Ника

41

Посередине Волги, примерно в двух километрах от Усовки, образовался после постройки плотины остров, отделенный от поймы, называемой в этих местах займищем. Вода затопила займище и разлилась по степному низкому побережью на добрый десяток километров, оставив кое-где острова и островки.

Остров напротив Усовки порос на гривах высокими осокорями и ветлами. В низинах образовались заливы с торчащими высокими пнями, остатками деревьев, срубленных перед затоплением. Лес сводили зимой, рубили высоко. Остались от займища озерки с низкими, мокрыми берегами, заросшими тальником. Там в недоступных для человека укромных местах гнездовали утки.

Договорившись с лесхозом о покосе сена за подходящую плату, Венков рассчитал, что если отдать косьбу колхозникам из одной пятой, то выгодно будет и колхозу и косцам. Для верности он побывал на острове с Перепелкиным. Оценили урожай трав. Получалось, что потребуется десяток конных косилок да до двадцати ручных косцов там, где среди кустов тальника на косилке не проедешь, ну и сгребальщиков побольше да еще людей на переправу через реку. Можно было сметать сено в стога, оставить на острове до ледостава. Но Венков убедил правленцев, что надо перевезти сено сразу, сметать у ферм и выдать долю колхозникам, чтобы они увидели результат своей работы.

— Работы на неделю, — определил Перепелкин.

— Не меньше, — согласился Венков. — А сена́ хороши, Сергей Васильевич! — Венков срывал травинки, нюхал, кусал. — Травостой густой, высокий.

Когда Ника вместе с другими колхозниками переправилась в лодке на остров, там уже были лошади, косилки и люди, прибывшие накануне. На гриве, обдуваемой ветерком, оборудовали стан. Алексей с парнями ладил стол из грубо отесанных свежесрубленных ветловых жердей, а над ним навес из ветвей, чтобы сверху не пекло солнце, а понизу продувало ветром; Славка вбивал в землю заостренные колья для котлов.

— А ну, давай сюда! — распоряжался Лавруха. Он был старшим на покосе и, чувствуя себя командиром, немного важничал. — Ты — на косилку, ты — раскидывать валки, ты — с косой, ты — заканчивать навес. — Тыча пальцем в сторону каждого, он затем показывал жестом, чтобы люди становились в свои группы. Когда распределение было закончено, он, довольный послушными людьми, бросил коротко, точно команду подал: — За мной!

Люди двинулись за ним на луг.

— Начнем косилками от гривы и по низу, до озерца… Запрягай!..

Несколько мужчин пошло к лошадям.

— Ручные косцы, айда!..

Среди кустов Лавруха остановился.

— Эти полянки наши. А остальным раскидывать валки.

Сдвинув кепку со лба, Лавруха поплевал на ладони и взмахнул косой. За ним и другие косцы вошли в кустарник, занимая каждый свою делянку.

Женщины и девушки разбрелись с граблями, пестрея на зелени яркими кофтами и сарафанами.

Ника вышла на луг, где уже стрекотали косилки и на посветлевшей скошенной луговине темнели валки. Трава была еще живая, из нее выглядывали малиновые головки клевера, белоснежные ромашки, синий цикорий. Ника взяла охапку травы. Ее обдало запахом цветов и свежести, пронизало всю радостным ощущением. Она растрясла траву тонким слоем, чтобы скорее высохла. Свежий запах плодородия так и остался на ее кофточке, на груди, на шее, на оголенных руках. Потом она стала раскидывать траву граблями. При каждом шаге ее из-под ног фонтаном брызгали кузнечики, иногда садились ей на руки и плечи, и это умиляло ее тем впечатляющим удивлением, какое она знала в детстве. Казалось, время пошло вспять, и она с внутренним восторгом смотрела на все, будто видела впервые. Вот ярко-зеленая ящерица, гибкая и красивая, быстро проскользнула меж зубьев грабель, мышь-полевка, блестя бусинками глаз, скрылась в горке, трясогузка попрыгала по траве и упорхнула за кусты. Удивительно, сколько жизни на земле! Жуки, букашки копошатся в траве, бабочки летают, пчелы гудят, стрекозы шелестят прозрачными крыльями. В зелени деревьев порхают, поют и кричат птицы.

Все это — зримое и слышимое — входит в душу Ники, будоражит ее чувства, и она только вздыхает: «До чего ж тут хорошо!»

Лошади со стрекочущими косилками то приближаются, то удаляются, иногда доносит острый терпкий запах махорки, раздаются и смолкают человеческие голоса, смех. Звуки точильного бруска о косу звенят особенно четко и мелодично.

Все быстрей двигаются руки с граблями, все сильней желание ускорять и ускорять движение, чтобы каждым мускулом почувствовать упоение работой. Ника еще не устала, но ладони и пальцы от постоянного скольжения по ручке грабель начинают теплеть, и по рукам приятно разливается к плечам и спине что-то горячее.

А солнце поднимается над степным левобережьем, и остров заливает ярким светом, от которого невольно жмурятся глаза. От земли струятся пряные испарения, воздух становится суше, и тело покрывается солоноватым потом.

— Эх, дождя бы только не было, — слышит Ника знакомый голос соседки.

— Непохоже, — отвечает она и смотрит на чистое, без единого облачка небо.

— Кабы без дождя сено убрать, — мечтательно продолжает женщина, опираясь грудью на грабли. — Уж больно трава хороша! А дождем обмоет — не то уж сено-то.

— По радио не слышали про погоду?

— Передавали вчера, да ить на одни сутки. — Женщина принялась за работу.

После короткой передышки Ника почувствовала, что руки у нее уже не те, что были в начале работы: они стали тяжелее и непослушнее, но отдыхать сейчас некогда, надо поспевать за косилками, следом за которыми стелются валки срезанной травы. Кроме этих валков, Ника ничего уже не видит, от мелькания граблей рябит в глазах, пот струится по лицу, солонит губы, щиплет веки. От однообразного шума машин звенит в ушах, но она сквозь этот звон бессознательно улавливает и топот копыт, и шуршание шагов в траве, и редкий стук топора на стану.

Стол, скамьи вокруг него и навес наконец были сделаны. Тесаные жерди сахарно белели, распространяли остро-пряный запах.

— Ну, Славка, кажется, прочно, — сказал Алексей, пробуя сооружения на вбитых в землю кольях.

— Неделю выдержат — и ладно, — отозвался Славка, смахивая дробинки пота с веснушчатого лица.

— Пусть после нас останется надолго: может, кто и воспользуется, — ответил Алексей, пробуя сидеть на скамьях. — Ничего, даже пружинит. Лиза! — позвал он повариху, чистившую картошку под широким шатром дуба. — Попробуй посиди.

— Сейчас, — откликнулась девушка веселым голоском, а вскоре, раскрасневшаяся, улыбчивая, подошла, вытирая руки о фартук, села рядом с Алексеем, лукаво скосила на него глаза. — Ую-т-но-о! — пропела игриво и привалилась жарким плечом к Алексею.

Ее задор и беспричинное веселье передались Алексею. Он крепко обнял ее и тотчас же выпустил из сильных рук.

— Ой, изломал всю, — заохала, застонала Лиза, а по глазам видно, что рада. — Лучше бы дров нарубил с этакой-то силушкой. А то с обедом не управлюсь.

Лиза вспорхнула со скамьи, побежала к костру, над которым висел чугунный котел. Парни принялись в два топора рубить на топливо валежник.

— А ну-ка, принеси воды! — Лиза показала Славке на пустые ведра. — Ну, чего таращишься?.. Иди, иди!.. Вон за теми осокорями озеро, родничок увидишь.

Славка виновато заулыбался, покачал головой и ушел, гремя ведрами.

— Чего ж ты его спровадила? — серьезно спросил Алексей, тюкая по сухим палкам топором. — В насмешку или по делу?

— Все вместе: и вода пригодится, и с тобой хочу побыть.

— Вечером встретимся?

— Что ты! Народу сколько! Увидят, болтать начнут не знай что.

— Приходи вон на ту гривку… Видишь, хмель по дубу вьется. Буду ждать.

Показался Славка с ведрами воды. Алексей замолчал, с силой стал рубить дрова. Чурки так и отлетали в сторону. Усталости он не чувствовал, эта работа была для него легкой, как игра. Все веселило его: и ощущение собственной молодой силы, и прекрасный день, и вся эта картина мирной жизни, труда, повседневных людских забот. Для полноты счастья ему недоставало чего-то; была ли это неудовлетворенность несбывшегося желания, сожаление ли о прошедшем, он и сам не знал. Он лишь чувствовал, что в душе его живет вместе с радостным волнением тихая и светлая печаль.

— Может, еще чего сделать? — спросил Алексей, покончив с дровами.

— Спасибо, больше ничего не надо.

— Тогда я схожу к косцам.

Алексей уходил легкой походкой. Помятая его ногами трава медленно распрямлялась. На этот след в траве, на спину, на крутые плечи Алексея с тоскливой лаской смотрела Лиза.

В час дня Лиза застучала палкой по пустому ведру, и тотчас же пронеслось над лугами:

— Обеда-а-ать!..

— Конча-а-ай работу-у-у!

Со всех сторон потянулись на стан люди, прислоняли к стволам деревьев косы и грабли, ставили в тени лошадей, кинув им травы. За кустами на отлогом песчаном берегу женщины быстро раздевались и, повизгивая, лезли в реку; чуть поодаль мужчины с разбегу прыгали в воду и гоготали от удовольствия.

Обед пришелся всем по вкусу. Мясной суп с картошкой и жаренным на свином сале луком ели с пшеничным, простого размола хлебом, успевшим обветреть и пропахнуть лугом, солнцем, дымом. Лиза с шутками подливала в алюминиевые миски, как только слышала, что ложки скребут по дну.

— После сытного обеда, по закону Архимеда, полагается лежать, — пропел Славка и, постелив в тени ватник, лег, раскидав руки-ноги.

— После сытного обеда, по закону Архимеда, полагается гулять, — ответил Алексей, беря два пустых ведра. — Принесу воды на чай.

— Спасибо.

Он оглянулся на голос Лизы и встретил добрый взгляд ее. Ему стало опять чертовски хорошо, и мир, видимый вокруг, наполнил его душу неясными желаниями и надеждами.

— Часок отдохнем, — тоном старшего сказал Лавруха, ища местечко, где бы прилечь, — попьем чайку и — за работу.

— В жару-то!

— К тому времени схлынет.

Скоро, как по команде, умолкли разговоры. В наступившей тишине слышно было, как Лиза собрала в ведра миски и ложки, понесла на реку мыть.

Вернувшись с водой, Алексей застал всех спящими. Под кустами, под деревьями, под навесом — везде распластались по земле неподвижные тела. Под молодым кудрявым вязом, в густой синей тени лежала Ника, закрыв лицо косынкой, спала так крепко, что не шелохнулась, когда Алексей дотронулся до ее загорелой горячей руки. Постояв около нее, тихонько отошел немного в сторону и повалился в высокую траву.

Проснулся он от говора и шума. Люди вяло потягивались, кряхтели, что-то говорили. Разморенный сном и жарой Алексей поплелся на ближайшее озерко, лег на низкий, поросший осокой берег, запустил руки в воду. Вода была тепловатая, с запахом тины и водорослей. Он плескал ее на плечи, на лицо, на шею, окунул в воду голову, подержал, пока хватило дыхания, потом встал и пошел на стан. Вода стекала с волос по спине и груди, майка прилипала к телу. Войдя в тень деревьев, где пробегали струйки воздуха, он почувствовал на мокром теле свежесть.

После чая Алексей пошел раскидывать валки. Работал рядом с Никой. Сейчас он не думал о практической пользе того, что делал. Просто движения собственного гибкого, сильного тела доставляли наслаждение. Изредка он перебрасывался с Никой незначительными словами. То он скажет о яркой бабочке, севшей ей на оголенную шею, то она вытащит из валка понравившийся цветок: «Смотри, какая прелесть!» И опять надолго замолчат.

Давно ли начался день, а солнце уже время паужина показывает. Огляделась Ника окрест, и удивление взяло ее: большой луг был весь скошен, и косцы, дав отдых лошадям, курили, лежа на поваленной траве. К ним подошел Лавруха с косой на плече, присел, выкурил трубку.

— Робята! — крикнул он. — Как тут закончите, давай вон к тем куртинам, — и махнул рукой по направлению рощицы высоких серебристо-зеленоватых осокорей на возвышенности за озером.

— Ладно, — за всех ответил Алексей.

Косцы повели в поводу лошадей с косилками. Вскоре они скрылись за кустами. Но лязгание косилок доносилось еще долго.

Женщины и девушки одна за другой покидали луг. Вот и Ника дошла до конца вала и сделала последний взмах граблями.

— Алеша, помочь тебе вал добить?

— Не надо. Отдохни, пока я кончу.

Она легла на спину под деревом, вся расслабла от усталости. Каждый мускул пронизывала ноющая истома, было приятно ощущать телесную тяжесть и состояние неподвижности. Сквозь листву видела густо-синие лоскутки неба, такие далекие-далекие, что чувствовала немыслимое расстояние до них и оторванность. И тем надежнее ощущалась слитность с землей, на которой она лежала, слушая, как шумит в висках кровь, как шуршат в траве невидимые букашки.

«Уснуть бы», — думает она, закрывая глаза, но тут же встает и идет на другой луг, где стрекочут косилки. Пружинит под ногами дернина, мнется, шуршит трава, потрескивают сучья. Густо-синие тени лежат под деревьями, неподвижные листья блестят, обильно залитые солнцем, изнывают в зное. Осколками стекла сверкают озера, отражая высокое небо с редкими маленькими облачками, похожими на охапки кудели.

Солнце еще не село, когда Лиза опять стала барабанить по пустому ведру; она наварила пшенной каши, вскипятила чай. Со всех сторон потянулись на стан косцы. Усталость сделала людей молчаливыми. Мало-помалу, после того как все выкупались и собрались за столом, стали вспыхивать разговоры.

— Поработали неплохо, — сказал Лавруха, допивая пятую кружку чаю. — Пожалуй, можно бы побольше покосу взять.

— Больше лесхоз не дает: своим, говорят, работникам надо.

И пошел разговор о покосах, о сене, о скотине, о молоке… Говорили пожилые, а молодежь переглядывалась, пересмеивалась.

— Завтра начнем чуть свет, по росе легче косится, — сказал Лавруха, позевывая и приглядывая место для ночлега, где продувает, чтобы меньше беспокоили комары.

— А как проспим до солнца? — ответила Ника.

— Я не просплю. Как будильник, просыпаюсь по заказу. — Лавруха хвалился без удержу. — А кто будет потягиваться да прохлаждаться, я того хворостиной.

— Хворостина-то о двух концах, — сказала Ника, задорно смеясь.

— А я за оба конца ухвачусь, а серединой лупить стану, — Лавруха задрожал от мелкого смеха.

— За середину тоже можно ухватиться, — не унималась Ника, желая, чтобы последнее слово осталось за ней. — Это уж кто как сумеет.

— Да ты сумеешь. Бой-девка!.. Не дай бог, кто тебя в жены выберет.

— Я сама себе мужа выберу, когда захочу.

Все засмеялись, а Ника продолжала уже без смеха, серьезно, веря в то, что говорила:

— Прямо скажу: люблю тебя и хочу быть твоей женой. Вот и все!

— А как откажет? — в тон ей серьезно спросил Лавруха.

— Откажет так откажет, как-нибудь перестрадаю.

— Самолюбия женского у тебя нет, — сказал Славка осуждающе, точно палкой швырнул в нее. — Девушки никогда не признаются в любви первыми и не предлагают себя в жены.

— Мало ли что! — ответила Ника, вскинув голову и вызывающе глядя в Славкино лицо, огрубленное в свете костра резкими тенями. — С других пример не беру, поступаю по-своему.

— Это мы знаем, — с плохо скрытой усмешкой согласился парень.

— Не торопись осуждать! — вмешался Лавруха, прикуривая трубку от горящего прутика и громко чмокая. — Если разобраться, так оно всегда так бывает… Мужик думает, выбрал жену. А на самом деле баба его выбрала. Это уже непременно так всегда.

— Ну да! — возразил Славка. — Сватов присылают не к жениху, а к невесте, предложение делает мужчина…

Лавруха отмахнулся от Славки, как от комара.

— Все это так. А если вникнуть… вникнуть в корень-то… Сватает жених, а решает невеста — выходить либо отказать. Предложение делает мужчина, а девушка соглашается либо нет. И выходит — она и выбирает, только вроде незаметно… как это говорится… Ну, слово такое есть.

— Пассивно, — подсказал Алексей.

— Вот, вот… Парень, значит, напористо, а девка молчком, потому так это к ней с прабабушкиной кровью перешло, с молоком матери.

Никто не спорил с Лаврухой, и он с удовлетворением заключил:

— Было время, силой замуж выдавали, без спросу невесты, тогда другое дело. Так и сыновей без спросу-желания женили. А теперь все по-другому.

Поговорили еще о разном, пошутили, посмеялись, стали готовиться к ночи. Каждый тащил охапку увянувшей травы, стелил себе зеленую постель. Едва село солнце, как все полегли, кому где было любо. Усталость валила с ног и лошадей. Животные тоже легли, понуро опустив головы. Только одна Лиза возилась еще, убирая со стола посуду при свете костра.

Ночь на острове полна звуков. Надсадно квакают, задыхаются и стонут от страсти лягушки, время от времени противно ухает болотная выпь, тоскливо плачет чибис. Эти звуки вплетаются в ночную тишину, не тревожа ее, а усиливая. Иногда наступает такая минута, что не слышится никакого даже шороха, и тогда тишина делается вязкой, гнетущей и давит на сердце, а воображение торопит пугающую мысль об исчезновении на земле всего живого… Но вот вскрикнула ночная птица, загоготал и умолк гусь, всплеснула в озере рыба, и тишина стала живой.

— Тебе не бывает тоскливо ночью? — спросила Лиза Алексея.

— Бывает. В такую вот пору, когда ни один лист на деревьях не шелохнется. Как-то мертвенно все. Я люблю, когда ночью ветер по лесу шумит.

— И я тоже.

Они стояли у левого рукава реки. Над далеким узким берегом выплывала из туманной полоски луна. Вишневая, как раскаленный в горне стальной круг, она не излучала света и вызывала тревожное чувство.

— Когда я вижу такую луну, мне представляется древняя степь и ночной танец половчанок, — тихо сказал Алексей. — Это я видел в опере «Князь Игорь». И поют половчанки так, что за сердце берет.

Умолкнув, Алексей смотрел на луну и слышал рядом ровное и глубокое дыхание Лизы.

— Ну, что же ты! Рассказывай!

— О чем?

— О половчанках, о плясках при луне, о любви.

Алексей молчит, соображая, как ответить девушке. Ночь гуще кладет на землю холодные тени деревьев. Со стороны стана доносится неуверенное ржание лошади.

— Комары! — по-ребячьи плаксиво тянет Лиза, обмахивая ветловой веткой ноги.

— Пойдем? — предлагает Алексей.

— Постоим еще…

И они стоят, отгоняя комаров, смотрят на реку, подернутую неподвижной мглистой пленкой.

— Роса садится, — говорит Лиза, проводя ладонью по волосам.

— Озябла?

— Немного.

Он распахивает ватник и притягивает под него Лизу. Она льнет к нему, погружается в тепло, пахнущее крашеной бязью, табаком и бензином. Алексей пытается поцеловать ее.

— Не надо, Алеша!

Вырвавшись, она вздрагивает от холода. Лыжная куртка повлажнела от росы, чулки знобят ноги. А мысли бегут торопливо. Об Алексее. Помнится, как обжег первый и непривычный поцелуй. Первое время после того она с волнением и без стыдливости ждала, что поцелуи повторятся, и по телу ее пробегали горячие волны, и сердце размякало. А сейчас попытка Алексея смутила ее, ей стало стыдно и хотелось это чувство стыда оградить и сберечь.

— Ну, иди, больше не буду, — зовет Алексей, и она доверчиво тычется в распахнутый ватник, чувствуя сильную мужскую руку на своем плече. — Ты обо мне не думай ничего такого… Я не обижу тебя.

Тем временем луна поднялась уже высоко, стала маленькой и бледной. Река, деревья, прибрежный песок — все облито холодным светом, как будто присыпало тонким слоем молочно-голубоватого инея. Вода зарябилась, свежо дохнул ветерок, накатил на песок волну, с шумом пробежал по кустам и деревьям. Угомонились лягушки, не слышно голосов птиц, меньше стало комаров.

— Пора спать. — Лиза заглянула Алексею в глаза, в ясную глубину их и почуяла, что он думает о ней. — Что задумался?

В вопросе Алексей почувствовал радость девушки, приподнял за подбородок белое в лунном свете лицо ее и потянулся к полураскрытым в улыбке губам. Она порывисто припала к нему, обняла за шею. Недавний стыд ее пропал, она целовалась жадно, удивленно вздыхая между поцелуями.

— Ой, да что же это со мной!..

В обнимку брели они по лугам, оставляя путаный след в росистой траве.

Так, обнявшись, и добрались они до стана и только тут молча разошлись: Алексей залез в шалаш, где храпел Славка, а Лиза нырнула под марлевый полог к женщинам.

На четвертый день стали убирать сено с первого луга и свозить к самой реке, где его нагружали на паром — два дощаника, соединенных тесовым настилом. Женщины и девушки шли рядами, сгребая сено в копны, а мужчины поддевали копны деревянными вилами, клали на телеги. Весь день шумел людской говор, скрипели колеса, постукивал мотор буксирного катера и время от времени отчаливала от острова нежно-зеленая гора сена, плыла, скрыв под собой дощаники, таяла в знойной мгле реки.

— Ну и сено! — восхищались колхозники. — Пырейное, пойменное… Возить да не перевозить.

Алексей подхватывал вилами пласт сена и, опирая гладкую ручку о колено, приподымал повыше, потом распрямлялся и быстрым взмахом клал на телегу, а там веселый мужик Грачев подправлял сено граблями, чтобы пласты прижимали, держали друг друга, как кирпичи в стене. Сенные крошки осыпали Алексея, кололи кожу, прилипали к потному лицу. Под распоясанную и распущенную рубаху пробирались струйки воздуха, но почти не освежали разгоряченного тела.

— Иде ты научился управляться с вилами? — спрашивает Грачев, похвально глядя на Алексея из-под нависших бровей.

— Чутьем беру. Я — крестьянский внук, значит, кровь во мне крестьянская… наследственность-то сказывается.

— Ишь ты! Ловок на руку и на язык… Давай сюды ложи!

Еще несколько мужчин, щеголяя друг перед другом ухваткой и силой, поднимали сено на вилах, как знамя, клали на воз и торопливо шли за новой копной. Эта тяжелая работа в жару была тяжелой вдвойне, но выполняли ее весело, не выказывая усталости.

— Давай притуг! — крикнул Грачев, когда воз был уложен.

Алексей схватил завяленный ветловый дрюк, подал мужику, тот укрепил один конец в веревочной петле передка телеги, лег на него, придавливая сено.

— Крепи!

Зацепив за дрюк веревкой, Алексей повис на ней. К нему подошел Славка, и вдвоем они натянули веревку туго, как только могли. Славка стукнул по веревке рукой.

— Звенит, как струна.

Воз закачался на неровностях луга, заскрипел, поплыл к реке. А навстречу тарахтела пустая телега.

Увлеченный азартом работы Алексей поглядывал на сгребальщиц. Их было много, пожилых и молодых, живописно рассыпавшихся по лугу. По старинной привычке, женщины оделись на сенокос в яркие кофты и юбки. Взмахивая граблями, они двигались легко, и было в их движениях что-то от плавного хороводного круженья бабочек. Особенно любовался Алексей Никой, ее грациозностью, которая была у нее врожденной, выработанной в сельском труде многими поколениями.

Рыбаки, работавшие на сенокосе, поставили на ночь в реке сеть, и на обед Лиза сготовила двойную уху: сначала сварила бульон из мелочи — красноперок, язей и густеры, процедила его и заложила крупных лещей, судаков, щук и горбатых окуней. С озера рыбаки принесли мешок широких лопатистых карасей. Ели по-волжски, как едят рыбаки: сначала вареную, чуть тепленькую рыбу, потом хлебали уху с картошкой и пшеном. Все хвалили повариху, а мужики вздыхали:

— Такую уху грешно есть без выпивки.

Но выпивки не было и на нюх: не заведено подмешивать в крестьянский труд хмельное веселье.

К обеду подъехал Николай Семенович Венков, да не один, привез Тамару Николаевну. Увидев жену председателя, колхозники недоумевали: зачем она-то приехала? А Тамара Николаевна взяла грабли, стала сгребать сено. Нате, мол, смотрите, не забыла крестьянская дочь сельскую работу.

Николай Семенович пообедал со всеми, посмотрев, как идет работа, не вмешиваясь ни во что, походил по острову.

— Надо еще поговорить с лесхозом. Не выкосят его рабочие, пропадет трава-то, а мы бы еще денька три тут проработали и сеном подзапаслись бы.

И заторопился председатель, уплыл на моторке.

Пять дней ушло на переправу сена да на дележ. Душистые ометы выросли у ферм и стожки — почти в каждом дворе. Довольны были колхозники: вовремя, без дождя убрали сено — и хвалили Венкова за хозяйственность.

— Сразу видать, понимает дело, — судили о нем за глаза. А в глаза не выражали благодарности, только сдержанно говорили: — С сеном-то хорошо получилось, Николай Семеныч, очень даже хорошо.