Ника

31

Отец Борис не был обескуражен неудачей с Никой, но все же задумался. До сих пор не было случая, чтобы кто-нибудь из верующих отказался от денег и подарков, которые время от времени он раздавал. Зная о желании девушки поехать в город учиться, он считал, что поступает верно: помогая ей обрести материальную независимость, приближает ее к церкви. Помощь его была отвергнута.

«Не распознал я ее, не распознал. — А дальше мысль с тихой радостью: — Не так проста она, с гордым сердцем».

Людей с собственным достоинством он уважал.

Наедине с собой отец Борис любил предаваться размышлениям о жизни. Вот и теперь, после ухода Ники и Алексея, он сел в любимое мягкое кресло перед печкой, глядел в гудящее пламя и думал, думал…

Жизнь Бориса Ивановича Стрелкова сложилась не так, как у большинства людей его поколения.

Ему было пятнадцать лет, когда немецкие солдаты топтали родную землю. В маленький городок, где жил подросток Борис с матерью, доходили печальные вести об отступлении советских войск. А однажды пришла похоронная: отец пал смертью героя, как говорилось в бумажке, отпечатанной заранее в типографии, только имя, отчество и фамилия вписаны от руки.

Молчаливое горе поселилось в доме Стрелковых. Лицо матери искажалось от плача, но глаза были сухи, делала она все механически и часто не так, как надо.

Таких семей в городке становилось все больше. Горе меняло людей: одних делало неистовыми к врагам, других придавливало. Первые работали до изнеможения, чтобы дать фронту махорку, варежки, сухари, другие считали все безнадежно погибшим и жили, лишь бы день прошел.

Мать работала грузчицей на железной дороге, Борис на сухарной фабрике, устроенной в бывшем кинотеатре. Как-то, придя ночью с работы, он увидел в углу над кроватью матери икону, спросил: «Мам, что это значит?» Мать перекрестилась. «Богородица, заступница наша. На нее вся надежда…»

В ту ночь узнал Борис, что многие стали искать утешения в боге, на него же уповали в войне. При отце в семье не говорилось ни о боге, ни о святых, и теперь это было ново, вызывало любопытство… Мать молилась все усерднее и, казалось, мужала в горе. Взгляд ее стал иной, будто в себя, но появилась в нем былая просветленность. И даже твердость, какой не было прежде.

Радуясь за мать и желая ей обрести новую силу для жизни, Борис оставался равнодушным к иконе и ко всему, связанному с религией. Равнодушно, лишь любопытствуя, пошел он и на открытие церкви, в которой многие годы был зерновой склад. Отремонтированная, почищенная церковь произвела на юношу большое впечатление. Все в ней было ново, увиденное впервые, все необычно, непохоже на повседневность. Сверкала медь огромных, в рост человека, подсвечников, блестели оклады на иконах, сотни колеблющихся огоньков наполняли церковь согревающим душу сиянием. Золоченая резьба «царских врат», цветные стекла в узких, очень высоких окнах, малиновый бархат на амвоне и толстое евангелие с металлическими застежками — все это вбирали глаза Бориса с жадностью.

Особенно любил он разглядывать живопись. Сцены из священного писания он не понимал, и, может быть, поэтому хотелось на них смотреть. А когда он, запрокинув голову, перевел взор на высокий круглый свод, тоже расписанный картинами, под купольные узкие окна, через которые воздушный колодец прошивали синие нити света, душа его запела от чувства неизведанного, сладостного, трогательного.

Дома мать рассказывала о смысле церковных настенных росписей. Толкования матери были неполными, путаными, захотелось самому разобраться, понять. В свободное время читал библию. Принимая все на веру, дивился давно исчезнувшей жизни, а дух книги, потайной смысл ее, разжигал воображение, настраивал на мечтательное, нездешнее.

На каждом шагу жизнь сталкивала его с трудностями, с грубостью, со смертью. Библия уводила от этого, успокаивала. Бывая в церкви, он не крестился, не обращался душой к божественному, не ощущал в себе потребности общаться с там таинственным, к чему тянулась мать, верующие. Церковную службу он воспринимал, как зрелище, после которого легче, яснее становилось на душе.

Среди верующих стали собирать деньги на танки. Вместе с матерью он сделал вклад, желая Родине победы над врагом. Но его занимала при этом такая мысль: в христианских заповедях сказано: «не убий!», а церковь собирает деньги на вооружение. Нет ли тут противоречия? Спросил священника. Тот показал в библии на такое место: «Если кто застанет вора подкапывающего и ударит его, так что он умрет, то кровь не вменится ему». Такое толкование юноша принял: не убивай бессмысленно или в корысти, но врага убивать можно. И он еще усерднее работал и чаще ходил в церковь.

Спустя месяц-другой на дверях церкви появилась прибитая гвоздиками по углам телеграмма. Глава государства и Верховный главнокомандующий Советской Армией благодарил священника и прихожан за сбор пожертвований на танки. По этому поводу священник сказал «слово» не на церковнославянском, а на современном языке. В юное ищущее сердце это «слово» запало убежденно, что дела церкви и государства слитны, что церковь объединяет людей в их патриотическом порыве. И он стал привлекать к церкви знакомых, особенно девушек: больше верующих, больше богослужений — больше доход, больше помощь фронту.

Священник, старый благообразный человек, приметил Бориса и не раз беседовал с ним душевно, ласково. «Война принесла неисчислимые беды нашему народу, — говорил он, — сколько вдов и сирот, стариков без кормильцев, без опоры!.. Церковь, вера снимает этот гнет, очищает душу от скорбей мирских, люди находят себя». Много говорил священник в таком роде своему внимательному собеседнику, давал книги о жизни христианских подвижников. И жизнь отцов церкви представлялась юноше как образец дружбы и любви, трудолюбия, честности, скромности, бескорыстия.

Так прошли год, другой. Сверстников Бориса призвали в армию. Приготовился идти на войну и он, но врачи обратили внимание на кривую, неправильно сращенную после перелома руку, и на фронт он не попал, а прослужил до конца войны в трудовом отряде на починке железнодорожных путей.

После войны, рядом с радостью, скорбь людей стала заметней. Вернулись уцелевшие, многие без рук и ног, а кто и с опустошенной душой. Во многих сердцах растаяли слабые надежды: «Авось вернется… может, похоронная по ошибке: бывает же… Может, отыщется «безвестипропавший»… Вместе с надеждами рушился интерес к жизни, тяжелел духовный гнет. А церковь обещала успокоить вдов и сирот, найти иной мир счастья и самозабвения. Все новые церкви открывались в городах и селах. Появились при Советах управления по делам религиозных культов.

Из всего этого Борис сделал вывод: государство признает церковь. А священник, произнося здравицу в честь руководителей Советского государства, провозглашая им «многая лета», укреплял этот вывод.

Однажды священник сказал, что в областном городе открывается духовная семинария и он мог бы дать Борису, если он пожелает, похвальное письмо.

Семинарские годы прошли в изучении священной истории христианства, гражданской истории. Узнал будущий священник и догматы других религий, прочитал уйму светских книг, научных, политических, художественных. Противоречия в священных учениях его не смущали, он объяснял их просто: книги писались разными людьми, в разное время. «И в науке существуют разные точки зрения на одно и то же явление».

Не придавал он значения лихоимству, скаредности, пьянству и распутству среди духовенства, считая это случайными фактами, какие бывают и во всякой иной среде. Не одобрял надувательства верующих «нетленными» мощами, «нерукотворным» обновлением икон, называя это в душе шарлатанством неумных попов. Незыблемо верил, что церковь творит добро. Образцом священнослужителя для него были христианские миссионеры, сочетавшие с проповедью врачевание, обучение грамоте и ремеслам.

Искренно верил он, что божественное, бог — это то, что «внутри нас, это совесть, внутренний, неписаный закон каждого».

Еще верил он в таинственность мироздания, в необъяснимость возникновения вселенной, считая бесконечность ее тайной, лежащей за пределами человеческого разума. «Никто не был за миллиарды, за триллионы километров от Земли, никто не знает, что там… И как это… в безвоздушном пространстве плавает неисчислимое сонмище планет и звезд?» Когда он пробовал вообразить вселенную, ему становилось жутко от мысли, что у нее нет предела. «Нет, должно же где-то и чем-то кончаться, — думал он, — есть что-то не постижимое человеком, есть какая-то сверхъестественная сила». На эту тему он много читал специальных книг и не находил удовлетворительного ответа: «Все одни гипотезы, одни предположения».

Не могла помочь ему в этом и жена. Фаина Касьяновна не верила в бога, была женщиной практического ума и смотрела на искания мужем всяких истин как на увлечение, равнозначное спорту или чудачествам. То, что судьба свела ее с попом, она не находила странным. Сначала знакомство с семинаристом было забавным, потом стало интересным, а затем ей открылось в нем «нечто», невидимое для других. Они полюбили друг друга и жили дружно. Только скучала Фаина Касьяновна в Усовке без дела…

Все это передумал отец Борис и признался жене, что не научился еще распознавать людей.

— Так понимать, чтобы посмотрел человеку в глаза и всю его душу увидел…

— Люди к тебе настороженны, — заметила Фаина Касьяновна.

— Я же не навязываю веру, не тащу силой в церковь.

— Большинство людей не верят в твою искренность, не любят твою профессию.

— У нас по конституции свобода совести. Ты ведь знаешь это?

— Знаю.

— Вот что Ленин в декрете сказал. — Он вытащил из стола клеенчатую тетрадь, нашел нужную страницу. — Слушай!.. «Свободное исполнение религиозных обрядов обеспечивается постольку, поскольку они не нарушают общественного порядка и не сопровождаются посягательством на права граждан Советской Республики. Местные власти имеют право принимать все необходимые меры для обеспечения в этих случаях общественного порядка и безопасности». — Он с шумом захлопнул тетрадь, кинул на стол. — Вот!

— Знаю: сколько раз ты мне это читал!

— И я не допускаю ничего противоречащего духу ленинского высказывания. — Подумав, он продолжал: — Есть люди, которым я нужен, как лицо духовной профессии. Пусть их меньшинство, но это люди, со своим умом, со своей душой.

Жена не вдавалась в подобные рассуждения. И ответ ее шел от практической жизни:

— Ты, Боря, хороший муж и отец. Но вот пойдут дети в школу… их будут травить, называть поповичами.

— Пусть!.. Чистая душа не должна оскорбиться этим.

— Но ведь дети!.. В городе это не так бросалось в глаза, а тут все на виду. Неудобно как-то.

— В жизни много всяких неудобств. Надо быть выше всяких пересудов. Я не ради денег избрал свою профессию. Не беру ничего сверх положенного.

Встав с кресла, он потянулся, присел, выкинув руки, сделал подскок с гимнастической легкостью, подошел к жене, потрепал по плечу.

— Хотел бы я медицинское образование получить. Лечил бы людей и духовно и телесно. А?..

— Наивный!.. Сущий ребенок!

— Разве невозможно?

— Несовместимо.

— А помнишь, читали в газете. Один хирург в Москве… замечательные операции делает и в бога верит и богословские сочинения пишет.

— Это просто казус.

— Нет, нет, Фанечка!.. Ты на все смотришь слишком просто. Человек с его нравственностью, со всем духовным миром сложен и непознаваем до конца. Ох, как сложен!..

Не встретив возражений и видя, что жена занята своим, он помешал кочергой угли в печке, взял с полки новый, недавно купленный роман современного писателя и, усевшись в кресло поудобнее, стал читать.