не помешает: влаги в почве мало, для хлебов надо бы побольше.

— Ты, наверное, на все смотришь с земледельческой стороны?

— Почти на все. Так пропитался этими заботами, что, кажется, уж не осталось в душе места ни для чего другого. Может, потом, когда наладятся дела, когда будет поспокойнее…

— Не мечтай, Коля. Верно сказал поэт: «Покой нам только снится».

— А какой поэт?

— Не знаю.

— Блок. Александр Блок, Тамарочка. — И Николай Семенович продекламировал: — И вечный бой! Покой нам только снится.

Перепелкины, снимавшие квартиру в доме бездетного колхозника, встретили Венковых у ворот.

— А то не найдете к нам дорогу, все закутки, закутки, — сказал Сергей Васильевич.

И он повел гостей сначала под низким навесом, потом двором, затем под ветвями дерева, потом на веранду, где было два входа в дом.

— К нам налево, в эту дверь.

Первые минуты прошли в том, что знакомились женщины друг с дружкой, задавались обычные вопросы о здоровье, а потом уселись за стол, накрытый по-деревенски неприхотливо.

— Как вам понравилась Усовка? — спросила хозяйка Гостью, кладя ей на тарелку треугольнички сладких пирогов.

— Обыкновенное село. Есть села хуже, есть лучше.

— Будет Усовка хорошим селом, — вмешался Венков. — Не так скоро, конечно.

— А вы привыкли здесь? — Тамара Николаевна глядела в глаза Валентине Михайловне и видела только блестящие толстые стекла, а за ними темнеющие черточки. «Как она близорука», — подумала Тамара Николаевна и стала смотреть на жесткие, сухие губы Перепелкиной.

— Все бы ничего… Детей у нас нет, нам не надо держать корову, как некоторым приезжим специалистам, поросят или кур… Много ли нам надо? Оба работаем. Квартира, конечно, без удобств, но и с этим смирились. Но очень трудно работать. Я уж не говорю про Сережу, он дома почти не бывает, все в полях да в конторе. А мне в школе очень трудно.

— Да, профессия учителя сложна.

— Это само собой разумеется. Тамара Николаевна. — Склонившись низко к столу, Валентина Михайловна жалостливо попрекнула мужа: — Что же ты, Сережа, плохо ухаживаешь за гостями. Налей им свежего чаю, а то этот остыл. Ешьте, пожалуйста, пироги-то, варенье берите, не сама варила, а хорошее. — Направив очки на Венкову, она вернулась к разговору о школе: — Хочется, чтобы выпускники сельской школы получили такое же образование, как и городские.

— Так программа одна и та же.

— Милая Тамара Николаевна! — Слабая, как у больного человека, улыбка скользнула по лицу Валентины Михайловны. — Программа одна, это верно. Но у нас нет учителя химии, нет учителя рисования, нет учителя физкультуры. Литературу и язык преподает историк, это, конечно, неполноценное преподавание.

— Не едут учителя в Усовку?

— Бывает, приезжают молодые по направлению, посмотрят — квартир нет, столовой нет — и уезжают. В лучшем случае проработает год, два, а потом уедет на каникулы и не вернется.

— Эта проблема не только школьная, — заметил Венков, — а проблема деревни вообще: рабочие руки, специалисты, машины.

— На областном совещании, — стал рассказывать Перепелкин, — обсуждался вопрос об агротехнике, о культуре земледелия. Но каждое выступление сводилось в конце концов к одному: нужны люди и машины.

— Машины будут. — Николай Семенович перемежал свои слова глоточками чая. — Промышленность выпускает вместо танков тракторы, комбайны. Нашему колхозу выделено на ближайший год три гусеничных трактора, два грузовых автомобиля, немного запасных частей.

— А сколько бы надо? Мы же с вами подсчитывали.

— Самое мало взяли бы двадцать тракторов и десяток грузовиков. Это не досыта. То, что дают, и то в кредит берем, а больше кредита государство дать пока не может.

— На совещании напирали: используйте все ресурсы, не ждите манны небесной.

— Это и без совещания все знают, — хмуро бросил Венков, сердясь на тех, кто говорил на совещании общеизвестные истины. — Разговорами дела не поправишь. Вспомните, Сергей Васильевич, как весной с севом мучались.

— Да уж досталось. На старой технике работали.

— Не хватало десятка сеялок. Будь они, посеяли бы на неделю раньше и урожай был бы больше.

— А знаете, Николай Семенович, что с сеялками получилось?

— Известно что: сеялок область получила мало, дали не всем колхозам.

— Это верно. Зато передовые колхозы, менее нуждающиеся в сеялках, их получили.

— Не логично!

— Тут логика простая: передовые колхозы прославляют область, а от таких, как наш, славы нет. Больше всего сеялок дали колхозу «Звезда»… Знаете, там председателем Милова. О ней часто газеты шумят.

— Почему ей такая честь?

— Хотят ее до звания Героя Социалистического Труда довести, вот и валят ей всякой техники. Мне знакомый работник облисполкома сказал.

Венков разинул от удивления рот, потом хлопнул себя по лбу.

— Чего же удивляться! Таким путем рекорды ставили… Ай-яй!.. Этой рыжей бабе больше всего техники дают!

— Да, этой рыжей бабе.

— Ну и ну! — Николай Семенович вскочил со стула, зашагал по комнате. — Извините, меня душит досада… Дай нам вдоволь машин, дай волю, так мы не знай что сделаем… Машин мало, весной даже из лукошка руками сеяли. Это разве дело! Луга приказано было распахать. Будем, дескать, зерном скотину кормить, зерно в мясо превращать… А где зерно? Где мясо?.. Вместо хирурга никто не возьмется оперировать человека, а сельским хозяйством любой командует.

— Какие-то новые веяния ожидаются, мне говорили, — сказал Перепелкин таким тоном, как будто выдавал великую тайну. — А вы, Николай Семенович, недостаточно используете свое положение. Вы — тридцатитысячник. Чуть ли не единственный в области… Тридцатитысячники побыли в деревне да в город вернулись.

— Что мне этим козырять!

— Вы единственный председатель колхоза с ученым званием. Это — козырь!

— Нет, нет! Козырять и этим не стану. Будем выбиваться из нужды без этих… — он повертел растопыренными пальцами перед своим лицом и не договорил.

По возвращении Перепелкин доложил Венкову о совещании, о выполнении поручения насчет сортовых семян, о строительных материалах для колхозников, но сам Венков не успел ознакомить Перепелкина не как агронома, а как секретаря партийной организации с некоторыми делами. Сейчас, показалось ему, подходящее время для этого, и он, вдруг повеселевший, сказал, что говорил по телефону с директором завода, взявшего шефство над колхозом «Россия».

— Я его припер. Полгода шефству, а, кроме обещаний, ничего не сделано. Расспросил, в чем нуждаемся. Говорю: во всем. Даже в горшках для детского сада, который начинаем строить. Попросил я по мелочи кое-что, но главное — коровник. Ведь обком партии и облисполком обязали шефов сооружать в колхозах коровники, свинарники, птичники. По области около двухсот помещений.

— Ну и что же он насчет коровника? — не утерпел Перепелкин.

— Обещал уже зимой начать завозить железобетонные плиты перекрытий, блоки…

— Поживем — увидим. — Перепелкин вытянул в трубочку губы. — А как новый секретарь райкома?

— Да что ж, я видел его только на пленуме. Поживем — увидим. — Он засмеялся, глаза засветились доброй лукавинкой. — Хуже Хлопова быть не может. Раз того освободили, не дожидаясь конференции, значит, поняли, что он не на своем месте.

Пока мужчины говорили о делах, у женщин неторопливо вязался свой разговор о том, какие товары появились в городе, какая мода в одежде женщин, в какую сторону изменяются цены на рынке и в магазинах, об увлечениях молодежи…

— А дождь-то, кажется, расходится, — Венков кивнул на окно. — Пойдем-ка, Тамара, домой.

— Да посидите еще, — стала просить Валентина Михайловна.

— Надо идти, а то она в ботинках, придется мне тогда ее на руках нести. — Венков решительно поднялся и тем отвел всякие уговоры остаться.

Пока гости одевались, Перепелкин напомнил, что на завтра назначено открытие клуба.

— А знаете вы, Сергей Васильевич, что в клуб приходил поп?

Перепелкин смотрел на Венкова непонимающими глазами.

— Да, да, поп, отец Борис. Пришел и расхаживает, как в церкви. Его спросили, что ему нужно, так он знаете, что ответил? Хочу, говорит, посмотреть, как в клубе устроена наглядная антирелигиозная пропаганда.

— Вот прохвост! — Перепелкин покачал головой. — А у нас в клубе плакаты, лозунги, но ничего антирелигиозного нет. Надо подумать.

— Подумайте! А он ловкач. — Венков рассмеялся.

Всю ночь хлестал дождь, да такой обильный, какого и летом-то не было. Все небо затянуло сплошной темной тучей, неожиданно вернулось тепло, и прихваченная холодом земля размякла, расползалась под ногами. На улице, на огородах заблестели мутные лужи. С крыш шумели ручьи, разбивались на земле в грязные брызги. Пустынные были днем усовские улицы — ни людей, ни подвод, ни собак, — а вечером, проваливаясь в грязь и держась за плетни и ограды, потянулись люди к клубу с освещенными окнами и с фонарем на столбе у входа. В световом круге шаркали подошвами по железным скребкам, щепками счищали грязь с обуви, потом вытирали о солому, расстеленную на широком каменном крыльце.

Когда Венков с женой пришел в клуб, зал гудел возбужденно и нетерпеливо. Распоряжавшаяся в зале девушка с повязкой на рукаве «дежурная», усадила Венковых в первом ряду, где были предусмотрительно оставлены места для колхозных руководителей. Только сели, к Венкову подошел Перепелкин.

— Что ж, Николай Семенович, из района никто не приехал и уж не приедет.

— В такую-то непогодь кто поедет.

— Тогда начнем?

— Давайте. — Венков встал, пошел впереди Перепелкина за кулисы.

На сцене стоял стол под красным покрывалом, суетились девушки и парни, расстанавливая стулья. При появлении Венкова и Перепелкина откуда-то вынырнула заведующая свинофермой Анна Семеновна, вид у нее был очень занятый.

— Президиум у меня наготове, ждет команды, — сказала она.

— Зови! — распорядился Перепелкин.

Не прошло и пяти минут, как за столом чинно уселись Венков, Перепелкин, Варнаков, Анна Семеновна, Славка, Лавруха. По взмаху руки Анны Семеновны два подростка, стоявшие по краям авансцены, потянули за веревки, вслед за тем заскрипели блоки, и половинки занавеса поползли в стороны.

Венков удовлетворенно смотрел в зал на тесно сидящих людей. Были тут и бабушки с малышами на коленях.

Из-за стола вышел Перепелкин, прошагал к рампе и, освещаемый снизу маломощными лампочками, заговорил глуховатым голосом:

— Товарищи! Ну вот мы и открываем долгожданный наш клуб.

В зале захлопали, сначала разрозненно и неуверенно, потом отдельные хлопки стали сливаться в общий, нарастающий гул, и вскоре в стены ударила шумовая волна, покатилась и выплеснулась на сцену, как водопад.

— Товарищи! — кричал Перепелкин, но голос его не был слышен, и только смешно раскрывался и закрывался рот, посверкивая белыми зубами.

Постепенно шум опадал и наконец утих. Снова стало слышно Перепелкина:

— Не все еще готово в клубе, как бы надо. Но и Москва не сразу построилась. И не беда, что в нашем клубе не все так, как хочется, как надо. Но есть стены, потолок, крыша не протекает, и тепло. Значит, есть очаг культуры. Теперь многое зависит от нас самих, от всех нас, вместе взятых, и от каждого в отдельности. Открыта запись в кружки художественной самодеятельности — развивайте свои таланты. Будут читаться лекции, показываться кинокартины, устраиваться спектакли, танцы. Будем приглашать артистов из города. У нас еще нет плана работы клуба, но при вашем участии мы его составим. Давайте ваши предложения…

От имени партийной организации и правления колхоза выражаю благодарность всем, кто принял бескорыстное участие в достройке клуба… Слово имеет секретарь комсомольской организации.

Под аплодисменты Перепелкин сел, а на его место вышел Славка.

— Я коротко, товарищи! Как объявлено в афише, сегодня у нас в программе: официальная часть… Она идет сейчас… Потом концерт художественной самодеятельности, потом кино.

Из зала выкрикнули:

— А буфет будет?

По рядам пробежал смех. Славка оглянулся на стол президиума, пытался поймать взгляд Перепелкина или Венкова. Но встал Варнаков и поднял руку.

— Я отвечу на вопрос, — сказал председатель сельсовета. — Мы уже договорились с райпотребсоюзом о буфете в клубе. В январе буфет откроется.

— С пивом? — послышалось из зала, и опять рассыпался смех.

— Это видно будет, — ответил Варнаков.

После комсомольского секретаря объявили перерыв. Люди ходили по фойе, увешанному плакатами и рекламными афишами кино, по-хозяйски осматривали комнаты.

Венков, показывая помещения жене, думал о том, что, конечно, хорошо, что клуб открыли, но сколько еще надо сделать! Он договорился с районным начальством, что из первых же пианино, которые привезут в раймаг, одно будет продано колхозу «Россия». Пианино не ахти какие, выпускаемые на только что созданной фабрике в областном городе, но лучших-то нет. Дал он заявку в областной отдел культуры на заведующего клубом. Поговаривают об организации школы по подготовке работников для сельских клубов, но когда-то это будет. А в Усовку такого бы парня, чтобы немного был музыкант, играл бы на том на сем, немного был бы режиссер, чтобы хороший организатор. И чтобы непьющий. Последнее условие непременное… Обещали подыскать. Но когда? Киномеханика будет содержать кинопрокат. Оправдает зарплату и прибыль даст. А кто-то должен топить кочегарку, убирать, мыть полы… А вешалка? Сейчас кто в пальто сидит, кто снял да под себя на скамейку положил… Но всегда так нельзя… Клуб требует работников, которые не пашут и не сеют, а платить им надо. «Вот и снижай себестоимость продукции, — горестно заключил Венков, а через короткое время продолжал эту мысль так: — Но ведь все это: клуб, культурный отдых, развлечения — должно улучшать настроение людей, они должны лучше, успешнее работать… Теоретически так…»

С такими раздумьями сел он в первом ряду на концерт. Хотелось ему домой, посидеть за чаем, побыть вдвоем с женой. Редко видятся они, а тут приехала жена на четыре дня, да и те пролетают все в делах. Конечно, он не будет завсегдатаем клуба, но сегодня, в день открытия, было бы бестактностью не остаться на концерт, неуважением к общей радости.

Занавес распахнулся, собираясь волнистыми складками. На пустую сцену, не имевшую даже задника, вышла Ника. В темном платье, с янтарными бусами, в черных блестящих туфлях на высоких каблуках, она прошла к рампе, прямо держа спину и прижав к бокам оголенные до плеч руки.

— Первый наш концерт готовился наспех. Участники просят извинить, если что не так получится… — Выждав немного и подняв глаза вверх, будто припоминая что-то, она четко и громко объявила: — Современные лирические песни исполнят супруги Михалевы.

На сцену вышли знакомые всему селу учителя. Михалев нес в одной руке стул, а в другой гитару. Усевшись на стул, он коснулся пальцами струн, и послышался говорливый перебор гитары, потом Михалев кивнул жене, и они запели:

Голоса у певцов были несильные, но приятные, чувствовалось, что супруги любят петь. Их слушали охотно. Еще они спели «Одинокую гармонь».

Потом вышли два подростка, обутые в лапти, и под веселый смех сплясали, припевая:

В зале подхлопывали плясунам, подтопывали. Особенно усердствовал в этом Прошка, пристукивая здоровой ногой об пол: был он до ранения лихим плясуном и сейчас весь ходуном ходил на месте.

Когда после подростков Зина Бомба читала стихи известного поэта, люди заскучали.

В ухо Венкова вползал шепот Перепелкина:

— Я же говорил Филатовой, чтобы называла фамилии композиторов, поэтов, а она объявляет только название произведения. Даже вести концерт надо учить.

— Да, надо и этому учить, — ответил Венков, продолжая глядеть на сцену, где устраивался с аккордеоном на коленях Славка, а по бокам от него стояли Ника и библиотекарша, худенькая девушка с остроносым птичьим личиком.

Славка выкрикнул:

— «На закате ходит парень…» Слова Исаковского, музыка Захарова. Исполнят Филатова и Кузьмина в моем музыкальном сопровождении.

Девушки пели задушевно, с легкой усмешливой грустью, и когда песня кончилась, их не отпускали, выкрикивали: «Еще! Давай еще!»

Девушки спели «В землянке», после чего занавес задернулся. Немного погодя Ника, раздвинув его половинки, вышла и, сияя от удовольствия, объявила:

— Перерыв на пятнадцать минут, потом кино.

— Все льет и льет. — Тамара Николаевна отошла от окошка, стала одеваться. На кровати в сером утреннем сумраке белели лицо и руки Николая Семеновича. Она наклонилась к нему, увидела смотрящие на нее глаза, погладила его по голове.

— Может, поживешь еще? — спросил он шепотом и притянул ее к себе, обнял.

— Не могу: я же слово дала на работе.

— На «козле» и то не проедешь, придется на лошади, — сказал он, спуская ноги с кровати.

— Мне хоть на козе, хоть пешком, а надо отправляться.

— Ты пока налаживаешь завтрак, я схожу на конный двор, велю приготовить подводу. Отвезу тебя сам.

— Зачем? Мог бы послать кого. Измучаешься. Ты и так не знаешь отдыха.

— Вчера отдыхал в клубе… Хочу побыть с тобой, поэтому повезу сам.

Натянув резиновые сапоги, а поверх ватника брезентовый плащ, Венков ушел, а Тамара Николаевна стала греть на примусе воду для чая, собирать на стол.

Поднялся Алексей.

— Спал бы, еще рано. — Тамара Николаевна посмотрела на часы. — Хотя уже восемь часов. Это из-за дождя так темно. Ты вчера когда пришел? Я так и не слышала, уснула.

— В час. После кино потанцевали, потом проводил девушку.

Наблюдая, как Алексей брился, потом умывался, надевал рубаху, Тамара Николаевна чувствовала радостную боль любви и тоски. Вырос сын, вытянулся вровень с отцом, только тоньше в талии да поуже в плечах. Смешалось в лице его отцовское с материнским. На вид мужчина, а хочется приласкать его, как маленького. Но знает она, такие парни уже чуждаются материнской ласки, и Тамара Николаевна сдерживает свой чувства, лишь с затаенной любовью смотрит на сына.

А рядом с любовью живет в ее сердце незабытая обида. Не нежности ждала она от сына, не ласковости, а только уважения… Не дождалась. Холоден был с ней Алексей эти дни, а однажды нагрубил.

Как-то поздно ночью Алексей пришел домой возбужденный. Тамара Николаевна подумала, что он пьяный, но, подойдя к нему близко, не почуяла спиртного запаха. Николай Семенович еще не вернулся из Лапшовки, куда уехал утром, а без мужа Тамара Николаевна вдруг испугалась за сына и растерянно спросила:

— Что-нибудь случилось? Ты такой взвинченный, на себя непохож.

Алексей не ответил, хмурый, с дико горевшими глазами ходил по комнате, с грохотом переставлял стулья, мешавшие ему.

— Успокойся! — с мольбой произнесла Тамара Николаевна.

— Ну чего тебе надо? — вскричал Алексей, останавливаясь перед матерью. — Чего пристала? Чего раскудахталась? — И, повернувшись к ней спиной, ушел в свою комнату.

В сердце Тамары Николаевны сначала вскипело негодование, затем досада на сына, а когда она лежала в постели, ее душила обида, и она всхлипывала в подушку. «За всю мою доброту — и такое оскорбление! — думала она, не в силах унять слезы. — Зачем он так?»

Она ждала, что утром Алексей извинится. Но судя по его поведению, он и не думал об этом. Позавтракал, как обычно, ушел на работу. Не извинился Алексей ни в тот день, ни позднее, будто ничего и не случилось.

Теперь, когда Тамара Николаевна расставалась с сыном, обида ее стала хотя и затаенной, но острей и непримиримей. Если он и сегодня не извинится, значит, не извинится никогда, значит, не уважает ее. И она не сможет забыть и простить обиду до самой своей смерти…

— Ты что-то мало побыла, мама, — рассеянно сказал Алексей, оглядывая себя в зеркале.

— На работу надо, — в тон ему ответила Тамара Николаевна, и от этого необязательного, какого-то чужого разговора стало ей неприятно. Она, наверное, расплакалась бы, но в сенях затопало, и это отвлекло ее от горьких мыслей и переживаний. — Ой, отец, идет, а у меня завтрак не собран. Завари, Алеша, чай, да покрепче.

Николай Семенович не сразу вошел в комнату, слышно было, как он отряхивал плащ от воды, переобувался, а когда шагнул через порог, от него так и пахнуло дождем.

— Все в порядке. Повозку смажут, лошадь выкормлена и не уставшая, запрягут в крепкую сбрую — и поплывем.

— И в самом деле поплывете, — рассмеялся Алексей и продолжал уже серьезно: — Не простудились бы.

— Знаешь, не холодно.

— Все равно я надену обе шерстяные кофты, — сказала Тамара Николаевна.

— Плащ я тебе принес непромокаемый, — сообщил Николай Семенович. — Налей в него воду, и будет стоять, как в посуде.

Завтрак прошел в сосредоточенной задумчивости. Пришел конюх, сказал, что подвода у ворот. Стали собираться поспешно.

Закутанной в плащ матери Алексей помог взобраться в повозку, обложил ее ноги соломой.

— Дай я поцелую тебя, Алеша. — Едва успела она коснуться губами щеки сына, как лошадь дернула. — Береги себя, Алеша!

Лошадь была небольшая, рыжая, с круглым крупом и короткой гривой, свалившейся на один бок. Хвост, подвязанный чуть не у самой репицы, чтобы не собирать грязь, висел неуклюжей куклой. Правя лошадью, Венков придирчиво осматривал сбрую: правильно ли стянуты супонью клещи хомута, не натерло бы Рыжухе плечи, в меру ли подтянул чересседельник, не набило бы седлом холку, хорошо ли завязан подбрюшник. Найдя по виду все в порядке, он посмотрел на жену.

— Тебе удобно?

— Спасибо, Коля, удобно.

Дождь лил устойчиво, не ослабевая, и эта равномерность его наводила врожденную у русского человека осеннюю тоску. Земля, дома, белокирпичный клуб, красная церковь с зеленым в ясную погоду куполом — все было серым, казалось, все набухло влагой и отяжелело.

За селом потянулись сначала помидорные плантации с недозревшими кое-где запоздалыми плодами на безлистных уже стеблях, потом сад за земляным, сгладившимся от времени валом, с выкупанными в дожде яблонями и вишнями.

Лошадь с прилизанной дождем шерстью стала как бы меньше, слабосильнее; раскачиваясь из стороны в сторону, мотая головой, она клонилась мордой к земле, с усилием вытягивая повозку из грязи. На колесах так налипли комья глины и чернозема, что не видно было спиц и ободьев.

Остановив лошадь, Венков слез с повозки и сапогом очистил колеса от грязи.

— Пуды на каждом колесе, — сказал он и сел на повозку боком, свесив ноги.

— Да, дорожка, — произнесла Тамара Николаевна. — Доедем ли?

— Доехать надо. Не спеша доедем. Только бы повозка не поломалась…

Немного отдохнувшая лошадь послушно пошла после первого же понукания. Повозка проваливалась передними колесами в залитые водой ухабы, вдруг виляла задом по скользкой дороге, будто по мылу, перекашивалась, треща и грозя опрокинуться.

— Не видно, по какой колее направлять лошадь, — пожаловался Венков. — Пусть сама выбирает дорогу.

— Сколько будем ехать пятнадцать-то километров? — поинтересовалась Тамара Николаевна.

— Загадывать нельзя. Нам бы до шоссе добраться, а там до железнодорожного разъезда два километра по асфальту.

И замолчали надолго.

Николай Семенович думал, что дождь — это благодать. Запас влаги полям нужен. А потом бы снегу пасть на мокрую землю, залепить влагу-то, укрыть. Пусть бездорожье, пусть люди не высунут носа из деревень, а пусть льет.

А дождь ровными струйками тек по капюшону, по плечам, по спине. Плащ задубел, плохо гнулся. Ватник под плащом стал волглым, под ним была меховая жилетка, а под ней рубашка, белье. И сквозь все одежки тело чуяло сырую свежесть.

Выехали на поле с убранным подсолнухом. Черными головешками торчали будылья без шляпок. Казалось, конца не будет этому полю. Дорога то поднималась на пологий увал, то спускалась в низинку, а потом вилась между черной пашениной и луговинкой с отросшей после косьбы зеленой отавой, усеянной кое-где коровьими шаньгами.

Поднялись на взгорок; медленно взволокла лошадь повозку и остановилась, раздувая бока.

— Отдохни, Рыжуха, отдохни, — ласково приговаривал Венков, слезая и поправляя сбрую.

Лошадь косила на него сиреневым глазом, вздрагивала ноздрей.

Когда опять Рыжуха потащила повозку, Венков прошелся пешком, чтобы облегчить груз. Он сел лишь в сосновой рощице, где песчаная дорога уплотнилась от дождя, и колеса в ней не вязли.

— Эту рощу посадили шестьдесят лет тому назад. А откуда по опушкам и на полянках березы взялись — не понимаю. Может, птицы семена занесли, может, ветер. Ты не замерзла, Тамара?

— Мне совсем не холодно. — Отогнув край капюшона, Тамара Николаевна внимательно посмотрела на сосны и медленно сказала: — Я решила уволиться с работы и приехать в Усовку.

— Мне было бы это приятно и неприятно, — ответил Николай Семенович, придавая голосу как можно больше задушевности.

— Почему неприятно? — удивилась Тамара Николаевна.

— Что ты будешь делать в Усовке? Быть домашней хозяйкой — дать повод говорить, что, мол, председателева жена барыней живет. Такая молва будет мне неприятна.

— Буду рядовой колхозницей.

— Дояркой? Свинаркой? Телятницей?.. Это с дипломом о высшем образовании. Как это с государственной точки зрения? А?..

Тамара Николаевна молчала, сидела неподвижно, точно кукла, смотрела, как лошадь переставляет заляпанные грязью нога и как при каждом шаге вздрагивают под кожей мышцы.

— Но что же делать? — вдруг нервно, помимо воли вырвался из груди ее крик. — Как быть?

— До лета оставим все, как есть. — По тому, с каким напряжением говорил Николай Семенович, она поняла, что ему трудно. — В отпуск приедешь к нам. А там видно будет. Со временем появится в Усовке работа и для тебя. Может, пекарню сельпо заведет, может, еще что. До лета как-нибудь потерпим, там видно будет. Может, в школе потребуется учительница биологии. Ты хотя и без педагогического уклона, но сможешь этот предмет вести. Я уже на всякий случай говорил в районо.

— Что ж, школа — это подходяще.

— Мне обещали перевести биологичку в другое село, если где-то окажется место, а тебя — в Усовскую школу. Я действую, ты не думай.

— Наберусь терпения, — покорно произнесла Тамара Николаевна. — Ты только береги себя и Алексея: он ведь еще ребенок.

— Алексей что? Он в деле. И пусть больше влезает в работу, пусть становится мастеровым. Только бы жениться прежде времени не вздумал.

— А что, разве есть намеки? — Тамара Николаевна резко повернулась к мужу, и глаза ее стали еще круглее, еще больше.

— Пока намеков не видно, и он, кажется, в мыслях не держит ничего такого… но так много хороших девушек, может какая и повиснуть у него на шее.

— Да, девушек много, я заметила. А на тебя не вешаются?

Венков громко рассмеялся.

— У-у! Проходу не дают.

— Я серьезно спрашиваю.

— А я серьезно отвечаю.

— Ты только заранее меня извести… если с какой закрутить задумаешь.

— Это зачем?

— Чтобы я об Усовке перестала думать.

— Хорошо: извещу. — Венков обнял ее и поцеловал в щеку мокрыми, холодными губами и весело крикнул на лошадь: — Ну, Рыжуха, давай, тяни помаленьку. Вернемся, велю дать тебе два дня отдыха.

А Рыжуха все чаще останавливалась, оглядывалась на седоков, как бы ожидая какой-то милости. В овраге со вспухшим от дождя ручьем она, постояв, не смогла вытащить повозку. Венков спрыгнул в воду, взял на руки жену, перенес через ручей, потом стал толкать в задок повозку, умоляюще покрикивая:

— А ну, взяли! Пошла, пошла!.. Ну, ну! — Он причмокивал, дергал вожжи, упирался ногами в дно ручья, ища твердой опоры, покрикивал: — Еще взяли! Но-но-о!

Налегая то на одну оглоблю, то на другую, лошадь рывком стронула с места повозку и, сгибая хребтину, с трудом выехала из оврага.

Дав отдохнуть лошади, поехали дальше. Кругом чернела пашня.

— Наша зябь, — сказал Николай Семенович. — Два километра проедем, будет озимь. Потом деревня Лапшовка, а от нее до шоссе четыре километра.

— Ты скажи, сколько часов еще ехать? — устало спросила Тамара Николаевна.

— Часа три-четыре. Да ты не бойся, Тамара! Приедем, дам Рыжухе овса. Пока она будет кормиться да отдыхать, мы с тобой в комнате ожидания поедим, чаю выпьем. — Венков откинул брезент, проверил, на месте ли корзина с едой и термосом. — Посажу тебя в вагон и поеду обратно.

— Переночевал бы ты на разъезде-то, а то ночь захватит в поле.

— До ночи далеко.

— А мне все кажется, что уже вечер.

— Это из-за дождя.

— И когда он перестанет лить!

— Пусть льет: это хлеб, овощи, мясо. Без дождя нам плохо. А ты уж наберись терпения.

— Ладно. Я ничего. Ты вот как обратно-то поедешь?

— Как сюда ехал, так и обратно.

— Сколько едем — ни души не встретилось.

— Это неважно. Но-но-о, Рыжуха!..

Лошадь мотает головой, чавкает под копытами грязь, шумит дождь.