Ника

21

Ветер усиливался с каждой минутой. Сухой, колючий снег больно сек по лицу, и Алексей нагибался, отворачивался от прямых потоков холодного воздуха. По сугробам мело со свистом и завыванием, качало кусты тальников, гнуло осокори. Ноги проваливались в глубоком, еще не слежавшемся снегу, мешок тянул назад, лямки давили на плечи, тяжелая обледенелая пешня выскальзывала из плотных, негнущихся рукавиц.

Лавруха шел впереди. Он знал дорогу к пустующему домику бакенщика. В трех шагах маленькая фигура его расплывалась, как в тумане. Он тоже нес заплечный мешок, пешню и топор за опояской…

Рано утром вышли они на рыбную ловлю километров за пять от дома, на любимое место Лаврухи, где он каждую зиму ловил окуней и судаков. Все шло, как обещал Лавруха. Выдолбили во льду лунки, наловили окуней и отправились на ночлег в домик бакенщика, что на полпути к Усовке, намереваясь на другой день еще порыбачить. Так и дома предупредили…

— Ну и взыграло! — крикнул Лавруха, останавливаясь, чтобы поправить мешок, и они опять пошли, увязая в снегу и наваливаясь грудью на ветер.

Не раз Алексей читал про снежные бураны, не раз воображение его рисовало картину схватки человека со стихией, но самому никогда не приходилось испытать этого. И теперь он не испугался бурана, не думал об опасности, ему просто было неприятно ощущать студеный ветер, продувающий сквозь одежду, чувствовать, как смерзаются залепленные снегом ресницы и немеют щеки. Ноги в неудобных валенках быстро устали, отяжелели, сделались чужими.

Они шли долго. Уже совсем стемнело, пропали деревья и кусты, все сгинуло в метели, все потонуло в белесом сумраке. Алексей надеялся только на Лавруху. Будь он один — сел бы от изнеможения и отдохнул. Но старик сказал, что садиться опасно: не заставишь себя подняться и замерзнешь, что надо идти хоть через силу.

И вот Лавруха остановился у большого осокоря и вдруг повернул в сторону.

Через несколько минут он отдирал топором заколоченную дверь в маленьком домике.

Домик в одну комнату, с закрытыми ставнями, с кухонной плитой был пуст. На полу, усыпанном мусором, намело снегу. Когда плотина образовала водохранилище, на реке установили морские электрические бакены, и бакенщиков осталось немного; немало опустело таких домиков, с крупно написанными номерами постов на фронтонах.

— Ну, вот и доползли, — сказал Лавруха, ставя в угол пешню и снимая мешок. — Схожу в сарайчик, топлива поищу.

Вскоре забилось, заиграло в плите пламя, поплыл горький запах дыма, заслезились бревенчатые стены. Лавруха и Алексей держали руки над конфоркой, ловили теплые струйки, растирали стянутую холодом кожу. Потом расстегнули полушубки, сняли шапки, а еще через некоторое время остались в куртках.

— Что же, Миколаич, вскипятим чай.

— Конечно. — Алексей достал из мешка котелок, принес из колодца воды.

Пока закипала вода, разогрели банку консервов и замерзший хлеб. А топка все пожирала дрова, и от раскаленной докрасна чугунной плиты разливалось благостное тепло.

После горячего чая стало совсем хорошо. Буран шумел, стучал ставнями, а в домике от этого было еще уютнее.

— Не приведи бог в такую погоду в степи оказаться, — сказал Лавруха, с наслаждением затягиваясь из коротенькой трубочки. — Я раз попал так-то… Хорошо, на омет соломы набрел, залез в омет-то и двое суток от бурана хоронился. Тогда и отморозил, — он показал обрубок указательного пальца. — Тольки и всего, одним пальцем отделался.

Уминая култышкой горящий в трубке табак, он улыбался поблеклыми, уже стариковскими глазами сквозь редкие, свисающие до ресниц брови.

Помолчали. За стеной по-прежнему гудело. От пламени падал из топки на пол красновато-желтый дрожащий свет. Лицо старика было в тени, лишь концы усов да трубка выступали в ненадежный, колеблющийся свет.

Алексей подкинул дров в топку, надел полушубок и шапку.

— Ты куда? — строго и тревожно спросил Лавруха.

— Воды принесу, еще чаю попьем свежей заварки.

— Смотри осторожнее. Слышь, как ревет.

Лавруха ждал его с нетерепением.

— Принес? Не заблудился, слава богу! — Голос у него мягкий, добрый.

Зашипел на плите мокрый котелок. Отогрел Алексей руки, сел на свернутый полушубок лицом к пылающему зеву топки, ощутил, как горячо запульсировала кровь в теле, радость вошла в душу. Хорошо ему было сидеть в тепле со старым, много видавшим человеком.

— Валенки-то на тебе фабричной катки, — заметил старик.

— Мать нам с отцом привезла.

— Тут у нас не укупишь: забросили это ремесло, пимокатство-то, а фабричных не завозят. Кустарные-то валенки теплее.

— Не знаю.

— Кто обделывал? — Лавруха дотянулся пальцем до союзки из автомобильной камеры, потрогал, не отстает ли, поглядел на подошву из резиновой шины.

— Аверьян обделал, — ответил Алексей.

— Он шорник хороший. Наловчились делать. Хороши валенки в мороз. А чуть оттеплело, промокают. Обделанные — куды там! Сырости не боятся.

Еще напились чаю. Лавруха понюхал табаку, неожиданно выругался.

— Тьфу! И кто тольки ставил этот дом?!

— А что?

— Плохая работа, из-под топора.

Чихнув и снова набив ноздри табаком, старик продолжал:

— Человек должен свое дело сделать, как песню спеть. Тогда радость себе и людям. Забор ставишь, так сделай его, чтоб смотреть на него хотелось. А мы как делаем? — Он сплюнул, нахмурился, помолчал. — Никак твоему родителю, Николаю Семенычу доказать не могу.

Алексей вспомнил затянувшийся спор бригадира строителей с председателем из-за детского сада, который начали строить.

— Миколай Семеныч рубли считает, дешевле хочет, а то во внимание не берет, что там робятишки будут. А робятишкам-то радость надобна… Чтоб в сад они, как в сказку, входили… Я ему говорю, поясок узорный по верхнему венцу надо протянуть, карниз резной… наличники резьбой изукрасить… Конек тоже… Крыльцо, перильца… Из досок все можно вырезать, как кружево сделать. И раскрасить.

— Отец говорит, что вы на старинный фасон хотите делать, как терем.

— Я хочу с рублеными углами, по русской старине, а он хочет углы в лапу. Он говорит — окошки прямые, а я хочу стрельчатые. Он говорит — строй по-типовому, а я прошу дозволения по-своему сделать… И чуток подороже-то будет, зато красота-то… ее на деньги не измеряешь…

Долго и горячо говорил старый плотник. Каждое слово его входило в сознание Алексея, поднимало в душе теплое чувство, манящее к чему-то большому и хорошему, чего Алексей еще не сделал, но был уверен, что сделает.

— В лапу хорошо рубить из цельных бревен, из кругляка. А у нас вполбревна идет.

— Зачем бревна распилили вдоль напополам?

— Чтобы вдвое больше стало. Тут с лесом трудно, Миколаич, привозной он… А этот, что у нас-то, так это сплавной, из Волги выловленный. Тут спокон веку все деревни из такого леса строились. Разобьет Волга плот, раскидает в бурю по бревнышку, ну, тут и пошли на лодках багрить да чалить. Иной ухарь за неделю на избу наловит. Сейчас построжало: плоты государственные. Но посуди сам. Досуг ли сплавной организации нанимать людей для вылова? Ну, выловят и выволокут на берег в сотне мест. А потом? Как все бревна опять собрать да плот вязать? Себе дороже. Ну, стал такой закон. Кто выловил, сдай сельсовету, получи за работу. А сельсовет употребляет на ремонт школ, больниц… Вот и нам подфартило: большой плот шураган, буран значит, растрепал. Миколай Семеныч только заступил у нас в председатели, сразу давай уговаривать, у кого лодки есть, вылавливать бревна. Обещал за работу сразу деньгами платить. Нашлись такие. Человек пять наших да столько городских — отпускники, тут в палатках жили. Наши-то долго ломались: не омманет ли председатель.

— Да что они!

— Случалось, бывали такие председатели, наобещает, а не сделает… Ну, согласились. С неделю вылавливали. Три сотни и два на десять штук выловили.

— Триста двадцать бревен?

— Да: три сотни и два на десять… Сельсовет акт составил. Ну, а лесосплаву колхоз уплатил по государственной цене за вычетом оплаты по вылову. А у нас давно уже круглая пила поставлена. Ну и давай распиливать. Часть на доски пустили, на брусья. Жбанову на дом тоже пошло из этого лесу. Выморочный, бесхозяйный дом в Лапшовке оказался, в собственность сельсовету отошел. Ну, колхоз выкупил! Добавили нового лесу, и вон какой дом у Жбанова получился! Детский сад весь из нового леса будем строить, ни одной тесинки старой… Да, подфартило прошлогодь, но это не каждое лето бывает.

Легли спать. В топке под плитой догорали красные угли. Темнота из углов расползалась по избушке. Только то место на полу, где лежали Лавруха с Алексеем, еще озарялось отсветом из раскрытой топки. Но свет был уже неверный, дрожащий, меркнущий.

— Дед, — позвал Алексей.

— А?.. — отозвался старик, открывая глаза.

— Хочу вас спросить.

— О чем?

— Вот вы уже много прожили на свете.

— Семьдесят шесть годочков.

— Довольны вы своей жизнью?

— Да ведь как смотреть на жизнь? Все от этого и зависит. В моей жизни всяко бывало. И радости знал, и горя хлебнул… Без того не проживешь. И смерть в глаза мне заглядывала. И страх изведать пришлось. Вот так.

— А в общем-то вы довольны своей жизнью?

— Что ж, не зря прожил. Для людей немало сделал. Скольки моих домов стоит! Пожалуй, не сосчитать. И будут стоять, может, сотню лет. Люди, конечно, не будут помнить плотника Лаврентия Потапова, но я строил. Факт!..

— По-вашему, это самое главное в вашей жизни?

— А как же. Что ты сделал в жизни для людей — это и есть главнее всего остального. Тольки житья-то человеку мало отпущено. Наберется человек ума и опыта, тольки бы и жить, а тут уж конец. Смолоду надо за ум браться, да не у всех это получается. Ты пойми, Лексей! Если каждый будет делать на пользу людям, жизнь будет — счастливее не надо. Пустяками люди много занимаются…

Алексей стал думать о себе. Что хорошего он сделает для людей, что оставит после своей жизни?

— Если бы не войны, — снова заговорил старик после долгой паузы, — люди давно жили бы в сплошном счастье. Да-а!..

— Умные люди это понимают, хотят избежать войны.

— Хорошо бы избежать… Надо избежать. Ты пойми! Ежели разразится, не приведи бог, третья мировая война, то…

Лавруха вдруг замолчал, полез в карман за табакеркой, зарядил обе ноздри и только после этого заключил:

— То четвертая мировая война будет на кулаках… стенка на стенку… — Помолчав, он, как показалось Алексею, сердито проворчал: — Давай спать! А то завел про войну к ночи-то!

Алексею и самому неприятно было думать про войну. Почему-то ему казалось, что война начнется ночью. Так же ведь началась вторая мировая война… На минуту он представил, что где-то высоко-высоко над землей сквозь бураны мчится в темноте ракета, неся смерть миллионам людей… Когда они жили в городе, отец приносил книжку об атомной бомбардировке Хиросимы и Нагасаки, об испытании американцами атомных бомб в атолле Бикини. Фотографии разрушенных городов, военных кораблей, сожженных людей вызывали ужас. Трудно было поверить в безграничную человеческую жестокость. Американский летчик, погубивший сотни тысяч японцев, сошел с ума.

Чем больше думал Алексей об этом, тем выпуклее, ярче воображал чужие страны. И хотя он имел о них смутное книжное представление, это не мешало ему твердо знать, что и там люди не хотят умирать. И, наверное, миллионы людей, подобно ему, с тревогой думают о будущем человечества.

— Неужели разум не победит? — прошептал Алексей, ворочаясь.

— Ты чего? — встрепенулся Лавруха.

— Так, про себя… Буран-то все гудит.

— Гудит, — ответил Лавруха, громко зевая. — Завтра, поди, не уймется. Не удастся нам порыбачить. Оставим твою гостью без пирога.

— Мою гостью без пирога, — усмехнулся Алексей.

В тот день, когда он уходил на рыбную ловлю, пришла телеграмма от Гали, извещавшей о приезде в Усовку на каникулы. «Вот и угостим Галю пирогом с рыбой, — сказал он Лаврухе. — Она очень любит… с рыбой и капустой». Старик спросил: «Родственница приезжает?» — «Нет, знакомая, школьный товарищ».

…Галя позвонила со станции Сенная. Приехала она с Любой, ищут попутную машину или подводу.

— Не ищите, — возбужденно кричал в трубку Алексей. — Сейчас что-нибудь сообразим. Ждите на вокзале.

Заведующий гаражом разрешил Алексею взять автомашину.

Прибежала Ника, попросилась на Сенную.

После бурана установилась тихая морозная погода. Поля укрыл снег. По проселочной дороге пустили снегопах, и ее скоро укатали грузовики и сани. По шоссе прошли бульдозеры, и на асфальте снег лежал тонким жестким слоем. Алексей ехал осторожно, а Ника торопила его:

— Да нажми ты!.. Ой, Любка приехала!

Ей не сиделось на месте, она то и дело вертелась и тараторила, перескакивая с одного на другое.

— Люблю людей, которые машину водят.

— За что?

— Настоящие, современные люди.

— Научись.

— Негде.

— Можно кружок создать.

— Я было стала на мотоцикле учиться в школе, да отец запретил.

— Почему?

— С твоим, говорит, характером нельзя: разобьешься.

— В наше время это надо уметь каждому.

— Конечно. Что за человек, если не умеет рулить. Все равно как прежде не умел бы вожжи в руках держать. Верно ведь? Слушай, а у тебя с этой Галей-то серьезно?

— Ты о чем это?

— О чем, о чем? — передразнила она. — А то он не понимает. У тебя с ней настоящая любовь?

— Не знаю, мы с ней об этом не говорили, — нарочно загадкой ответил Алексей.

— А чего же в молчанку играете?

Алексея коробила бесцеремонность, с какой Ника пыталась проникнуть в его сердце, и он ответил сухо:

— Мы с ней дружим.

— Вот я и говорю: дружба, любовь. Как их разделишь?

Она вдруг стала грустной. Алексей сказал:

— Девушки-то заждались, наверное, нас.

— Ой, Любка!.. Я так рада!..

Ника снова стала веселой и затараторила без умолку.

А на вокзале она бросилась на шею Любе, тоненькой девушке с большими смиренными глазами. Алексей держал в своей руке маленькую, теплую, только что вынутую из пуховой варежки Галину руку.

— Надолго приехала?

Не успела Галя ответить, как всех затормошила Ника, схватила Любины вещи, скомандовала Алексею:

— Бери багаж! Пошли!

Галя сидела в шоферской кабинке рядом с Алексеем, передавала ему приветы от школьных друзей, говорила, что ей очень хотелось побывать в деревне зимой.

Галя остановилась у Любы. Алексей виделся с ней часто. Галя повзрослела как-то сразу, как это часто бывает с девушками после семнадцати лет, когда девичье обаяние расцветает в полную силу и когда в манере держаться обозначается уже некоторая строгость, осознанность движений, жестов, взглядов.

Галя нашла, что Алексей очень изменился внешне.

— Поздоровел, вырос, прямо настоящий мужчина.

— Так и должно быть. Растем! — весело ответил он.

— Ты молодец, Алеша! — сказала как-то Галя так сердечно, что Алексей даже смутился, как, впрочем, всегда смущался от похвалы.

Они сидели у Венковых вдвоем, пили чай. Обоим было уютно, и все располагало к душевному разговору, к откровенности.

— Хвалить меня еще не за что, — ответил он.

— А я хвалю! — горячо возразила Галя. — Мне нравится твоя жизнь.

— Самая обыкновенная.

— Вот это и ценно. Обыкновенная жизнь, обыкновенная работа, ничего высокопарного. А вдуматься — это и есть настоящая жизнь. А все настоящее ценно. Мне нравится ваша скромная квартира. Вы с отцом как два спартанца.

— Бытом заниматься нам некогда… Да и не увлекает это. Есть дела куда интереснее.

— Ты знаешь, Алеша, мне ведь тоже суждено так жить. После института поеду в деревню. Отец убедил меня в этом. Он говорит, что настоящим врачом он стал в сельской больнице. Двадцать лет там проработал, приходилось всем заниматься. Потом уже специализировался по хирургии. И я так хочу.

— Да, в деревне ты будешь нужнее, чем в городе.

Вдруг Галя переметнула разговор на другое:

— Слушай, что за девушка Ника? Я не пойму ее.

— Она и сама, наверное, не понимает. Она искренняя, немного взбалмошная. Не глупая, а ведет себя иногда глупо. Видишь ли, она не виновата в этом. В прошлом году из выпускников средней школы осталось в селе только пять человек, остальные в город подались кто учиться, кто работать. Ну, и ее тянет из деревни.

— Да, люди кочуют. Одни едут в город, другие из города в деревню.

— В деревню меньше.

— Говорят, что это закономерно. Нам лектор по социологии так говорил.

Галя замолчала, задумавшись. Алексей смотрел на высокий лоб ее, на опущенные ресницы, удлиненные тенью, на сухие плотно сжатые губы и думал о том, как странно бывает в жизни. Вот с Галей он может говорить просто о чем угодно, но не может нежно пожать ей руку, поцеловать. Даже такого желания у него не может появиться. А ведь она такая простая, чистая, прямодушная. Ника взбалмошная, шаткая, а ему приятно касаться ее рук, хочется уткнуться лицом в ее медные волосы и вдыхать запах солнца и телесного тепла. С Галей всегда во всем согласие, все у нее логично, а Ника чем-нибудь задирает, вынуждает спорить, даже сердиться. И в этом есть необъяснимая прелесть.

— Молодежи не всегда легко вступать в жизнь, — сказала Галя, поднимая на Алексея глаза. — Всегда она мучается, какой путь выбрать, к чему стремиться, чего желать? И выигрывает тот, кто решает сразу что-то определенное.

— Самое плохое — метаться.

— И мечутся те, кто не знает, что такое жизнь.

Они недолго еще поговорили на эту тему, потом Алексей положил ей на плечо руку, хотел поцеловать.

— А знаешь, Алеша, мы с Вадимом решили пожениться, — сказала Галя таким холодным тоном, будто желая отплатить Алексею за нанесенную обиду.

— И скоро? — спросил он, отодвигаясь от нее.

— Может, через год.

— Не помешало бы учебе: муж, дети…

— Детей пока не будет.

— Как знать?

— В конце концов я будущий врач и могу знать.

Алексей понял ее и покраснел.

— Ты, должно быть, научилась заранее предусматривать все, — с осуждением произнес Алексей.

— Положим, не все. — Галя загадочно улыбнулась и посмотрела в лицо Алексею с добротой сильного к слабому. — А из Вадима я сделаю настоящего художника. Талант у него есть, но ленив. Я научу его трудиться.

— В это я верю. Настойчивости в тебе всегда было вдоволь.

— Без этого, друг, нельзя.

И эта фраза, и тон ее, и это «друг», показалось Алексею, произнесены не вчерашней школьницей, а опытной в жизни женщиной.

— А ты заметно изменилась… не так внешне, как внутренне, — сказал он с обидой.

Он так желал встречи с ней, и казалось ему, ехала она в Усовку ради него. И письма писала такие, что хоть прямо не говорила о своем чувстве к нему, но это угадывалось… В памяти оживали такие моменты, когда они с Галей почти клятвенно уверяли друг друга в дружбе, и это было так возвышенно, так чисто, что давало ни с чем не сравнимую радость. Он берег эту радость и на расстоянии. В душе его грустно и нежно жили беспокойные и смутные ожидания, неопределенные предчувствия чего-то хорошего, связанного с Галей… И вот какой-то там Вадим…

— Та-ак! — протянул Алексей, сделавшись вдруг вызывающе холодным. — Значит, замуж захотелось.

— А что в этом противоестественного или плохого? — спросила Галя, удивленная резкой переменой в настроении Алексея. — Тебе это не нравится?

— Мне это безразлично. Мы же не признавались в любви, не собирались жениться.

Галя не слушала его и говорила рассудительно, как бы не ему, а самой себе:

— Девушке надо вовремя выходить замуж. Особенно в наше время.

— Ага, — пробурчал Алексей.

— Вовремя — значит не очень поздно. Понял?

— Ага.

— Что ты какой?

— Стихи Маяковского на память пришли, никак не отвяжусь.

— Какие же стихи? Алексей продекламировал:

— Все вы бабы — трясогузки и канальи!

— Как непочтительно к нам, к женщинам.

Проводив Галю, Алексей не пошел на работу, сидел дома, скучал. Ни к чему не тянулась его душа — ни к книгам, ни к радио, ни к прогулке. Не пошел он и в клуб на кинокартину вместе с девушками, как было условлено. На уме было одно: Галя. Не ожидал, что будет так страдать. Злился на весь свет, хотелось сорвать злость. Но на ком, на чем?.. Едва стемнело, когда Алексей лег спать. Лежал с открытыми глазами, думал: «Все правильно: я не собираюсь жениться… какой из меня муж в девятнадцать лет! А ей пора замуж. У нее своя логика… Но теперь я лишаюсь самого близкого человека…» Потом воображал Вадима… Что за парень? Значит, лучше его, Алешки, раз Галя выходит за него. «А то подождала бы года три… отслужу в армии, а там, может быть, и женихаться стану…» Как ни рассуждал, а в конце концов пришел к тому, что Галя поступила с ним предательски… С этой последней мыслью, пронзившей уже дремотное сознание, Алексей заснул… Встав утром рано, взял ружье и ушел на лыжах. В медленно занимавшемся сером зимнем дне бродил по полям и перелескам, стрелял во все живое: в сорок, в ворон, в галок, — стрелял с ожесточением, вкладывая в каждый выстрел свою обиду. Вечером, возвращаясь домой усталый физически и духовно, встретил Прохора.

— Шухер из-за тебя был, — сказал инвалид с явным удовольствием. — На работу не вышел вчера с обеда и нынче не показался. Думали, заболел. А тут говорят, с ружьем ушел. Ну, пошумели. Я — первый. Работа горит, а ты — на охоту.

— А у меня вот тут горит! — Алексей ударил себя в грудь кулаком. — Понимаешь ты это или нет?

— Так надо было опохмелиться. А то всех взбулгачил.

— Пошли вы все… знаешь куда!..

Дома пришлось выслушать нотации отца. Алексей принял их, как привычное, уже не действующее лекарство.