Ника

27

— Алеша! Алеша! — будил отец, тряс за плечо. — Вставай, на работу пора.

И каждое утро Алексей с трудом вылезал из-под одеяла, протирал глаза, потягивался, прогибая сильную, тонкую, как у девушки, талию. В ослепляющем электрическом свете видны были на стене ходики. Стрелки показывали шесть часов. Алексей подходил к окну, глядел, какая погода. В сизой морозной мгле смутно угадывались дома с красноватыми от огня окошками. Отец, ложившийся позднее Алексея, бодрый, аккуратно причесанный, уже возился у стола с завтраком.

«И когда он спит? — удивленно думал Алексей, брызгаясь под рукомойником. — Встает чуть свет, сидит за полночь».

А отец жевал хлеб со свиным салом, пил горячий чай, торопил:

— Пошевеливайся, Алеша. Тебе опаздывать на работу никак нельзя.

Алексей и сам знал, что ему надо приходить на работу первым. «Ох, нелегко быть сыном председателя».

Отец уходил раньше. У него — сотни дел, и все неотложные. Алексей один допивал свой чай, прибирал на столе и, забрав ящик с плотницким инструментом, выходил из дому.

Остро дышалось морозным воздухом, знобило лицо и шею, скрипел под валенками снег. Кричали петухи, лениво взлаивали собаки, стрекотали сороки на тополях, хлопали калитки, кашляли и разговаривали люди.

Второй месяц строилось помещение для детского сада, и все это время Алексей каждый день в один и тот же час ходил на стройку. Внешне ничто не менялось на его пути. Те же дома с голубыми и зелеными наличниками на окошках, те же стынущие грязно-серые тополя, та же дорога, осыпанная соломинками и затвердевшим конским навозом. Все было таким же, как вчера, неделю, месяц назад. Но всякий раз, идя по улице, Алексей нес в себе новое ощущение жизни, новую силу.

Лавруха хвалил:

— Из тебя хороший работник выйдет.

Приспособился Алексей к плотницкой работе, орудовал топором ловко, со смекалкой, с молодой силой.

Дивились плотники: городской, сын ученого, а смотри ты! Откуда что берется? Вместе со всеми ворочал он звонкие бревна, стесывал заболонь, вырубал пазы, выдалбливал гнезда для шипов. Приноровился глаз его к прямизне линий, стал точным. Не научился он одному, как ни старались плотники, — сквернословить.

Венец за венцом поднимались стены, свежо желтея строгаными бревнами. Еще невидимы были даже контуры дома, но Алексей видел его в своем воображении таким, каким задумал Лавруха. С рублеными углами, с ажурно-резными наличниками, с фигурным карнизом и украшениями по фронтону, с лесенками и переходами, он расцветет, точно сказочный, появившийся откуда-то из небытия, непривычный, веселый, светящийся радостью.

В конце недели, после работы, плотники распивали одну-две поллитровки самогона. Пили из одного стакана, по очереди, закусывали раздавленной о бревно луковицей, обмакнутой в соль. Потом закуривали и расходились по домам обедать. Алексей не пил, и плотники не настаивали: водка — дело добровольное.

Вечерами иногда ходил Алексей в клуб посмотреть кино, потанцевать, сменить книгу в библиотеке. Слушал разговоры молодежи, порой — перебранку, чаще всего из-за пустяков, играл в шахматы. Молодежи хотелось чего-то необыкновенного, хотелось чем-то удивить всех. На комсомольских собраниях обсуждали «итоги» всевозможных совещаний от районного до всесоюзного, писали длинные резолюции. Но все это никого не удивляло.

По субботам, напарившись в жарких банях, наевшись обжигающих щей из квашеной капусты, приходили в клуб и немолодые колхозники с женами. Это были здоровые, крепкие люди, с красными от студеного ветра лицами, пропитанные запахом бензина и машинного масла. Всю неделю они бороздили на тракторах снегопахами поля, ковали, обтачивали и шлифовали металл в мастерских, кормили и чистили скот, стучали топорами по мерзлой древесине. Когда после кино раздвигались к стенам стулья и скамейки и радиола разливала звуки вальса, они стояли в сторонке. Мужчины молча курили, а их жены обсуждали девушек, их стать, поведение, одежду. Но вот кто-нибудь выкрикивал: «А ну, давай нашу!» Тогда появлялся гармонист и, важно усевшись на табурете, на виду у всех, начинал выводить «Барыню» или «Сербиянку». Какой-нибудь тракторист рывком скидывал с себя полушубок, плотнее насаживал на висок шапку и выходил на круг. Ускорялся темп музыки, и плясун уже не ходил, а скользя бегал по кругу, размахивал руками, выбивал каблуками дробь. Подталкиваемая десятком рук, выплывала на круг разбитная молодушка, остро взвизгивала и бешено кружилась, вздымая юбку выше колен. Словно подстегнутые, срывались с места новые пары, тесный круг раздавался шире, и пляс становился всеобщим. Плясали лихо, с грудными выкриками, с хлопаньем ладошами по голенищам, с подскоками и присядкой. И чем быстрее играл гармонист, тем яростнее делались танцоры, стараясь поспевать за темпом.

Лица пляшущих были серьезны, сосредоточены, как при исполнении важного дела. У кого не хватало больше сил, тот выбегал из круга, валился на стул, тяжело дышал, утирая пот. На такого смотрели снисходительно, как на побежденного. Вихревой пляс вдруг обрывался, и семейные расходились домой. В клубе оставалась молодежь. Кое-где вырывались сквозь разрисованные морозом окошки изб подогретые самогоном модные песни: «Ивушка зеленая», «Рябинушка», «Под окном черемуха колышется».

Так отдыхали и веселились люди, знающие тяжесть и радость труда, а отоспавшись в воскресенье, принимались на целую неделю за свое нелегкое дело.

Однажды в воскресенье Алексей возвращался с охоты и встретил Нику. Пошли рядом, она по дороге, он сбоку на лыжах.

— И не жалко стрелять? — спросила она, показывая глазами на зайца, болтавшегося у пояса.

— Бывает и жалко. Иной раз мог бы застрелить, а не стреляю. Ну, а этого не пожалел, взял. Почему ты вчера ушла из клуба так рано?

— Скучно стало, вот и ушла.

— А я подумал, не заболела ли: ты была хмурая.

— Построили клуб, а вешальщиц нет. Танцуем в шубах, в валенках, парни в шапках, под ногами шелуха от подсолнушков хрустит… Аж с души воротит… Пошла к отцу Борису. Хорошая передача по телевизору была.

— Попадья еще не гонит гостей?

— Наоборот, она очень приветлива… интеллигентный человек. Да и Борис Иванович… Он только в церкви поп, а так обыкновенный человек. Я сама безбожница, а про него ничего плохого сказать не могу.

— Скоро в клубе телевизор будет.

— Тогда и к попу ходить перестану.

— Готовишься к экзаменам?

— Начала было да опять забросила.

— Почему?

— Не могу через силу, а легко не идет. А ты все топором работаешь.

— Топор — великое изобретение, он еще долго послужит человеку.

Ника подумала, что Алексей начнет рассказывать о том, что можно сделать топором, о церквах, построенных при помощи одного только топора (один раз он уже рассказывал об этом), и с нескрываемой усмешкой смотрела на красное от стужи лицо Алексея, отметила про себя, что у него глаза не сплошь карие, а какие-то крапчатые — коричнево-серые.

— Тебе Славка ничего не говорил? — спросил Алексей.

— Нет.

— Из райкома комсомола есть указание, чтобы комсомольцы, молодежь учились на механизаторов. Понимаешь, машины будут, а работать на них некому. У нас создаются кружки, а отец говорит, что с будущей осени в школе будут готовить механизаторов. Выпускники получат не только аттестат зрелости, а еще права тракториста, шофера… Я буду в уборку на автомашине работать, сдаю на третий класс.

— А я при чем? — Пухлые губы девушки выпятились, в лице еще больше обозначились не по-женски крупные черты.

— Выучись на штурвальную. Знаешь, как весело поработаем.

— Не знаю, надо подумать.

— Нет, ты, по-моему, не сможешь работать на машине.

— Это почему не смогу? Почему?

Все лицо ее вспыхнуло, зеленоватые глаза побелели от обиды.

Спустя несколько дней он столкнулся с ней, когда она выходила из церкви.

— Ты в церкви была?

Она едва подняла на него глаза и грубо ответила:

— Была. Сам видел. Беги в комсомол, доноси!

— Да что ты, право, какая!..

— Ну, нотацию читай!

Не слышала, как Алексей ответил, что находит ее поведение странным, не заметила, как он покачал головой. Перед глазами стояло недавнее, поразившее ее… В слабо освещенной церкви, где из каждого угла смотрела глубокая пугающая темнота, шло богослужение. Сгорбленные старушки клали земные поклоны, и восковые свечечки с желтыми язычками дрожали в сухоньких руках. Под высокими сводчатыми потолками старушки казались крохотными странными существами. Подновленные иконы с плоскими лицами святых поблескивали неуверенно, безнадежно, не в силах пробиться сквозь наступающую темноту. Пещерным, первобытным, веяло от колеблющихся теней, размытых очертаний толстых колонн, сводов с железными перекладинами. Витые из железа решетки на узких, спрятанных в толще стен окнах не пропускали дневного света и виднелись серыми, размытыми пятнами. Вкрадчивый голос монотонно доносился откуда-то из-за старушек и дробился в каменных закоулках. Этот живой голос проникновенно произносил непонятные слова, в ответ на которые старушки шептали и прикасались лбами к холодному каменному полу.

Так вот в какой мир звал ее отец Борис! В тот вечер, зайдя к нему из клуба, она между прочим пожаловалась на плохое настроение.

— Сядьте, дорогая, — пригласил ее к столу отец Борис. — Пейте чай, а я подумаю о вас.

— Что вам думать обо мне?

— А как же? Душа ваша в смятении, и я должен помочь вам. Что вас тревожит, от чего нет вам покоя? Вот вы сказали: «скука». А чем лучше веселье? Что оно дает? Одна суета.

— Скука заедает меня оттого, что время идет, а я топчусь на одном месте. Неужели так будет всю жизнь?!

— Всех ждет одна участь: врачей и больных, пастухов и овец, потому что…

— Но ведь каждый стремится к чему-то! — вскрикнула она.

— В этом и беда. Куда бы ни стремился человек, он вернется к одному: для всех людей — мудрых и глупых, богатых и бедных, знатных и безвестных, властителей и рабов — один вход в жизнь и один исход из нее: смерть. Солнце всходит и заходит и снова спешит к своему месту, чтобы восходить. Реки текут в море и возвращаются к истокам своим, чтобы снова течь. Нарождается род человеческий и умирает, чтобы пришел новый род для того, чтобы уйти и уступить место новому роду.

— По-вашему, не надо ничего делать, потому что «все в землю ляжет, все прахом будет»?

— Делающий всегда в беспокойстве — и днем и ночью. И что уже сделано на земле, все это было в веках, и больше того не сделать.

— Людей на земле становится все больше. Даже ради пропитания им приходится все больше трудиться, — возразила Ника.

— Умножается пропитание, умножаются и потребляющие его. Лучше горсть с покоем, нежели пригоршни с трудом и томлением духа.

Ника покачала головой, усмехнулась.

— Есть, есть люди, понявшие пагубность мирской суеты… Вот вы как-нибудь побывайте в церкви, поглядите на истинно верующих. Они умеют подняться над всем: над трудом, над заботами, над горем, над завистью, над алчностью. И души их ликуют, обретя покой и умиротворение…

Ника вдумывалась в слова попа, не очень веря, что он говорит искренне. Однако слушать его ей было интересно. Она не собиралась последовать его совету посетить церковь, а зашла случайно, неожиданно для самой себя. Проходя мимо, услышала песнопение и ради любопытства поднялась сначала на паперть, потом перешагнула порог…

Невероятной книжной стариной, запустением и бессмыслицей показалось все это Нике. И когда глаза ее встретились с гипнотизирующим взглядом отца Бориса, ее охватил такой сладкий испуг, что она выбежала из церкви и с облегчением глотнула свежий воздух. Домой шла торопливо, почему-то оглядывалась по сторонам.

Не подвернись ей Алексей, она скоро успокоилась бы, а он своим вопросом вызвал в ней желание побравировать тем, что она, комсомолка, ходила в церковь.

— В церкви чище, чем в нашем клубе, никто не курит, не ругается, нет пьяных! Можешь рассказать всем.

Недели через две, как-то среди дня, отец Борис пришел к Филатовым.

Поздоровался, сел, поглаживая бороду и не сводя глаз с Ники. Было в этом взгляде что-то ей непонятное, смущавшее проникновением в самое сердце.

— Еду в Москву, — сообщил он, — вот зашел, может, поручение будет привезти чего-нибудь. Двое прихожан попросили купить разную мелочь.

— Я не прихожанка, — резковато ответила Ника.

— А я вас считал таковой. Вы посетили церковь во время малой литургии.

— Это из любопытства…

— И какое впечатление?

— Скучно, неинтересно. Все у вас в церкви не от жизни, все выдумано.

— Без выдумки человеку обойтись невозможно. Ему требуется что-нибудь для души. Театр, кино, музыка… разве все это не выдумка? Если бы человек освободился от всего этого, если бы он был способен жить без волнений души, он стал бы счастливым. Первобытный человек был счастливее современного.

— Скажете тоже, — Ника рассмеялась. — Человек счастлив, когда удовлетворяет свои духовные и материальные потребности.

— Он их никогда не удовлетворит, — перебил ее отец Борис, — потому что они безграничны. Человек выдумывает все новые и новые потребности. Очень немногие, как, например, индийские дервиши или русские отшельники, способны довольствоваться самым необходимым для поддержания телесной жизни. И это возвышает их духовно. Все, что вокруг нас, — суета сует и томление духа. Любовь к людям призывает к послушанию и смирению. Кто любит других, тот ни в чем не нуждается, ему ничего не надо.

— Чудно́! — весело воскликнула Ника. — Почему же духовенство так заботится об удобствах и материальном благе?

— Слабость души. И с точки зрения религии это заслуживает порицания.

— Знаете, что я скажу вам, Борис Иванович?

— Охотно выслушаю. — Поп сверкнул ровными белыми зубами в такой любезной улыбке, что Ника невольно залюбовалась.

— Меня удивляет: зачем вы пошли в священники? Как это случилось? Молодой… красивый и вдруг — поп!

— По призванию. Мне нравится, когда меня слушают, когда я завладеваю сердцами людей. Как зрительный зал замирает под влиянием дара артиста, так в церкви верующие принимают священника. Видеть, как толпа смотрит на тебя неземным взором, ждет от тебя исцеления души, верит в тебя, — это дает мне удовлетворение.

— Так шли бы в артисты.

— Мечтал, но не привелось, дорогая Клавдия…

— Не зовите меня так.

— Хорошо, любезная Ника… Вы хотя и не Самофракийская Ника, а Усовская, но… вы способны возжечь воображение художника.

Он вдруг положил свою мягкую ладонь на ее руку. Она отстранилась и с удивлением посмотрела на него.

— Вижу, — продолжал отец Борис по-прежнему спокойно и чуть наставительно, — нехорошо вы подумали обо мне, что я руки вашей коснулся. Зря это: я человек семейный, по натуре однолюб, люблю свою жену… Но я прощаю вас, вы меня не так поняли.

От стыда у Ники кровь прилила к лицу и шее, ей вдруг стало душно, захотелось остаться одной.

— Нас, попов, мало кто любит. Этому есть объяснение. А между тем мы делаем полезное дело.

— Какое же?

— Верующие не пьют, обычно у них хорошие семьи, не совершают преступлений. Мы помогаем людям быть нравственно чистыми.

Ника усмехнулась.

— То-то вон в газетах пишут про похождения попов да монахов.

— Есть, бывает. В семье не без урода. В газетах пишут, бывает, и о коммунистах, бросивших жен, о прелюбодействе их, о присвоении государственных средств. Так можно ли по этим случаям судить о всей партии?

Отец Борис задумался. Лицо его в эти минуты стало выразительным, в глубине глаз билась сосредоточенная мысль, спокойно-твердая, горячая.

Внезапно переведя взгляд на Нику, он заговорил медленно, убежденно:

— Среди духовенства есть и образованные люди: инженеры, экономисты, физики. Если хотите знать, религия и наука находятся в согласии. Да, да! Не удивляйтесь. Есть истины веры и есть истины науки. Истины веры — вечные, истины науки — преходящи, изменчивы… Святой отец православной церкви Григорий Нисский задолго до Лавуазье и Ломоносова открыл закон сохранения материи. Он указывал, что сгоревшая свеча не уничтожилась, она только разложилась на свои элементы, она осталась равной самой себе.

— Закон Лавуазье — Ломоносова мы учили, — сказала Ника, воспользовавшись паузой в речи отца Бориса. — Даже опыты делали… наглядно…

— Спор науки с религией надуманный. А церковь делает доброе дело. Моральный кодекс коммунизма — это обновленные заповеди священного писания.

В душе Ники поднимался и рос протест против таких высказываний, хотелось горячо возражать, доказать противное этому. Но сказать что-либо Ника была бессильна: она не знала ни священной христианской истории, ни церковных заповедей. Все это ее до сих пор не интересовало, знать это не требовалось.

А отец Борис все говорил и говорил, удивлял ее широкими познаниями.

Когда он ушел, она даже пожалела, что кончился этот необыкновенный разговор, от которого взбудоражило ее мысли и чувства. Состояние смятения долго не покидало ее, а когда пришло ровное настроение, думала с удивлением:

«Почему люди любят других в свою веру обращать? Владимир тянет в свою, Венковы и родители в свою, поп в свою. Отвязались бы, оставили бы в покое».

По неуловимой связи вспомнилась смерть Агафьи, «рабы божьей».

— Слова-то какие! — прошептала Ника. — Ра-ба божья!.. А то еще говорят: «раб науки», «раб искусства», раб… раб… раб!.. Чепуха какая!.. Нет! Не буду я ничьей рабыней — ни науки, ни бога, ни рабыней любви!..

В этот день, как никогда прежде, она много думала о жизни, о себе, о людях. Перед глазами стояли родители, односельчане, школьные товарищи. Наконец, мысли ее сосредоточились на Владимире и Алексее. Владимир влек и пугал ее. А Алексей?.. Тут она путалась и не могла разобраться. Чувствовала, что Алексей будто бы и нужен ей, но в то же время он отталкивал ее рассудочностью, напичканным в него чужим так, что его, Алексеево, завалено и не пробивается наружу. «А может, я ошибаюсь, может, таким и должен быть передовой парень нашего времени? Таких в газетах хвалят, а читать про них скучно».