Ника

18

Алексей Венков любил отца преданно. Это чувство появилось, должно быть, с малых лет. Так думал он, помня, как отец носил его на закорках и было покойно держаться руками за сильную горячую шею. Запомнились ночи, то лунные и тихие, то ветрено-шумные и темные, скороспелый шалашик, обжитый уютным теплом, сказочно красивые рыбы, пойманные отцом, и прозрачные сны под шелест листьев осокорей.

Отец не баловал его, был даже суров с ним, держался как с равным, и Алексей рано повел себя самостоятельно. Такое отношение отца с мальчишеских лет породило у Алексея потребность быть по-товарищески откровенным с отцом, советоваться с ним в большом и малом.

Последние два года они виделись редко, потому что отец уехал в деревню на должность председателя колхоза. Многим казалось тогда, что тридцать тысяч горожан, став руководителями колхозов, сделают такой переворот в сельском хозяйстве, что наступит небывалый расцвет. Николая Семеновича Венкова провожали в деревню, как героя, которому суждено совершить подвиг.

Прошло три года, Николай Семенович оставался на должности председателя колхоза, но, как думал Алексей, ходил не в героях, потому что ежегодные награды орденами и медалями обходили его стороной.

До приезда в Усовку Алексей не интересовался работой отца и мало представлял ее. Теперь он видел, что отцу приходится заниматься всем, от него зависит жизнь села. Про него, как и про любого председателя, в колхозе говорили: «Он царь и бог. Хочет милует, хочет казнит».

Отец всегда занят, ездит по деревням, по полям, в районный центр и в областной город на совещания, вечно просматривает какие-то бумаги, кого-то осуждает, на что-то ворчит. Как успел заметить Алексей, отца недолюбливали за то, что «чужой», а не свой деревенский, и побаивались: очень уж рассудителен и ровен — никогда не повысит голос, не закричит, не изругает.

Николай Семенович Венков одевался просто, почти как усовцы: ходил в яловых сапогах, в рубашке с расстегнутым воротом, в пиджаке с торчащими из карманов записными книжками, авторучками и карандашами в железных наконечниках. Но не было в нем панибратства и того опрощения, что так любят в начальниках деревенские жители. В широкобровом, лобастом лице его с тонкими чертами и внимательным взглядом было то глубоко осмысленное, духовно возвышенное, что можно заметить у людей, долго занимающихся сосредоточенным умственным трудом.

— Председатель наш доступен, — говорили колхозники. — В ночь-полночь приди — выслушает, поможет… Но не простой человек. Ох, не простой! Его по плечу не похлопаешь. Сложной…

Эту «сложность» больше всего не любили в Венкове. Алексею рассказывали, как поначалу усовцы «пытали» нового «ученого» председателя. Как-то во время озимого сева, завидев председательскую машину, разладили сеялку и заявили, что ничего не могут поделать. Венков отрегулировал сеялку, даже не подозревая, что все подстроено. Другой раз захотели узнать, может ли он управлять трактором. «Конечно, не обязательно генералу уметь разбирать и собирать винтовку с солдатской быстротой, но уметь это надо». Сказав так, Венков сел на трактор и один на виду у целой бригады объехал загон, подняв толстый пласт земли. «Знает, — решили усовцы, — умеет». Но и после этого не кончилось «пытание» Венкова. Однажды конюхи сказали ему: «Николай Семенович, промеж нас вышел спор… серьезный спор, на пол-литра. Одни говорят, что вы не умеете лошадь запрягать, а другие доказывают, что этого не может быть: агроном, да еще ученый, должен уметь запрягать». Ничего не ответил Венков, порывисто шагнул к конюшне, вывел лошадь и запряг по всем самым строгим правилам, молча сел в таратайку и уехал. «Знает деревенское дело, — решили колхозники. — А самое главное, землю понимает. Это важнее всего».

После этого усовцы заботливо присматривали за нравственностью своего председателя. «Одинокий, без женщины как обойтись? Сорок годов с небольшим. У нас тут, как петуху среди кур: вдов, девок — пруд пруди. Долго ли до соблазну. Председателю, брат, многое доступно. Пусть бы жену привез… А то и до баловства недолго…»

Совсем недавно Прошка рассказывал плотникам:

— Зашел я как-то в правление, а Николай Семеныч цап меня за рукав. Садитесь, приглашает к столу, сигаретами угощает и все такое прочее. Сам не курит, а для угощения при себе носит. Достает из шкапа два мешочка: один с песком, другой с глиной, просит посмотреть. Ну, пощупал я глину, попересыпал на ладонях песок. Молчу и гляжу на Николая Семеныча, что, думаю, он меня разыгрывает, слушаю. Осенью еще взял он на Марькином бугре глину, а в Круглом овраге песок. Скажите, грит, Прохор Степанович, можно ли из этой глины и песку кирпичи делать? Вы, грит, специалист, понимаете толк в кирпиче. Ну, вознес он меня таким обращением. Годится глина на кирпич. Сколько у нас из кирпича-сырца хлевов, бань сложено — стоят крепко. И печи глинобитные делают. В деревянную опалубку натрамбуют глину, просохнет — как бетон, зубило не берет… Выслушал он меня, поблагодарил. Запасы, грит, сырья большие, заведем, грит, выделку кирпича, а то, мол, много строить надо, а древесины мало дают, да и не так долговечна она, как кирпич. Видали, куда он смотрит?

Алексею было приятно слушать рассказ печника…

Николай Семенович пришел домой, против обыкновения, не особенно поздно. Алексей первым делом поставил чайник на керогаз и достал из печи теплую еще пшенную кашу. Отец все делал молча: снимал полушубок, переобувался в домашние мягкие туфли, мыл руки, потом стал спиной к печке и задумчиво смотрел на хлопотавшего Алексея. Только за ужином спросил о настроении строителей.

— Судя по всему, повеселели. Зажиточнее становятся.

— Конечно, надо улучшать условия жизни. Но это не может быть конечной целью человека. Обеспеченность материальная должна помогать развитию в человеке духовных способностей.

Слушая отца, Алексей думал о Жбанове, о Нике, о Прошке, о Лаврухе и о всех, с кем связала его новая жизнь.

— Ах, если бы все люди одинаково думали… вот как ты… одинаково стремились бы к одной цели…

— Что тогда? — с улыбкой спросил отец.

— Хорошо было бы.

— Страшно скучно было бы, Алеша. Люди одной цели думают разно, идут к этой цели разными путями. И это хорошо. Человек неповторим, и в этом красота его.

— Но не каждому и не всегда удается быть человеком, — возразил Алексей.

— Это верно. Но к этому надо стремиться. Человек бесконечен. Как бы многогранно он ни развился, ему придется снова стремиться к еще большему совершенству… Так-то, брат… Ты много-то не думай об этом. Еще придет время твоих раздумий.

После ужина Николай Семенович взял блокнот, карандаш и уселся у телефона, снял трубку.

— Районная? Районная?.. Соедините, пожалуйста, с председателем райисполкома… Иван Васильевич, добрый вечер! Венков говорит. Венков из Усовки… Прошу извинить за поздний звонок. Весь день в разъездах был, неоткуда позвонить-то. Вот, вот… Из-за этого телефона я и беспокою вас. У нас только в трех местах телефон: в сельсовете, в правлении и у меня на квартире. Мало, как без рук. С Андреевкой и Лапшовкой нет телефонной связи, по всякому пустяку надо ехать самому или посылать кого. Накладно это. Что? Накладно, говорю, начетисто. Поняли? У меня великая просьба… Узнал я, что область получает десять автоматических телефонных станций, каждая на двадцать пять номеров. Откуда узнал? Хо-хо-хо!.. Разведка моя работает. На наш район не обещают? Конечно, районов много. Я послал заявку в область, но прошу вас поддержать нашу просьбу. Облисполком будет утверждать распределение, ваша поддержка очень важна. Не прибедняйтесь, Иван Васильевич, с вами считаются… Очень прошу. И письменно и по телефону бы с самим Василием Кузьмичом. А?.. Ну, спасибо!

Звякнул отбойный звонок. Николай Семенович сделал пометку в блокноте, опять взывал к районной телефонной станции.

Алексей слышал, как отец разговаривал с кем-то о старых шпалах на железной дороге, прося продать их колхозу, с кем-то о гвоздях, о шифере… Наконец свернул блокнот и долго сидел за письменным столом над бумагами.

Уже в одиннадцатом часу ночи, когда в усовских домах не мерцало ни одного огонька, они сели пить чай.

— Отец, а ведь колхозники не видят, как много ты работаешь, считают тебя перелетной птицей. Занесло, мол, в Усовку шквальным ветром.

— Они не могут иначе, — сказал Николай Семенович. — Очень часто менялись председатели.

— А сколько ты пробудешь?

— Этого никто не знает. Если дела пойдут на лад, значит, оставят, не пойдут дела — по шапке дадут… Стараюсь, не хочется оконфузиться. Должность, конечно, канительная. Но если сбудется, как задумываю, так и научной работой смогу тут заниматься. Моя ученая специальность — орошаемое земледелие.

Смуглый румянец разлился по обветренным щекам Николая Семеновича, задумчивые глаза стали сухими, и чернота их сделалась матовой, как бархат.

— Конечно, я — сын крестьянина, понимаю в сельском хозяйстве, но этого мало. Приходится быть экономистом, инженером, наконец, психологом. Тут городские мерки не всегда пригодны.

Слушая отца, Алексей думал о себе, то оглядываясь назад, то загадывая наперед.

После достройки клуба, когда у строителей стало мало работы, долгие осенние вечера Алексей проводил дома один в большой неуютной избе, то устраивал полки для книг и посуды, то мастерил табуреты, то расстанавливал удобнее вещи, чтобы они утвердились на своих местах прочно, надолго. Любил он читать, проявлял кинопленку, слушал по радио музыку.

Всегда умевший занять себя, он не скучал, но иногда на него безжалостно наваливались воспоминания. Вспоминалось разное: школа, спортивный клуб, занятия музыкой, театры, Галя… Все было иным, чем теперь… Галя!.. Было удивительно приятно произносить это имя. Но почему она не ответила на его письмо? Видимо, на расстоянии ослабевает дружба. Что ж, это естественно… У нее свои интересы, у него свои…

А в чем же его интересы? До осени работать, потом служить в армии три года. А что лежало дальше — не просматривалось. И тут он подходил к мысли о цели жизни вообще, о смысле всего, что называют общественным укладом, о личном, человеческом… В голову лезло вычитанное в книгах, услышанное от пожилых людей, переплетаясь со своими мыслями, путалось в клубок, в котором не отыскать ни начала, ни конца…

В сенях стукнуло, потом кто-то шарил по двери, ища скобку. Алексей открыл. В комнату шагнула женщина в ватнике, валенках, в платке, надетом на голову шалашиком и замотанном концами вокруг шеи.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте! — ответил Николай Семенович. — Вы ко мне или к сыну?

— К вам, к вам.

— Садитесь, я вас слушаю.

Женщина села, тупо посмотрела себе под ноги, потом на Венкова.

— Днем не изловить вас: я в коровнике. Вечером зашла в правление, ну, не застала. А дело неотложное.

Смутно в памяти оживало лицо этой женщины. Было ей лет пятьдесят, щеки уже в морщинах, но глаза молоды и тверды. Эти глаза были знакомы Венкову, но он не мог вспомнить ни фамилию, ни имя женщины.

— Я слушаю, — повторил он.

— Была я у вас в сентябре. Дочь моя, Ленка, уехала без спросу.

— А-а! — Венков сразу вспомнил историю с дояркой, не вышедшей на работу и втихомолку уехавшей из Усовки. Обозлились тогда все на Ленку. Четырнадцать коров, закрепленных за ней, бросила. Пока их поделили между доярками, сколько шуму, недовольства было. Вот тогда и увидел Венков эту женщину. Она плакала, а доярки поносили ее вместе с дочерью. Тогда она уверяла, что Ленка поехала за покупками и скоро вернется, но женщины знали больше, называя ее дочь беглянкой.

— Ну, че же, председатель. Не вернется Ленка-то, че уж! Дайте ей справку для паспорта.

— Как же я дам справку, если она сама уехала. Если бы она попросила справку…

— Да ведь не дали бы.

— А может, дали бы. А теперь пусть выкручивается как знает.

— Да ведь… — Женщина вдруг расплакалась. — Да ведь из-за Степки она, из-за парня. Любовь промеж их была. Его в армию взяли. Три года она ждала его. А он отслужил и завербовался на завод, в Новосибирск. Позвал ее в письме, она и махнула. Временно, на три месяца прописали ее… — Размазав рукой слезы по лицу и вытерев нос концом головного платка, женщина, выплакавшись, немного успокоилась. — Расписаться со Степаном, как с мужем, хотела, ну, паспорта нет, не расписывают. И проживать без паспорта нельзя.

— Пусть вернется в Усовку, посмотрит в глаза колхозникам, пусть у них попросит справку. — Николай Семенович встал, давая этим понять, что разговор окончен, но женщина и не собиралась уходить. Достав из-за пазухи платок и развернув его, она положила на стол бумажки.

— Вот… с работы Степана, с завода пишут вам, просят уважить. И еще от доктора… Ведь она обрюхатела, Ленка-то. И как ей без паспорта?

Женщина смотрела на Венкова уже не плачущими, а горящими в отчаянии глазами и не говорила, а кричала.

Венков прочитал бумажки, положил их себе в блокнот, смягчаясь, сказал:

— Ладно, дадим справку. Завтра получите у секретаря.

— Я после работы, вечерком зайду. Можно?

— Когда хотите.

Дойдя до порога, женщина обернулась:

— Правда, дадите справку?

— Я же сказал. Что вы, на базаре, что ли!

После ухода женщины Николай Семенович стал разбирать свою постель, потом завел будильник.

— Выспаться бы! Завтра опять вставать ни свет ни заря.

Алексей тоже укладывался спать и думал о незнакомой Ленке, о ее матери, о своем отце. Запросто мог отец изломать судьбу девушки. Никто не заставил бы дать справку, из города ее попросили бы, и, кроме Усовки, ей деваться некуда. Поехал бы с ней сюда Степан или отказался бы?