Ника

24

В комнате пахло коньяком, лимоном и табаком. На столе, накрытом по-холостяцки небрежно, перемешались куски хлеба, остатки шпрот, колбасные шкурки, кружочки лимона, посыпанные сахарным песком.

— Будешь еще пить? — Жбанов взялся за бутылку.

— Хватит, Володя.

Собеседник Владимира, пухлый, с обмякшими щеками, с розовой плешью, икнул, пересел от стола на диван, развалился, шумно отдуваясь.

— Тогда поговорим о деле. — Владимир подсел к гостю и рассказал, зачем он приехал в город. — Прошу помочь. От колхоза у меня есть бумажка.

— Сейчас большой спрос на хорошие телевизоры. Покупатели сами следят за очередью, ведут список, по воскресеньям приходят на отметку. Трудно будет.

— Постарайся. Ты же все ходы знаешь. Автомашины устраивал. Ты можешь, Борис.

Толстяк усмехнулся.

— Борис, Борис! Все считают, что Борис все может. Очередь на автомашину двести рублей стоит. А что на телевизоре заработаешь? Чепуху! Через магазин больше трех косых с тебя не возьмешь. Из них надо продавцу и директору дать. Раздели на троих — что получится? От жилетки рукава. Надо с базы доставать, дешевле будет.

— Ты сделай, как дешевле. Не могу я вернуться с пустыми руками. Председатель — наивный человек, думает, что телевизоры стоят в магазине и ждут покупателей. Это — не Москва.

— Телевизоры нарасхват!

— Я-то это знаю. Но раз взялся достать, переплата за мой счет. Для колхоза мне хочется сделать. Понимаешь, Борис, надо сделать. Пройдет немного времени, и телевизоров будет навалом в городских и деревенских магазинах, на любой вкус, на любой карман.

— Разве для тебя только? — Борис посмотрел на часы. — Однако мне пора бежать. Завтра позвони мне…

Проводив гостя, Владимир прибрал на столе, посмотрел в записную книжку, обдумывая, чем ему сейчас заняться, кому позвонить, куда пойти. С дороги хотелось спать, но он пересиливал усталость и не собирался терять даром времени. Кроме дел у него было намерение сходить в театр, навестить кое-кого из тех друзей, среди которых не говорят о вещах, но обсуждают новинки музыки, театра, живописи.

Мелькнула острая, жгучая мысль, которая нередко приносила Владимиру мучительные минуты и часы. Мысль эта была о том, что вот он занимается мелкими делами, не дающими ничего ни уму, ни сердцу. А где то значительное, важное не для него одного, а для всех, то, чего не измеришь ни сытостью, ни комфортом, ни квартирой и дачей, ни самым роскошным автомобилем? Ведь есть же оно, это большое, возвышенное, одухотворяющее жизнь людей, делающее ее осмысленней.

И он когда-то думал, что его жизнь будет именно такой. А потом… Что было потом, не хотелось вспоминать. Но память была сильнее его воли, иногда возвращала в прошлое.

…Все началось с пустяка. Записал с радио на рентгеновскую пленку заграничную песенку, проигрывал для друзей, пока не пристал один знакомый: продай да продай. Переписал на продажу. Заплатили неожиданно хорошо. Продал еще. А потом и пошло размножение песен и танцев. Среди приятелей нашелся один, доставал рентгеновские пленки в больницах и поликлиниках. И пошел на базар поток самодельных пластинок. Однажды участников этого производства арестовали. По суду Жбанов получил год лишения свободы условно, как второстепенный участник группы, занимавшейся недозволенным промыслом. Из института его исключили.

Жизнь тогда показалась ему бесцельной, бессмысленной. Целыми днями лежал он в этой самой комнате, на этом диване, чувствуя себя раздавленным и брошенным, никому не нужным. Около месяца не выходил из дому, не знал никаких желаний, не хотел ни о чем слышать. Мать и отец ходили на носках, говорили шепотом и боялись лишний раз заглядывать в его комнату.

Как-то днем, когда дома никого не было, он безотчетно вышел на улицу и бродил до темноты. Была середина апреля. Снег уже сошел, и на газонах зеленела тощая травка. Лопнули почки на сирени. Красили фасады домов, заборы, штакетники в садах и скверах. Город прибирался к празднику Первое мая. Острый запах малярной краски мешался с холодным испарением земли. С набережной открылся вид на широкую бурую реку. Над рекой, над молочными пароходами висели ватные облака. Владимир смотрел на все с грустной надеждой.

Дома мать кормила его, как ребенка. «Надо же жить. Чего уж так убиваться. Не все с высшим образованием…» Сотни раз слышал он эти слова. Они раздражали. Он и сам знал, что надо жить. Но жить иначе, чем задумано, было стыдно. И все же он заставлял себя поверить в необходимость жить в мире понятий, ограниченных словами: пища, жилье, одежда, удобства и удовольствия. Нелегко давалась ему поначалу такая жизнь. Привыкал постепенно. И привык…

Накануне отъезда в город с ним разговаривал отец. Такого разговора у них еще не бывало.

— Ну вот и построились, — сказал отец. — И новоселье отпраздновали. Живем на земле отцов, дедов и прадедов.

— Ты доволен? — спросил Владимир.

— Вот как доволен! — Отец провел ладонью выше своей головы. — Я деревенский житель. Поля, лес, воздух наш волжский — все это живет во мне. — Покрутив седой ус, Трофим Жбанов задумчиво припоминал вслух, обращая свои слова уже не к сыну, а к самому себе: — Не уехал бы я тогда из деревни, да перегибы при коллективизации согнали с родного места. Потом исправляли, да я уж в городе был. А вот вернулся. Недаром говорится, что, дескать, рано ли, поздно ли, а желания сбываются… Дай-ка, сигарету… легкого табачку захотелось… Ну, а ты как дальше жить думаешь?

— Поступлю на работу.

— Пора, — поспешно сказал отец, как будто давно берег эту мысль, да случая подходящего не было высказать ее. — Пора. А то от людей неловко, да и самому понять надо. Без работы человек ржавеет, как плуг без пахоты.

— Но я, кажется, не лодырничаю.

— Я не о такой работе говорю, а о настоящей, в коллективе. А то ведь недолго стать таким человеком, что…

— Обстоятельства делают человека, — ответил Владимир. — В каких обстоятельствах человек находится, таким и становится.

— Обстоятельства изменяются, создаются. — Немигающими глазами отец долго смотрел на Владимира, потом спросил добрым тоном, вызывающим на откровенность: — Все еще носишь обиду? Не пережил?

— Нет, не пережил. Такое нелегко забывается.

— Смотри, как бы обида не переросла во что-нибудь большее, нехорошее.

— Не перерастет.

— Сходи в институт. Может, восстановят.

— Не могу.

— Гордость?

Разговор взбудоражил Владимира, не выходил из головы всю дорогу и теперь, в городе, не оставлял в покое… Но он овладел своими чувствами и, когда вышел из дому, был бодр и спокоен. От недавних раздумий не осталось и следа: «Ничего мне уже не изменить. Надо жить».

Твердо ступая сильными ногами по жесткому асфальту, он смотрел на мир с чуть заметной улыбкой. Иногда ловил на себе любопытный взгляд молодых женщин и подтягивался. Улица текла мимо него каменными этажами, витринами, вывесками, автомашинами, суетливой толпой, прилавками с книгами. Хлопали двери магазинов, стучали каблуки, громыхал трамвай, зазывали мороженщицы: «Эскимо! Эскимо! Пломбир! Пломбир!»

Владимир любил городскую улицу с ее раздражающей толкотней и возбуждающим шумом. Живое клокотание, постоянное движение, устремленное неизвестно куда и зачем. Ведь вот он не может знать, куда спешит эта изящная девушка, метнувшая в него робкий взгляд? Зачем старик с одной ногой виснет на подножке переполненного трамвая? Что за человек в бобровой шапке с бархатным верхом, распустивший по груди черную, уже засеребрившуюся бороду?.. Не узнать, не угадать… И никто не знает, куда идет он, Владимир Жбанов, какие мысли занимают его на этой улице. Каждого ведет к своей цели невидимая другим сила. Кто-то пробует направить эту силу по единому руслу. Но люди рвутся каждый на свое течение, на свою струю.

Так думал Жбанов, идя по делам, расписанным в его записной книжке в строгом порядке, отступление от которого не мог себе позволить.

Кроме покупки телевизора Венков попросил его зайти в Союз писателей и в Союз художников. Эти организации находились близко друг от друга. Сначала он зашел к писателям. Секретарь, преждевременно облысевший поэт, прочитал письмо Венкова и очень горячо произнес речь:

— Сейчас городские организации берут шефство над колхозами. Заводы помогают в ремонте машин, в строительстве, а творческие организации, вузы — шефы по культуре. Мы еще не выбрали себе колхоз, вот и возьмем «Россию». Пусть еще какой-нибудь завод шефствует, а мы присоединимся. Будем встречаться с читателями, устраивать литературные вечера.

— А как насчет книг? — Владимир показал глазами на письмо Венкова.

— Книг мы соберем. Не первый раз. У каждого писателя найдется что подарить сельской библиотеке. Соберем.

— Когда книги будут собраны, вы, пожалуйста, известите, колхоз пришлет машину.

— Мы сами привезем.

У художников Венков просил картины для клуба — оригинальные или авторские копии, не особенно больших размеров. Председатель долго думал, прежде чем собрался с мыслями:

— Я объявлю о просьбе колхоза. Может, у кого найдется из своих запасов. Картины долго пишутся, и копию делать требуется время. Но я постараюсь.

К концу дня Владимир побывал во многих местах, и почти всюду успешно. Он умел ладить с людьми, и они делали для него все возможное. Довольный тем, что дела идут хорошо, зашел он в ресторан. Знакомая официантка подала карточку, спросила, почему его давно не видно.

— В отъезде был.

— Будете обедать?

— Да.

Официантка, уже немолодая, с толстыми отечными ногами, ходила тяжело, но всегда спешила. Жбанов знал о ней немного, но, как он считал, самое главное. В Отечественную войну она, преподавательница педагогического института, владеющая тремя языками, пошла в официантки ради пропитания. Понравилось, и потом не захотела расставаться с рестораном. Как-то она разоткровенничалась перед Жбановым: «Я тут питаюсь и чаевых получаю в несколько раз больше оклада. Каждое лето на курорт езжу, дачку купила…»

Почему-то вспомнились стихи: «Вот и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова». И камнем застучало в голове: «Пройдет… пройдет… пройдет…» Опять тяжестью заворочались в душе обрывки воспоминаний, сожаление о несбывшихся желаниях. «Трахнуть вот кулаком по столу, сказать всем правду в глаза… Но тотчас же задал себе вопрос: «Какую правду? Чью правду? Она ведь разная бывает, правда-то. Кому нужна моя правда? Никому. Живи, брат, просто, не мудри и не терзай себя. Вытрави все лишнее… все, что не вплетается в жизнь…»

Он замечал, что в сердце накапливается недовольство, неудовлетворенность. Но он знал, что это состояние к нему приходит все реже и реже, и утешался, что со временем «все уляжется».